кюфту? Повар не пожалел зиры. – Малик по-прежнему с выгодой для себя поставлял во дворец недорогие продукты, и в благодарность королевский повар готовил ему лучшие блюда.
Я ничего не сказала. Стареньким сари вытерла пот с шеи и продолжала работу.
– Тетя босс, ну пожалуйста.
Я ответила Малику, что у меня нет аппетита.
Он потряс меня за плечо. Я сбросила его руку.
– Я же сказала тебе – не хочу!
– Тетя босс…
Я раздраженно обернулась к нему.
Он кивнул на дверь.
Я посмотрела, куда указывал Малик.
На пороге стояла Парвати Сингх с сумочкой в одной руке и насквозь мокрым зонтиком в другой. Мне и присниться не могло, что Парвати явится ко мне домой. Я уронила пестик. Он описал круг по ступке, покачался и замер.
– Можно войти? – холодно спросила Парвати.
Малик приблизился к ней вплотную, и я испугалась, что он сейчас ударит ее. Парвати отступила на шаг.
– Обувь, – процедил он.
Я думала, Парвати возразит, но она безропотно сняла мокрые сандалии.
Малик надел свои чаппали и с гордо поднятой головой вышел на улицу. Зонтика у него не было – впрочем, теплые дожди его не смущали.
Парвати помялась, но потом величественно – точно дом был ее, а не мой – вошла в комнату, закрыла дверь и принялась осматриваться: щербатый стол, на котором я смешивала лосьоны, моя продавленная кровать, потрепанные сумки, линялые одеяла, альмира с перекошенными дверцами, купленная у соседки. Я вдруг увидела свой скарб ее глазами – и поежилась.
– Гм, – сказала она, – вообще-то я ожидала… – Она не договорила.
Парвати шагнула ко мне.
Я машинально попятилась.
Она остановилась. Поставила сумочку на стол, взяла коробок спичек, лежавший подле масляной лампы.
– Вообще-то я ожидала, что ты сама придешь ко мне. – Парвати зажгла лампу.
Только тут я заметила, как у меня темно. Я не знала, что ей ответить.
– Раньше ты всегда мне доверяла. Помнишь? – Она задула спичку. – И когда ты только-только приехала в Джайпур и искала клиенток. И когда просила рекомендовать тебя во дворец. Ты честолюбива, но я не вижу в этом греха, ты же знаешь.
Я всматривалась в нее, силясь разобрать, хмурится она или улыбается.
– Теперь дела твои плохи, и я думала, ты хотя бы попросишь меня…
Я не верила своим ушам. Я стиснула кулаки, в груди моей кипел гнев.
– Дела мои плохи из-за вас. И вы еще хотите, чтобы я умоляла вас не распространять обо мне лживые слухи?
Она прищурилась, недовольно скривила губы – точь-в-точь как Шила Шарма.
– А тебе не приходило в голову, что не я первая их распустила? – Заметив мое изумление, Парвати продолжала: – Не скрою, я не отказала себе в удовольствии подлить масла в огонь. Я не ожидала, что все твои клиентки поверят в эти нелепые наветы. Я ошибалась. Оказывается, люди доверчивее и злее, чем хотелось бы думать, согласна?
Она сунула руку в сумочку, достала оттуда что-то, положила на стол передо мной и убрала ладонь.
Между нами лежали карманные часики, которые подарил Самир.
Я машинально ощупала карман. Разумеется, часов там не оказалось. Я давно их не видела – да и нужды в них нет, раз меня нигде не ждут. Я невольно вспомнила губы Самира, его руки, голую грудь на моей груди – в ту ночь у Гиты. Кажется, уходя, я забыла забрать часы.
Вся решимость моя испарилась – фюйть! – и я покраснела.
Парвати сокрушенно покачала головой.
– Несколько месяцев назад ко мне пришла Гита. Последняя пассия Самира. – Улыбка ее превратилась в гримасу. – До чего унизительно, когда любовница мужа ищет у тебя утешения и жалуется, что он изменил – да не тебе, а ей!
Я закрыла глаза. Мне хотелось стереть из памяти ту ночь.
Парвати мерила комнату шагами, как тогда на празднике. Потирала костяшки ладонью. Замерла, впилась взглядом в мозаику на полу, наклонила голову: «Гм». Потом обернулась ко мне, кивнула одобрительно: красивый узор, – и снова принялась расхаживать туда-сюда.
– Самиру нужно, чтобы его любили. Чтобы им восхищались. Так уж он устроен. Я понимаю его. И мирюсь с его слабостью.
Кого она надеется убедить – меня или себя?
– Меня куда больше задело, что ты предала меня, Лакшми. Я доверяла тебе. А ты, в моем доме, с моим мужем… И еще врала мне в глаза, будто между вами ничего нет!
Это было один-единственный раз. Я десять лет держалась. И не собиралась повторять. Но ей я этого не сказала: все равно ничего уже не изменишь.
Парвати остановилась. Вынула из сумочки тяжелую мошну, звякнула ею о стол: внутри явно были монеты.
– Вот как мы поступим. – Она посмотрела на кошелек. – Я отдам тебе деньги за сватовство. Серебром, не как-нибудь. – Она помолчала. – Ты их заслужила. – Благодарить меня она не собиралась.
