Лансере еще не успел до конца осознать факт покупки Третьяковской галереей своих работ, а его уже пригласили сотрудничать с такими мастерами, как Бенуа, Рерих, Щусев. Он всем своим видом выражал озабоченность и усердие. На его эскизе был изображен русский богатырь — возмужавший Добрыня Никитич, защитник и просветитель, призывающий народы к единению и братству. Идея была проста и прекрасна. Панно должно было хорошо смотреться с расстояния, это было ясно с первого взгляда.
— И за что вам так везет, Алексей Викторович? — воскликнул Бенуа.
— Да, это именно то, что нам нужно, — протянул Щусев, не отрывая от эскиза взгляда.
— Вы действительно в этом уверены? — с робкой улыбкой спросил Лансере.
— Продолжайте разрабатывать тему, — строго сказал Бенуа. — Вы оказались ближе всех к цели.
И Щусев и Бенуа сердечно пожали руку раскрасневшемуся художнику.
С течением времени появились и новые удачи. Художница Зинаида Евгеньевна Серебрякова, первая из женщин-художниц, выдвинутая в академики живописи, в свои тридцать лет прославилась жанровыми полотнами из крестьянского быта. В ее панно для Казанского вокзала ярко предстали образы сибирских хлебопашцев и казаков — первопроходцев таежных просторов России.
Превосходную разработку темы «Город и деревня» дал молодой художник Сергей Васильевич Герасимов, которому Щусев поручил два панно для украшения вестибюля главной башни вокзала.
А война между тем загоняла в сырые окопы все новые толпы мужиков, отрывая их от сохи и плуга, от топора и мастерка. Одного строителя за другим провожали на фронт и вокзальные артели. Сокольническая строительная контора вместо ушедших на фронт мастеров отряжала на стройку безусых допризывников да инвалидов. Все заметнее падал темп работ, и все чаще выражал Щусев свое недовольство на совещаниях в правлении дороги.
От выделенных на строительство вокзала трех миллионов золотых рублей беспощадно отрывались на военные нужды все новые и новые суммы. Вокзал вокзалом, а железная дорога была обязана перевозить солдат, лошадей, пушки, снаряды, продовольствие, обмундирование. О живописных панно на время пришлось забыть. По настоянию министерства путей сообщения Щусеву предложено было убрать из проекта дорогостоящие архитектурные детали.
«Урисовка» архитектурной отделки вокзала, к которой с душевной мукой вынужден был приступить зодчий, привела, как это ни странно, к еще большей художественной выразительности сооружения. Лаконизм пилястр, колонн, наличников, карнизов сделал внешнее оформление вокзала, если можно так сказать, еще более щусевским. Здание приобрело ту простоту и выразительность, которая свойственна произведениям таких архитекторов, как Баженов, Воронихин, Захаров. Благодаря «урисовке», которую Щусев продолжал считать большой бедой, проект, а с ним и здание подошли к той грани изысканной простоты, которая поставила произведение зодчего в ряд шедевров мировой архитектуры.
Глава XII С именем Ленина
С раннего утра в просторной столовой петроградской квартиры Алексея Максимовича Горького большими и малыми группами толпились люди. Было 7 марта 1917 года. Снег на тротуарах сошел, в стрельчатые окна светило розовое солнце.
Большими неторопливыми шагами ходил из угла в угол хозяин, покашливал в кулак, горбился и настороженно вслушивался в то, что говорил ему Александр Николаевич Бенуа.
— Мысли хорошие, да тон не тот, — задумчиво заметил Горький, заглядывая в записки художника, которые Бенуа теребил в руках. — Не поглядывая на народ свысока, поучать, а сотрудничать с ним. Учить его и у него учиться. Узнавать, любопытствовать, что ему от нас всех надобно.
— Наше искусство слишком долго жило под сенью министерства двора, — сказал Александр Николаевич, — в один день ни барства, ни рабства не вытравишь, Алексей Максимович.
— Мы умеем и хотим работать на ниве просвещения России! Это надо сказать так, чтобы услышали все. У свободного народа и художники свободны...
— Все не так просто, — с сомнением покачал головой Бенуа.
— Затем мы и собрались, чтобы сообща во всем разобраться, — громко сказал Алексей Максимович, выпрямился и, оглядев всех с высоты своего роста, добавил: — Будем начинать наше собрание.
Получив от Горького приглашение посетить его на квартире, Алексей Викторович очень удивился, потому что лично с писателем он знаком не был. Среди известных художников, театральных деятелей, композиторов, артистов Щусев встретил у Алексея Максимовича немало своих коллег. Тут были И. А. Фомин, В. А. Щуко, А. Е. Белогруд, а вскоре пришел и И. В. Жолтовский.
— Алексей Викторович! — воскликнул он. — И вы здесь! Сердечно рад видеть. Как же вы Москву-то оставили?
Статный и красивый, со свежим румянцем на лице, Жолтовский крепко жал Щусеву руку и улыбаясь смотрел ему прямо в глаза.
— Счастливое, братцы, время грядет. Веселое, — неожиданно услышали они сдержанный и вместе с тем звучный бас. — Здравствуй, Ваня, дай облобызать тебя, — сказал сияющий великан, один из самых знаменитых людей России.
