1905 год казался почти невероятным. Появилась присказка, понравившаяся при дворе: «Даже нищим на святой Руси живется всласть». Будущее рисовалось райски безмятежным. Лишь горстка государственно мыслящих людей, которых, однако, никто не слушал, с ужасом поглядывала на статистические сводки: государственный долг в три раза превышал годовой бюджет, а это означало, что Россия потеряла право на самостоятельную политику, что даже ее внутренняя жизнь не принадлежит ей. В такие времена реакцией на безысходность всегда была безудержная роскошь.
В день праздника возле дома на Крюковом канале, где жил Щусев, остановилась лакированная коляска с двуглавым орлом на дверцах. Гренадерского вида форейтор восседал на козлах. Через секунду он звонил в колокольчик.
— Господа! У меня еще две ездки, — просительно произнес он. — Поторопиться бы...
Мария Викентьевна на ходу прикалывала кружевную шляпку.
— А не заехать ли тебе попозже, братец? — предложил Алексей Викторович. — Видишь, госпожа не готова.
— Никак невозможно! — ответил форейтор и направился к коляске, чтобы откинуть ступеньку.
У перил убранной синим бархатом лестницы Петродворца с правой стороны выстроился невообразимо длинный хвост гостей, вдоль которого сновали распорядители из бесчисленного штата министерства двора. Блестели расшитые одежды сановников, аксельбанты, эполеты, ордена. Увидев это золотое сияние, Алексей Викторович вдруг вспомнил, что нарушил предписание — позабыл надеть награды. Его Святая Анна II степени и Святой Станислав III степени остались где-то в куче безделушек, которыми играли дети.
— Ты их не надевал никогда, Алеша, — успокаивала его Мария Викентьевна, — зачем же отступать от правил?
В тронный зал не пускали, на галереях — столпотворение. Распорядители сбились с ног, с ужасом поглядывая на продолжающих прибывать гостей.
К торжественному выходу гости уже порядком устали. Их не раз выстраивали и перестраивали в соответствии с положением и рангом. Впереди и позади Щусева, храня важность, стояли чиновники государственных департаментов. Казалось, не столько ордена были при них, сколько они при своих орденах. Каждая грудь предъявляла свои претензии на новую монаршую милость.
Распорядители не скрывали удивления, видя в среде влиятельных чиновных лиц скромно одетого человека без знаков отличия, но, заглянув в список, успокаивались.
Наконец пропели фанфары и грянул гимн, возвещая выход царя. Николай II был свеж и румян. Он приветливо улыбался, лаская глазами гостей, словно наслаждаясь подобострастными взорами, устремленными на него со всех сторон. Кто бы мог его разуверить в этот момент, что его все любят, что его человеческие качества лишь дополняются высоким саном. Больше всего ценил он в себе мудрость и доброту. Мудрость в политике, доброту к ближним и любовь к музам. Царь очень серьезно относился к своим акварелькам, но еще серьезнее к своим занятиям фотографией, почитая фотографию за искусство, которому принадлежит будущее.
Череда гостей была бесконечной, но это не огорчало царя — в честь такой даты можно было и потерпеть. Впереди его ждали не менее трудные испытания — торжества в Новгороде и в первопрестольной, где для его встречи при въезде в город воздвигли по проекту Ф. О. Шехтеля мраморные Красные ворота. Николай не скупился на рукопожатия и на общие слова. Не вникая в ответные благодарения, он величаво шествовал дальше.
Несмотря на благое намерение явить гостям неистощимый родник благодушия, царь скоро выдохся, и шествующая за ним кавалькада домочадцев, сановников и фрейлин прибавила шагу, форсируя церемонию. Главные церемониймейстеры двора барон Корф и граф Толстой, подхватив под руки начальника дворцового управления генерала Лермонтова, подгоняли арьергард свиты.
Тем временем Николай чуть отступил от шеренги гостей и заскользил по ней глазами, не различая лиц. Неожиданно он остановился. Белое лицо его ожило, застывшая улыбка пропала. Он двинулся навстречу Щусеву, протягивая ему руку с растопыренными пальцами. За шаг от Алексея Викторовича он будто споткнулся и встал, не в силах оторвать взгляда от гордой красоты Марии Викентьевны.
Щусев сдержанно поклонился и крепко пожал царю руку. От этого рукопожатия царь слегка поморщился, но тут же оправился и поинтересовался, как идут марфо-маиинские дела. Алексей Викторович ответил, что отделка подходит к концу.
— Если вам потребуется помощь, обращайтесь прямо ко мне, — произнес Николай и оглянулся на своего шталмейстера графа Нирода.
Тот, сверкнув золотым грифелем, немедленно вписал фамилию Щусева в свой нарукавный список. С минуту царь помялся в нерешительности и неожиданно сказал, что покупает у Бенуа картину Леонардо да Винчи «Мадонна с младенцем». И спросил у Щусева, не дорого ли за нее будет сто пятьдесят тысяч рублей.
Алексей Викторович очень удивился. Он знал, что его учитель Леонтий Николаевич Бенуа очень гордился этим главным сокровищем своей коллекции и без нажима ни за что не расстался бы с ним.
