В аристократических оазисах российских столиц знать, вздыхая о Вене и Париже, бранила «хамов», сваливая в одну кучу крестьян, рабочих, промышленников и купцов и не признавая за собой никакой вины. А в авгиевых конюшнях мануфактур шла гибельная для трудящихся там людей работа, пожирая их молодость, здоровье, красоту. Далеко не райскими были условия труда и в железнодорожных депо и мастерских.
Когда рельсы вторглись в самое сердце городов, по обе стороны железнодорожного полотна, у самых насыпей стали вырастать, как поганки, кособокие бараки, сараи, сбитые из горбыля склады. Над всем этим царством висела зловонная гарь. Смрад поднимался из канав и отвалов, куда паровозы сбрасывали из топок шлак. Этот смрад заползал и в «гридницу», стоило лишь приоткрыть форточку.
Архитектурная мастерская А. В. Щусева занималась теперь не только вокзалом, по существу, все железнодорожные сооружения восточного направления создавались здесь — станции, здания депо, жилые здания для служащих, механиков и рабочих подвижного состава, дистанционные путейские сооружения, даже складские помещения. «Гридница» приняла на себя и заботы по благоустройству железнодорожных поселков по Казанской дороге. Для линий Казань — Екатеринбург, Аргыз — Воткинск, Нижний Новгород — Котельнич, Шахунья — Яранск, Арзамас — Шихранов, то есть для всех ключевых маршрутов восточного направления щусевская мастерская заготовила серии проектов благоустроенных железнодорожных станций, жилых домов для железнодорожников, школ для их детей, амбулаторий, больниц.
Построенные по этим проектам станционные здания с комнатами отдыха для паровозных бригад, со столовыми и чайными долго оставались единственными очагами культуры, где можно было узнать свежие новости, отдохнуть, встретиться с приятелями. Многие из этих построек служат людям по сей день, и теперь вряд ли кто задумывается, почему большая их часть решена в традиционных для московского барокко красном и белом цветах. Архитектурный образ множества железнодорожных сооружений тесно связан с образом Казанского вокзала.
Так Москва через щусевскую «гридницу» распространяла по городам и полустанкам свои формы и краски. На месте старых почерневших деревянных платформ дорожно-строительные службы сооружали новые благоустроенные станции, Казанская железная дорога переживала возрождение.
Справляться с невиданным объемом работы, не роняя качества архитектуры, Щусеву помогала творческая независимость — «счастье развязанных рук». Проекты детализировались до мелочей: фонари, ограждения, станционные скамейки, кресла, столы, буфетные стойки — ничто не ускользало от острого глаза Алексея Викторовича и его помощников. Когда Щусев докладывал в Московском совдепе о произведенных на Московско-Казанской железной дороге работах, депутаты-железнодорожники выкрикивали с мест названия станций, которые зодчий не упомянул, и благодарно хлопали ему.
Среди потока проектов, что ложились на ярко-синие кальки, были удивительные. Настойчиво искал Щусев облик станционных зданий в Керженце и Семенове.
Пленяющую притягательность русского мотива запечатлела станция в Керженце. Нависающие карнизы, тяжелое крыльцо, продолговатые узкие окна, которые прорубают в охотничьих становищах, позволили Алексею Викторовичу углубиться в старинный уклад русского быта, передать атмосферу знаменитой керженской медвежьей охоты.
В Семенове станция превратилась в стилизованную древнерусскую крепость. Это было сооружение «еще более древнего стиля», чем Казанский вокзал, однако обе постройки воплощали идею преемственности традиций русского искусства.
Московское барокко Казанского вокзала было той ветвью, от которой пошли сильные ростки. Из «гридницы» в те годы вышло много проектов железнодорожных зданий, построенных в стиле петровского и елизаветинского барокко. А станционные строения на линии Арзамас — Шихранов, казалось, совершенно неожиданно были решены в стиле русского классицизма.
Как бы широко ни раздвигал зодчий свою палитру, он никогда не допускал смешения стилей, эклектики. Вдохновляясь той или иной эпохой, он раскрывал одну из страниц истории, помогая соотечественникам понять себя, почувствовать связь между прошлым и будущим. «Мы не Иваны, не помнящие родства», — говорит Щусев каждой своей постройкой.
Ранним утром 26 октября 1917 года на крыльце щусевского дома позвонил в колокольчик курьер-рассыльный из Московского совдепа. Алексей Викторович прочитал записку с просьбой прибыть и спросил, в чем дело.
— Наши Временное правительство арестовали!
— Вот это новость! Спасибо, голубчик. Передай — скоро приеду.
В здании Московского Совета была напряженная обстановка. Боевые посты застыли возле каждой двери. К Ногину Алексея Викторовича не пустили — он второпях забыл дома свой депутатский мандат. В коридорах, как назло, никого из знакомых не попадалось. С досады он собрался было уходить, как ему повстречался член Совета Малиновский.
— Алексей Викторович, — торопливо заговорил он, — вам бы надо из Москвы уехать...
— Куда же, позвольте узнать? И зачем?
