– Вы не закончили!
Я скрипнула зубами.
– Я скорее пойду мыть нужники, чем еще раз переступлю порог вашего дома.
Он вырвал у меня миску с хной и швырнул в стену.
– Облапошить меня вздумала?
Паста забрызгала стены и пол. Жена торговца отдернула сари с лица, и мы молча уставились на осколки.
Миска саасуджи, мой драгоценный горшочек для хны, разбился вдребезги. За несколько рупий на Розовом базаре можно купить такой же, но эта миска напоминала мне о свекрови, даже когда я была за тысячу миль от нее.
Рассвирепев, я врезала торговцу локтем по ребрам и со всей силы толкнула его на дверь. Он ударился плечом о косяк и рухнул на пол, хватая ртом воздух. Я не стала дожидаться, пока он отдышится: кое-как подобрала осколки, сунула в сумку и была такова.
Я перебежала через дорогу, свернула в первый проулок. По мутной вонючей луже шмыгнула крыса. Я привалилась спиной к осыпающейся стене, согнулась пополам, и меня стошнило. Завитки чая с молоком расплывались по табачно-бурой выгребной яме.
Я вспомнила такой же точно проулок. У нас в деревне. Мне шестнадцать, я убегаю от обозленного Хари. Меня выворачивает.
И вот мне тридцать, и я по-прежнему от кого-то бегу. Но куда мне бежать?
– Джи? Что с вами?
Я обернулась.
Лала, бывшая служанка Парвати, смотрела на меня с тревогой. Она увела меня прочь от ямы, вытерла мне рот краешком сари.
Я взяла ее за руку – мол, не надо – и вытерла губы своим собственным паллу.
– Никак не отвыкну, – улыбнулась она, – еще бы, столько лет растила сыновей мемсагиб.
С нашей последней встречи ее смуглое лицо похудело, щеки ввалились. Я скользнула взглядом по ее залатанному сари.
– Куда ты пошла после того, как… – Я не сумела закончить вопрос. Я уже знала, почему Сингхи выгнали их с племянницей. Самир подтвердил.
Лала провела языком по губам.
– Сначала к моему брату. Он большой человек, строитель, не бедствует. Но он нас не пустил, потому что она брюхатая. В конце концов он выдал ее замуж.
Кажется, Нарайя хотел поскорее сбыть с рук беременную дочь?
– Твоего брата зовут Нарайя?
На ее глаза навернулись слезы.
– Хан. – Она вытерла слезы краешком сари. – Такого жестокого человека еще поискать. Обзывал родную дочь шлюхой, сукой.
Я знала ответ, но все равно спросила:
– А мастер Рави…
– Я его вырастила, но я же его и избаловала. Мы все его баловали. Такой был красивый ребенок. Я говорила племяннице, он тебе не пара, но разве ж она послушает.
– Где она сейчас?
По морщинистым щекам старухи покатились слезы.
– Новый муж выгнал ее из дома, когда узнал, что она на сносях. Так она села во дворе, джи, и подожгла себя. Оба умерли – и она, и ребенок.
У меня подкосились ноги и, если бы Лала не поддержала меня, я упала бы.
– Я слышала про ваши отвары. Наверняка они помогли бы ей.
Я вспомнила тот день, год назад, у Парвати. Лала поджидала меня на веранде и явно хотела поговорить со мной, но не решилась. Надо было ее найти, выспросить, в чем дело. Моя свекровь поступила бы именно так. Как далеко я отошла от всего, чему учила меня саас!
Я посмотрела на Лалу. Я тут жалею себя, а эта женщина пожертвовала всем, даже заработком, чтобы помочь племяннице.
– И как ты теперь, Лала?
– Я пыталась наняться к другим, но мемсагиб позаботилась о том, чтобы меня нигде не взяли. Теперь вот дома убираю. Здесь, по соседству.
Парвати сломала жизнь Лале, чтобы уберечь сына от скандала.
Я поднялась, опираясь на Лалу, и у меня закружилась голова.
– Если бы только… мне жаль…
– На все воля божья, джи.
Она погладила меня по спине, точно расстроенного малыша.
Саас тоже не упрекнула бы меня – ни в том, что я сделала, ни в том, чего не сделала, а сочувственно погладила бы по руке, как сейчас Лала. И от этого было только хуже. Мне хотелось сбросить старую кожу и начать все сначала.
Я пробормотала извинение и пошла домой.
В миле от Раджнагара мне встретился Малик. От него несло сигаретами.
Я посторонилась. От меня тоже несло – рвотой и стыдом.
Я держала в руке осколок миски для хны. Малик уставился на него.
– Я отвезу вас домой, – сказал он.
– У меня нет денег на рикшу.
– У меня есть.
– Мне не нужны твои деньги, – отрезала я и тут же пожалела о своей грубости. – Ноги есть – дойду.
– У меня тоже есть ноги. Дойдем вместе.
Многие годы Малик был мне помощником и другом. Я не сразу его заметила; некоторое время он бродил за мной по Джайпуру. А потом я обратила внимание на чумазого босого мальчишку, который не сводил с меня внимательных ясных глаз. Я решила выждать: в конце концов он отважится подойти. И Малик приблизился, предложил донести мои судки; говорил он вежливо и с достоинством, неожиданным для такого тощего сопляка. Я протянула ему судки – вот как сейчас.