— Она досталась вам бесплатно, ваше величество, — грустно произнес Щусев.
— А вы знаете, какую дивную коллекцию мне удалось заполучить от покойного Семенова-Тян-Шанского?! — продолжал хвастать царь, изо всех сил пытаясь понравиться Марии Викентьевне.
Долго топталась свита на месте, но царя, казалось, никакими силами нельзя было оторвать от Щусевых. Наконец граф Нирод почтительно, но крепко взял государя под локоть.
Когда Щусевы стали собираться уезжать, к ним подошел вежливый, прилизанный камер-юнкер и проводил их до огромной, как дом, кареты, запряженной шестеркой красавцев коней. Высоко над землей восседал прямой, как верста, истукан с бичом, похожим на удочку.
От волнения Мария Викентьевна долго не могла прийти в себя.
— Да будет тебе, Маня, — беззаботно говорил Щусев. — Подумаешь, невидаль — царь возле нее постоял. Да ежели тебе желательно знать, я бы ему больше, чем краски растрать, ничего не доверял. Краски знает, а фантазии никакой. Такого сорта люди для серьезного дела — сущая беда.
— Не бери меня больше с собой, Алеша. Нехорошо у меня на душе, неспокойно.
— Да я ему все ребра переломаю... — грубо пошутил Алексей Викторович и захлопнул рукою рот.
Теперь же Алексей Викторович решился напомнить царю о себе, благо вскоре представилась оказия.
Уже две недели шла война. Царь понял, что дальнейшее его пребывание на отдыхе в Крыму непростительно даже для него. 6 августа 1914 года по дороге из Ливадии в Петербург Николай II посетил купеческую управу в Замоскворечье, чтобы выпросить у московских толстосумов денег на войну. Потом он отстоял молебен в Марфо-Мариинской обители, куда его затащила великая княгиня Елизавета Федоровна. На молебне обязали присутствовать Щусева и Нестерова.
Религиозным человеком Алексей Викторович никогда не был, на церковные ритуалы он смотрел как на элемент старинной культуры. Может быть, именно поэтому его культовые постройки часто воспринимаются как прекрасная театральная декорация, живая и естественная. Его умозрительное, а вернее, зрительное отношение к религии очень не нравилось Михаилу Васильевичу Нестерову, для которого православные каноны были импульсом к творчеству. Нестерова поражал редкостный дар Щусева создавать из камня произведения огромной эмоциональной силы.
Но то, что знал о Щусеве художник Нестеров, было неведомо Николаю II. Для царя человек, строящий удивительные культовые сооружения, был носителем высокой религиозной идеи, недоступной атеисту. Царю и в голову не приходило, что в Марфо-Мариинской обители проявился не приверженец церкви, защитник православия, а самобытный художник, вобравший в себя все лучшее, что есть в художественной культуре, рассыпанной по огромным пределам, где живет и творит русский народ.
После молебна Щусева и Нестерова позвали к царю. Николай II поблагодарил их за великолепную постройку и обошел вместе с ними «Марфу», не скупясь на похвалы.
— Тэк-с, — сказал в заключение осмотра царь, — чем же вы нас порадуете в дальнейшем?
Алексей Викторович принялся вдохновенно рассказывать о своей новой стройке. Николай согласно кивал головой. Выбрав подходящий момент, Щусев вежливо попросил не отправлять на рытье окопов лучших мастеров — строителей Казанского вокзала.
В ответ он услышал:
— Когда говорят пушки, музы молчат.
Несколько дней Алексей Викторович не находил себе места, не зная, где отыскать силы, чтобы продолжать борьбу.
18 августа 1914 года было обнародовано высочайшее повеление именовать Санкт-Петербург Петроградом. 11 сентября на великую княгиню Елизавету Федоровну, все еще занятую устройством своей обители, были возложены заботы о раненых воинах, непрерывным потоком поступающих с фронтов. Ей же вверялась благотворительная помощь жертвам войны — вдовам и сиротам, — которую надлежало развернуть в Москве и в пределах Московской губернии.
При Казанском вокзале организовали эвакопункт. Сооружение было временным, но Щусев позаботился, чтобы оно было теплым и светлым. Алексей Викторович узнал, что вскоре пункт будет инспектировать Елизавета Федоровна. К этому ее приезду он готовился особенно тщательно. Употребив все свое обаяние, он добился от великой княгини слова, что она выберет случай убедить царя не свертывать работ по строительству вокзала. Елизавета Федоровна посоветовала Щусеву использовать еще один путь — написать прошение на имя другой великой княгини — Марии Павловны, тетки Николая II, ума и острого языка которой царь боится. К тому же Мария Павловна числится президентом Академии художеств...
Друзья помогли Щусеву подыскать ключи к покровительнице муз. Напирая на ее патриотические чувства, Щусев писал ей в своем послании: «Фасад Казанского вокзала прорисован мною в хороших четких пропорциях и деталях. Мне удалось поймать дух настоящей русской архитектуры без фальсификации, без приукрашивания».
Хлопоты Щусева не пропали даром. Темпы строительства вокзала, конечно, были не те, но стройку остановить не удалось.