– Пусть привыкает к бутылочке. В приемной семье его грудью кормить не будут, – ответила я.
Младенец открыл было глаза, вытаращился на нас, но глазки сами собой закатились, и он смежил веки. Радха смотрела на меня круглыми, как стеклянные шарики, глазами.
– Джиджи, они голубые! У него голубые глаза! Как у тебя. Как у Маа. Он в нашу родню!
Я повернула голову, откашлялась:
– Ты не передумала их сурьмить?
Это была единственная уступка, на которую я пошла: чтобы защитить ребенка от дурного глаза, мы подведем ему глаза сурьмой. Стариковские предрассудки, но Радха верила в них, как и я когда-то.
– Нет, конечно! Надо же защитить его от бурри назара.
Я открыла судок, который привезла с собой, достала баночку с сурьмой. Чтобы изготовить шелковистую пасту, которой женщины подводят глаза, я смешала сажу с сандаловым и касторовым маслом. Я окунула мизинец в баночку с пастой. Радха держала ребенка, я осторожно оттянула ему нижнее веко и провела вдоль него тонкую черную линию. Потом нанесла по три точечки на виски и подошвы.
– Медсестры выкупают его, и все смоется. – Я закрутила крышку банки.
– Но боги видели, что мы сделали это. А значит, ему ничего не грозит. – Младенец обхватил пухлыми пальчиками большой палец Радхи. – Хочешь его подержать?
Я притворилась, что не слышу, и вытерла руки полотенцем. За окном палаты серебрилось небо, плыли облака, маячил горизонт в зеленой дымке кедров, сосен и рододендронов.
– Джиджи?
– Он здоров. Его новые родители будут довольны.
Она поджала губы: мой ответ ее разозлил.
Младенец принялся сосать ее палец.
– Ты на него даже не смотришь.
Она хотела, чтобы я призналась, что тоже его люблю. Что вижу, как мы похожи. И если я так скажу, то уже не осмелюсь просить ее отдать сына чужим людям.
– Я и так его вижу.
– Тогда посмотри на него.
– Нет. – Я вздернула подбородок.
Мы молча глазели друг на друга.
– Я никому его не отдам, поняла?
Что?
– Я согласилась, потому что надеялась: он родится – и ты передумаешь…
– Передумаю? Мы не имеем права…
– Я вот передумала, – перебила Радха. – Это мой ребенок.
Сердце у меня колотилось так сильно, что я даже испугалась, как бы оно не проломило мне ребра. Мы же давным-давно все решили! Канта уверяла меня, что Радха согласилась на усыновление.
– Радха, по закону он чужой ребенок. Мы подписали договор.
– Это мой сын. И твой племянник. Неужели у тебя хватит духу отдать родную кровь?
Уже хватило.
– Его будут растить другие люди!
Малыш зевнул, показав мягкие розовые десны. Радха переложила его на другую руку и проговорила, прищурясь:
– Признайся уже – ты ненавидишь детей!
Я моргнула.
– Что?
– Я же видела, как ты общаешься с малышами – детьми твоих клиенток. Ты всегда вежлива, осыпаешь их комплиментами. «Какая красивая девочка, миссис Сет, ну просто вылитая вы. У вас растет Эйнштейн, миссис Ханна». А потом возвращаешься к работе и больше не обращаешь на детей внимания. Ты никогда не смотришь на мам с колясками на базаре, а я смотрю. Мне интересно, девочка или мальчик. Кудрявые у них волосы или прямые. Ты же просто проходишь мимо.
А маленькие попрошайки? Ты протягиваешь им монету, не глядя, точно они привидения. Я вижу их. Я с ними говорю. Они люди, джиджи. И этот ребенок – тоже человек. Наш родной человек. Посмотри на его глаза. У него глаза, как у Маа. И уши Питаджи. Неужели тебе все равно?
Ребенок захныкал.
– Хаи Рам! Ты так любишь родных, что решила добить единственного родного человека, который у тебя остался? – спросила я. На моем виске билась жилка. – Я твоя единственная родня. И твоя родная кровь. Как же я? Я заботилась о тебе. Устроила в лучшую школу. И чем ты мне отплатила? Забеременела!
– Я же не специально!
– Тринадцать лет я строила свою жизнь. А теперь блокнот мой пуст. Страница за страницей – ни единой клиентки.
Ребенок извивался, сжимал и разжимал кулачки.
– Но я любила… и люблю Рави, – сказала Радха, будто это ее оправдывает.
– Любила? – крикнула я. – Это тебе не американское кино, в котором героиня поступает, как ей вздумается. А ты не Мэрилин Монро. – Меня несло. – Сколько раз повторять: мы не сможем обеспечить ребенку достойную жизнь! Мы не состоим ни в клубе поло, ни в женском клубе – как бы тебе этого ни хотелось. Мы не можем позволить себе даже один выходной, при том что наши клиентки могут на месяц укатить в Европу. Портные, зеленщики-валлы, сапожники – все они ходят к ним, а не к нам. Мне бы хотелось, чтобы было иначе. Но дела обстоят так. И по-другому никогда не будет. – А дальше я хватила через край. – Говоришь, не хочешь, чтобы тебя обзывали «девчонка-проклятье»? Так пройдись с ребенком по городу – и уже не избавишься от клейма! С вами обоими знаться никто не захочет.
Глаза Радхи блеснули, точно стеклянные шарики, которыми играет Малик.
– Уходи! Я тебя ненавижу! – завопила она.