— Да куда угодно. Неровен час — наткнетесь на шальную пулю. Каково всем нам будет без вас!
— Так меня за этим вызывали? — сердито спросил Щусев.
— Я вас не вызывал. Чтобы строить баррикады, архитекторы не нужны.
Вернувшись домой, Алексей Викторович решил отвезти семью на станцию Прозоровская, где находилась закрепленная за ним железнодорожная дача. Мария Викентьевна с двумя младшими детьми, Лидой и Мишей, — восемнадцатилетний Петр ехать отказался — вселилась в холодный дощатый дом, где хорошо было летом, но не поздней осенью.
В Москве гремели выстрелы. Тем не менее каждое утро Алексей Викторович отправлялся к себе в «гридницу» и возвращался поздно вечером. «Гридница» изо всех сил сопротивлялась обстоятельствам, не сворачивала фронта работ. Казалось, для Щусева нет другой цели в жизни, как завершить начатое здесь дело, и нет таких сил на земле, которые бы воспрепятствовали этому. По созданным в «гриднице» эскизам вокзал одевался в праздничное убранство.
Художественный кузнечно-слесарный механический завод П. Н. Шабарова уже свертывал производство, когда Алексей Викторович прибыл на Николоямскую улицу с целой кипой эскизов.
Сохранился любопытный документ.
«25 ноября 1917 г.
Смета
По данному г-ном художником А. В. Щусевым и исполненному мною образцу изготовить из латунной меди чеканные плафоны.
Шабаров».
Копию этого приказа мастерам завода его хозяин Павел Николаевич Шабаров переслал в бухгалтерию правления Казанской железной дороги.
На копии рукою Щусева написано:
«Цену за первую партию нахожу подходящей, на остальные 100 надо удешевить.
Академик-прораб А. Щусев».
Казалось, ничто не может выбить Алексея Викторовича из колеи. Где бы он ни появлялся — у маляров или гранитчиков, у плотников или жестянщиков, он заражал всех своей увлеченностью. Каждый стремился угодить академику-прорабу. Щусев просто физически страдал, если работа выполнялась кое-как. Общаясь с ним, рабочий видел «свою собственную часть общей красоты», проникался чувством не сопричастности, а участия в общем деле. Не прибегая ни к уловкам, ни к уговорам, Алексей Викторович одним профессиональным интересом к работе каждого артельщика добивался того, о чем другие архитекторы и строители могли только мечтать.
В конце ноября внезапно заболела любимица Алексея Викторовича — маленькая Лида, Лидуня, как звал ее отец. Щусев попросил у правления дороги теплую дачу. Прошло всего два дня, и семья перебралась в теплый благоустроенный дом из железнодорожных шпал. В доме были большая изразцовая печь и камин. Но тепло не помогло — у девочки стремительно развивался менингит, который врачи сначала приняли за сильную простуду...
Вечером, добравшись до дачи и едва успев снять пальто, Алексей Викторович брал дочь из постели и уже не спускал с рук. Горе его было безмерно. Порою отчаяние было готово овладеть им. Измученная Мария Викентьевна валилась с ног. Алексей Викторович как мог поддерживал ее, уговаривал, старался ободрить. Случалось, Лидуня в полубреду, как прежде, тоненьким голоском напевала любимые детские песенки про «комарика», «перепеличку», «мороз-морозец». В слабой улыбке дочери, в каждом се слове он видел соломинку, за которую тут же хватался. Он знал, как важно поддержать в ребенке дух бодрости, — рассказывал ей сказки, пел и счастливо улыбался, когда видел живой отклик в ее глазах.
Итальянские сказки она любила больше всех и капризно требовала снова и снова свою самую любимую — о волшебном яблочке. Он терпеливо начинал рассказывать снова. Порою она весело смеялась, глаза ее ярко загорались, но через минуту улыбка таяла, взгляд гас. У отца холодело сердце.
Часто в Прозоровскую наведывался и Петр — старший сын Алексея Викторовича. Занятия в училище живописи, ваяния и зодчества, где он учился, прекратились. Москва переживала смутное время.
Семья всегда была предметом особой гордости Алексея Викторовича. Когда в Москву приезжал его брат-холостяк Петр Викторович, морской бродяга, врач, путешественник, писатель, ученый-этнограф, все семейство окружало его плотным кольцом, начинался долгий семейный праздник. Петр Викторович вдохновенно рассказывал об Абиссинии, которой посвятил целую книгу, об островах Океании, об обычаях и нравах разных народов.
Особенно любил Петр Викторович приезжать к брату под Новый год, чтобы своими руками поставить для детей елку и украсить ее невиданными игрушками и масками.
Вместе с племянником Петей дядя вел семейную хронику — сам он сочинял забавные стихотворные тексты, а племянник рисовал к ним иллюстрации, в которых были зорко подмечены характеры домочадцев. Петр Викторович, не скрывая, завидовал семейному счастью Алексея Викторовича. В семье брата он чувствовал себя совершенно своим. Он конечно же знал, что старшего сына брат назвал в его честь. В доме Алексея Викторовича он забывал свое одиночество.