Я не заслуживаю его преданности, как не заслуживаю и Лалиного сочувствия.
– Тетя босс.
– Я больше тебе не босс.
– Вы всегда будете моим боссом, – непринужденно улыбнулся Малик. – Потому что вы умнее королевского повара. – Он чуть обогнал меня и пошел спиной вперед, чтобы видеть мое лицо. – Я сказал ему, что куплю у патанов[62] самые сладкие сырые кешью – лучше тех, которые он кладет в карри из молодого барашка – причем дешевле, чем он платит сейчас. А этот дурак отказался. И знаете почему?
Я промолчала.
– Не желает якшаться с мусульманами – разумеется, я не в счет! То ли дело вы. Уж вы бы не упустили выгоду.
Я остановилась.
– Раз я такая умная, почему у меня за душой ни гроша?
– Арре! Это я виноват! Пока вы были в Шимле, нахвастал кулфи-валле про ваши мехенди. – Малик сплюнул. – Так он выкрасил волосы хной, а всем сказал, что это сделали вы! И теперь весь Джайпур думает, что вы прикасались к его поганой голове.
Так вот почему портниха и зеленщик при виде меня переходят на другую сторону улицы. А дуд-валла перестал приносить молоко. Когда я пришла к нему домой – уточнить, не забыл ли он обо мне, – он ответил, что не возьмет деньги у той, кто опозорила свою касту. И теперь я каждый день ходила в лавку в двадцати минутах от дома, пряча лицо за паллу и стараясь не привлекать к себе внимания, точно преступница.
Малик подобрал с дороги камень, отшвырнул его, покосился на меня.
– Так продолжаться не может.
Он так это произнес, что я, не в силах дольше сдерживаться, остановилась и всхлипнула, прикрыв рот сари.
Малик обнял меня за плечи. Я не противилась.
– Тетя босс, я знаю, как много вы работали. Но разве вы не были счастливее до того, как построили этот дом? Дела ваши шли хорошо. У вас были деньги в банке. Вы были свободны и могли делать что хотите.
– Я никогда не была свободной, Малик. Не более, чем теперь.
– Уезжайте.
– Куда? И что я там буду делать?
– То же, что и здесь. Только в Дели или Бомбее. Я поеду с вами.
– Тебе и тут неплохо.
– Я же вам сказал, мадам: мне не нравится работать с дураками.
Милый Малик. Как же я по нему скучала.
Я испустила протяжный вздох.
– Не так-то просто начинать сначала.
Малик честно пытался подсластить мне пилюлю, но, судя по его взгляду, его терпение лопнуло.
– Когда вас это останавливало, тетя босс? Вам придется уехать из Джайпура: другого выхода нет. Если вы не придумаете что получше.
Саднило растертую грудь и живот. Голова, подмышки и бедра зудели от угольной крошки и кокосовой шелухи. Морщась от боли, я ладонями шелушила омертвевшую кожу и надеялась, что после этакой пытки вновь почувствую себя чистой. Но как бы я ни старалась, по-прежнему ощущала прикосновение торговца нимовым маслом, его дыхание за спиной. И терла еще усерднее.
Выбившись из сил, намазала саднящую кожу лавандовым маслом. Надела чистое сари с обтрепанной каймой. Расчесывая спутанные волосы, заметила дырку в кровати, залатать которую собиралась – сколько? год? – еще когда джутовая сетка только-только начала протираться. Теперь же она прорвалась насквозь, так что порой нога проваливалась в дыру.
С улицы крикнул садху: нет ли чего поесть. Я отложила гребенку, завернула в газету чапати, которые Малик принес вчера. Выбежала из дома, чтобы отдать их садху. Старик в шафрановом сари ждал, опершись на палку. Он отказался от дома и материальных благ, избавился от эго, мне же на это смелости не хватало.
Я протянула ему подаяние, он благословил меня на незнакомом наречии, но лепешки не взял. Стоял и смотрел на меня.
В его зрачках я увидела свое отражение: тонкая, как тростинка, в протершемся сари, по плечам змеятся мокрые пряди. Шея и руки в кровавых ссадинах. Зрелище до того жалкое, что даже садху, не имеющий ничего, отказался от предложенной мною пищи.
Я сунула ему чапати, убежала в дом и хлопнула дверью. Привалилась к двери, закрыла глаза; сердце бешено билось.
Отдышавшись, я подошла к столу. Дрожащими руками развернула письмо, которое пришло вчера.
10 октября 1956 года
Дорогая миссис Шастри,
Наше теперешнее положение лучше всех описал Диккенс: «Это были годы света, это были годы мрака»[63]. Горцы вместе со стадами откочевали на юг – значит, и в поликлинике, увы, застопорилась работа, а с нею и наш уговор о консультациях (по крайней мере, до весны). Однако и во мраке есть проблески света: можно планировать травяной сад.
Если бы вы согласились подольше пожить в Шимле, вы могли бы изучить наш климат, состояние почвы, местные травы, поговорили бы с горожанами (кстати, некоторые наши сотрудники ратуют за траволечение) и составили план устройства сада целебных трав при больнице леди Брэдли.
Обещайте, что подумаете над моим предложением, и мы вместе будем помогать жителям Шимлы. Разумеется, как только вы приедете в наш чудесный город, я не пожалею сил, чтобы уговорить вас остаться насовсем. Разве наши окрестности не красивы? Или наши люди недостаточно гостеприимны?