Младенец заревел. Радха принялась укачивать его трясущимися руками, и ребенок перепугался еще пуще. Личико его покраснело от крика.
Дверь открылась, вошел доктор Кумар в сопровождении мрачной сестры милосердия с часиками-брошкой. Посмотрел на меня, на Радху, на ребенка, снова перевел взгляд на меня.
– Что случилось?
Я вытерла слюну с краешка губ. Мне было стыдно поднять глаза на доктора. Я и не знала, что способна на такую жестокость – обозвать сестру «девчонкой-проклятьем».
– Пожалуйста, унесите ребенка.
– Нет! – крикнула Радха. – Я хочу его покормить!
От крика младенца можно было оглохнуть.
Я сделала над собой усилие и проговорила кротко, точно обращаясь к клиентке:
– Пожалуйста, доктор.
Он вздохнул. Медленно повернулся к сестре милосердия, кивнул. Сестра бросила на Радху неодобрительный взгляд, забрала у нее орущего ребенка и быстро вышла из палаты.
Доктор потер глаза.
– Радха…
– Доктор Кумар, умоляю, пожалуйста, позвольте мне оставить ребенка.
Я смутилась: просит, как уличная побирушка!
– Это не я решаю, – ответил он.
– Честное слово, я буду о нем заботиться! Я справлюсь!
– По закону до вашего совершеннолетия за вас отвечает сестра. Вы должны делать, как она говорит.
Радха зажала уши ладонями, замотала головой.
– Это мой ребенок! Значит, мне и решать!
Я посмотрела на доктора Кумара: он потер подбородок, встревоженно взглянул на меня, шагнул ко мне, коснулся моего плеча, на миг задержав руку. Его прикосновение успокаивало: мужайтесь, словно бы говорило оно, в конце концов все будет хорошо. А потом он вышел и закрыл за собой дверь.
Заплаканное лицо Радхи исказила ярость.
– Вечно ты решаешь за меня! – взорвалась она. – Кормить ли мне ребенка или не кормить. С кем общаться. Как разговаривать. Что есть. Когда это кончится? Хватит мною командовать! Тринадцать лет я обходилась без твоей указки! Тринадцать лет! Я была совершенно одна. Питаджи пьяный. Маме ни до чего нет дела. И я умудрилась добраться до Джайпура, а это сотни миль! Ты хотя бы представляешь, чего мне это стоило?
Она окинула взглядом свой больничный халат: на груди расплывались влажные пятна.
– Я хочу, чтобы у меня была семья, джиджи. И всегда хотела. Потому и проделала такой путь, чтобы тебя найти. Этот ребенок – моя семья. Ему нужно мое молоко. Ты видела, как он смотрит на меня? Пока он был у меня в животе, я все время разговаривала с ним. Он узнает мой голос. Он узнает меня. Я нужна ему.
Ну разумеется, он ее узнает. Восемь месяцев он провел в ее утробе. Я это понимала. И меня удивило, какую нежность пробудил во мне этот младенец. Поэтому-то я и желала им обоим лучшей жизни. Неужели Радха не понимает? Как мне найти слова, чтобы наконец втолковать сестре: все, что я сделала, для ее же блага? Она раздражала меня, а порой и пугала, но я готова на всё, лишь бы ей жилось лучше, проще.
Она скрестила руки на груди и тут же пожалела об этом: грудь болела.
Ее грудь полна молока, потому что я не позволила ей покормить ребенка. Она нуждается в нем так же сильно, как он в ней. Но я видела то, о чем Радха не знала: несчастных женщин, умолявших мою саас избавить их от обузы. Там, где она видела радость, я видела трудности. Где она видела любовь, я видела обязанность, ответственность. Что, если они две стороны одной медали? Разве с тех пор, как Радха вошла в мою жизнь, я не чувствовала одновременно любовь и долг, удовольствие и злость?
Я встала.
– Я тебе кое-что принесла. – Я достала из сумки два термоса, открутила с одного крышку-чашку и налила в нее горячий отвар.
– Выпей. Он горький, но грудь болеть перестанет.
Она поморщилась.
– Ну пожалуйста.
– А что там? – Она заглянула в чашку, принюхалась.
– Корень лопуха. Листья коровяка. Щепотка корней одуванчика. Припухлость спадет.
Радха отпила глоток, наблюдая за тем, как я наливаю в другую чашку горячую жидкость из второго термоса. Этим отваром я смочила две фланелевые тряпочки.
– Расстегни халат.
Радха поставила чашку на тумбочку, вытерла глаза тыльной стороной ладони. Расстегнула халат, обнажив грудь. Соски ее увеличились в два раза по сравнению с тем, какой она приехала в Джайпур. Сестра вспыхнула, но я притворилась, будто не замечаю ее смущения, и аккуратно наложила компрессы на обе груди.
Радха вздохнула, закрыла глаза.
– Имбирь?
– И масло ромашки. Еще цветки календулы.
Она расслабилась, сделала глубокий вдох.
Так саас учила меня выражать любовь. Не говорить, не ласкать – лечить.
Послышалось щебетанье, мы обернулись и увидели, что за окном порхнула желтобрюхая пеночка.
– Тетина грудь тоже налилась молоком.
Я вздохнула.
– Я предлагала сделать ей компресс, она отказалась. Хочет, чтобы болело. Наверное, так ей проще смириться со смертью ребенка. Грудь поболит-поболит, но потом молоко уйдет.