— Алексей Викторович, вы знакомы с Шаляпиным? — спросил Иван Владиславович Жолтовский, с улыбкой увертываясь от поцелуя. — Вот вам Федор Иванович в собственном обличье.
— Щусев, — представился Алексей Викторович. — Рад знакомству.
— Еще бы не рад... — засмеялся певец и протянул Щусеву огромную, как пуховая подушка, ладонь. — Так вы тот самый Щусев, который самого Шехтеля обскакал?.. Тот, вижу, тот. Максимыч поддельных людей к себе не зовет. Не знаю, как вам, а мне Шехтеля жаль. Кто теперь такие домины, как у Морозова в Подсосенском переулке да у Рябушинского на Малой Никитской, сотворить сможет?
— Да вот Алексей Викторович и сможет, — сказал Жолтовский. — Притом в истинно русском духе. Ему только развернуться дай, а уж он такого наворотит, что другим и не снилось!
— Чго же, поглядим. Я авансов не люблю.
— А я, Федор Иванович, их и не приму. Если моя работа не понравится, то виноват в этом буду только я.
— Молодец! Нет, каков молодец! За это люблю. Телефонируйте мне через недельку, у нас найдется, о чем потолковать. Мне дача нужна в Крыму.
— Через неделю я буду в Москве. Так что прошу ко мне в «гридницу» на вокзальную стройку, я там каждый день бываю.
В столовую стали вносить стулья, втаскивать диваны, кушетки. Алексей Максимович попросил всех устраиваться поудобнее. Сам он стоя ждал, пока гости рассядутся.
— Федор, если не трудно, принеси из прихожей скамью, — сказал хозяин, и Шаляпин послушно пошел в прихожую.
Вскоре гости расселись. Стихли разговоры, в воздухе повисло ожидание.
— Серьезно и искренне хочу всех вас поздравить с успешной русской революцией! — сказал прокуренным глухим басом Горький. — Довольно разговоров о том, как беден и неразвит русский мужик. Пришла пора всерьез подумать, как сделать наше искусство достоянием народа...
Открывая Особое совещание по делам искусства, писатель утверждал, что деятели искусства могут и должны искать в своем творчестве новый социальный смысл, обозначенный самой сутью революции. Многие из присутствующих здесь служителей российской музы пребывали в состоянии растерянности. Пожалуй, один лишь хозяин реально представлял себе суть будущей работы. Он уверенно говорил о том, как русские художники, воспитанные примером передвижников, умели достучаться до сердца простого человека, будя в нем сокровенные мечты о свободном труде, о борьбе за право называться человеком.
Горький напомнил о том, что этими идеями уже немалый срок жил Московский Художественный театр, создавая понятное и дорогое народу искусство, — недаром театр этот называется общедоступным. Подчеркнув заслуги К. С. Станиславского и В. И. Немировича-Данченко в создании театра, Алексей Максимович убежденно заключил, что нет такой области искусства, которая не обогатилась бы, вобрав в себя боли и радости своего народа.
Щусев искал в своей душе отзвук на призыв Горького. Вспомнились мечты открыть в родном Кишиневе общественную картинную галерею — для этой галереи он даже несколько лет закупал картины. Вспомнилась и идея открыть под Кишиневом, в Долине Чар, Дом творчества архитекторов, где молодое поколение зодчих перенимало бы мастерство у старшего. Но все это казалось теперь мелким, второстепенным. Нужно было большое полезное дело, равное идее великого Баженова о создании народного музея русского архитектурного мастерства. Но и это было бы только начало. Нужен поворот в русском зодчестве — лицом к народу!
Вместе с тем Щусев понимал, что архитекторам труднее, чем кому бы то ни было, откликнуться на горьковский призыв: невозможно одним махом избавиться от ощущения, что судьба проекта больше не зависит от сиятельного лица и что нет нужды угождать вкусам очередного действительного тайного советника.
Зодчество было и останется социальным искусством. Оно теснее других искусств связано с требованиями дня. В «палитру» зодчего всегда включены земля, фонды, инженеры, чертежники, рабочие. Творчество архитектора отражает господствующие в обществе вкусы, которые формирует правящий класс.
Отныне надо строить, уча своей постройкой, строить, пробуждая и развивая самые высокие чувства и благородные устремления. Такова цель. Мысли эти отрадно отозвались в сердце. То, что он всегда стремился быть понятным простым людям, уже было его, Щусева, вкладом в ту большую просветительскую работу, к которой призывал Горький. Алексей Викторович приободрился и продолжал следить за ходом собрания.
С обстоятельным, можно сказать, программным докладом выступал Александр Николаевич Бенуа. Он ратовал за сохранение ценнейших отечественных памятников искусства и архитектуры, предложил организовать немедленную охрану художественного наследия народов, населяющих пределы бывшей Российской империи.
— Это народное имущество, — страстно заключил Бенуа, — это наше добро, и нужно сделать все от нас зависящее, чтобы народ это осознал и чтобы он вошел во владение тем, что ему принадлежит по праву.