Я не шелохнулась, и Парвати продолжала:
– Десять тысяч рупий. Больше, чем мы договаривались. – Она улыбнулась, и на миг я вообразила, будто она предлагает нечто большее: извинение, прощение, понимание, уважение. Меня удивило и смутило то, что мне, оказывается, настолько сильно хотелось вернуть ее благосклонность. Я подумала о Питаджи и о том, как мои соотечественники относились к британцам после обретения независимости. Привыкшие подчиняться, они охотно вернулись к этой роли, какой бы унизительной она ни была – точь-в-точь как я сейчас.
– И? – слабым голосом спросила я.
– И я скажу всем, что слухи – ложь. Ты снова будешь регулярно делать мне мехенди. Я помогу тебе найти новые заказы на сватовство. Ты ведь этого хочешь, не так ли?
Я кашлянула: слишком уж это хорошо, чтобы быть правдой.
– Чего вы хотите взамен?
– Чтобы ты держалась подальше от Самира. Гита рассказала мне, во что ты его втянула – об этих твоих мешочках с отварами. Как ты могла. – Ее передернуло.
К горлу моему подкатила желчь, рот наполнился теплой горечью. Она думает, я убедила Самира продавать эти мешочки. Она понятия не имеет, что он сманил меня в Джайпур, чтобы их продавать.
– Вы говорили с Самиром? – негромко уточнила я.
Она откашлялась, точно упоминание о муже причиняло ей боль.
Значит, не говорила.
Я посмотрела на мошну: этих денег хватит, чтобы выплатить долг Самиру. Если я соглашусь на условия Парвати, мой блокнотик вскоре заполнят имена прежних клиенток. Богатые и влиятельные вновь откроют мне двери своих роскошных домов, усадят на диван, предложат чаю со сливками.
Я услышала голос матери: «Коли доброе имя утратил, вряд ли уже восстановишь». Она была права. После того как начальники-англичане из-за участия в освободительном движении объявили отца смутьяном, ему так и не удалось вернуть себе доброе имя. До конца дней он носил на себе это клеймо.
Моя репутация мастерицы мехенди уже не избавится от пятна позора. Даже если Парвати сдержит слово, дурная слава воровки будет тянуться за мной, точно тлетворный душок. Клиентки станут следить за каждым моим шагом и, если вдруг у мемсагиб пропадет браслет или деньги из кошелька, обвинят в этом не кого-нибудь, а меня. И как тогда быть? Каждый раз умолять Парвати, чтобы вступилась за меня?
Если Парвати окажет мне эту услугу, я останусь перед ней в долгу, и она получит право распоряжаться мною, точно своей собственностью: именно этого она и добивается.
Я могу согласиться, и дело снова пойдет на лад – да, мое доброе имя уже не вернуть, но дело пойдет на лад. Так Питаджи продолжил учительствовать – правда, в забытой богом деревушке Аджар.
До чего унизительно было ему каждый день раскрывать устаревшие учебники, обходиться без школьных принадлежностей и понимать, что по-другому уже не будет.
Я выпрямила плечи, оттолкнула мошну к Парвати.
– Оставьте свои деньги себе. А взамен я не расскажу дамам Джайпура, скольким выблядкам вашего мужа не дала появиться на свет.
Ее лицо исказила гримаса. Парвати замахнулась, но я схватила ее за руку. Наши взгляды встретились. В ее глазах я прочла все, что было у нее на душе, увидела ее всю – заплаканную, покрасневшую от ярости. Дорого же ей дались эти полчаса.
– Да припрячьте мешочек-другой отвара для своих сыновей, – продолжала я. – Моя сестра не первая и уж точно не последняя. – Я оттолкнула ее руку.
Парвати пошатнулась. Ее глаза горели ненавистью – и стыдом. По щекам струились сурьмяные слезы. Из носа текло. Розовая помада размазалась. Она потерла руку – там, где остались отпечатки моих пальцев.
Я думала, она ответит мне, но она промолчала. Мы слушали, как дождь барабанит по крыше. Парвати взяла мошну с серебряными монетами, бросила в свою сумочку. На кратчайшее из мгновений мне вдруг захотелось вырвать у нее кошелек (все-таки десять тысяч рупий); что за нелепое желание!
А потом Парвати сделала нечто невиданное: она вытерла лицо краем паллу, не заботясь, что совершенно размазала макияж и испачкала роскошное сари. Лицо ее было в черных, розовых, красных пятнах. Она взглянула на карманные часики, лежащие на столе, и направилась к двери.
На пороге она, держась за дверной косяк, надела сандалии, посмотрела на дождь и бросила на прощанье:
– В конце концов вы все ему надоедаете.
Я окаменела. Мгновение спустя я подошла к окну: насквозь промокшая Парвати стояла на улице. Она забыла зонт. Влажное сари облепило ее изгибы, открывая каждую складочку, каждый бугорок. Выбившиеся из узла пряди свисали вдоль спины. Она не замечала. Не слышала, как рядом остановился тонга-валла и предложил подвезти. Я настолько привыкла ей служить, угождать и потакать, что едва не бросилась к ней с зонтом, но удержалась. Парвати, пошатываясь, побрела прочь и скрылась из виду.
Я долго простояла у окна. Размышляла о том, чего лишилась из-за минуты праведного гнева. Я спала с ее мужем. Готовила для него противозачаточные отвары. И не вправе вставать в позу морального превосходства.
Я заметила краем глаза, что в другом конце улицы показался письмоносец. Он направлялся ко мне, точно почтовый голубь.