И вот этот гувернер уже заносит указку петропавловского шпиля, чтобы обжечь тебя холодком по пальцам. Звездануть со свистом, как пронизывающий ветер.
Хотя любой педагог знает: первое правило воспитания – не бить. А если уж бить, то бить жестоко и наотмашь, чтобы не было никаких шансов. Бить, как крыс за крысятничество. Самое жестокое наказание допустимо только за одно прегрешение – за ложь. За ложь своим. Только за ложь и следует наказывать, чтобы не врал близким. Не врал тем, с кем делишь кров и пищу.
Пусть знает, что за все простят, кроме лжи своим. Если же наказывать за другое, то все равно сокроет, а потом на улице сделает. Улица, она такая. Она жестче дома. Она только и учит, как врать и выкручиваться. Она делает из беспризорников химеру двуличную.
И дальше они уже потеряны для общества. Редко кто из них доживает до сознательного возраста, не говоря уже о стержне, который может помочь ответственно принимать решения. Потому что семья – это и есть тот самый защитный стержень ребенка. Без семьи дети сбиваются в химерные дикие стаи, к которым никого не подпускают и близко. Они никому не доверяют. Но все равно их выкашивает, как траву. Они бродяжничают, попрошайничают, оказывают сексуальные услуги.
А главное – они социально не встраиваемы. Познав раз свободу, они не могут от нее отказаться. Они очень чувствительны к несправедливости и равнодушию. Даже когда их разбирают по домам и приютам, они сбегают на свободу, почувствовав малейшую несправедливость. Мол, вымой посуду за двумя сотнями людей и пол в коридоре в триста метров длиной, и тогда тебе все простится, и ты сможешь посмотреть мультфильм. Разве так относятся к своим детям в семье, разве, чтобы сходить в кино или съесть мороженое, им приходится так ишачить?
Я стоял на углу дома и издали смотрел на занесенную металлическую указку шпиля. Чем она для меня станет в следующую секунду? Вряд ли защитным стержнем. Мимо меня проходили люди, не обращая никакого внимания, будто я поставлен лицом в пятый угол непробиваемой стены равнодушия.
Холодный ветер высекает из глаз слезу. И вот уже весь мир кажется выпукло-несправедливым. «Слеза ребенка – думаю я, – это та призма, тот алмаз, через который его страдания проецируются на всю историю его жизни и на судный день».
Слеза ребенка – как священный сосуд со своей биоструктурой и биополем, со своими биоколебаниями и резонансной энергетикой, с ритмами, соответствующим организму, как и любая часть тела, как живой ноготь или волос. Но влага – лучший хранитель информации. Влага – как матрица всего сущего. И рано или поздно все слезы детей сольются в страшный поток. И в Ноев потоп.
Начав ходить в мечеть, я узнал от живущего там Вали, что наше сердце – маленькое зеркало и оно отражает весь мир. А мир – это и есть Всевышний, потому что каждую секунду он присутствует в каждой точке пространства.
– Как может маленькое зеркало сердца отражать весь мир? – спросил я тогда.
– Наше сердце, – пояснил Вали, – как глаз, который видит только одну точку в микросекунду; в другие микросекунды за счет быстрого перемещения зрачка он успевает зафиксировать еще несколько кадров. Остальное же восстанавливает по памяти, дорисовывает, как компьютерная программа, для которой задали несколько параметров.
Так же и сердце дорисовывает будущее из прошлого, потому что Всевышний вне времени и пространства. Он одновременно и в прошлом, и в будущем. А что такое мир обычного человека? Прежде всего, это его близкие. Его семья и друзья. Его соседи и знакомые. Его сослуживцы и однокурсники. И просто прохожие.
Мы все очень сильно друг с другом связаны, вы даже не подозреваете, как мы крепко связаны. И как жизнь каждого зависит от жизни соседа или простого знакомого.
«Джихад до Судного дня! – твержу я вновь и вновь. – Джихад до Судного дня! Мы больше не дадим себя в обиду. Мы будем драться и накажем лицемерный мир взрослых. И умрем шахидами. Сказано ведь: «Будьте, как дети, и войдете в царство Мое».
Нам неведом страх смерти. Смерть в нашем молодом возрасте вообще не воспринимается как некий конечный феномен. Юный возраст – единственное время, позволяющее, не задумываясь, жертвовать своей жизнью ради великой идеи.
Да, мы не боимся смерти, потому что мы дети. А раз мы не боимся смерти, значит, мы искренне верующие. Наша религия наивна и прямодушна. Это самая молодая религия. Можно сказать, детская по возрасту среди всех мировых монотеистических.
Лицемерный мир дал нам неплохой урок, отвернувшись от нас, как отворачиваются от глупостей. Хотя известно уже, ни в коем случае нельзя отворачиваться от ребенка, пусть он даже говорит глупость или творит шалость. Но еще хуже – ставить в угол и отнимать любимые игрушки. Потому что если в тот момент, когда ему плохо, от него отворачиваться, с ним не разговаривать, то у него пропадет вера в семью, справедливость и старших, как олицетворение мира людей и справедливости.
А потом начинается фрустрация, а из фрустрации вырастают страхи и комплексы в виде чудищ. И я отчетливо вижу грядущие призраки. Я знаю все, что с ними будет. Все, что их ждет, – потому что сам это прошел. Они будут кружиться по городу и сгинут бесцельно и бесследно, распылятся, распадутся.
Тем, кто побывал на улице, уже трудно отказаться от пьянящей вседозволенности и неорганизованности. Трудно заставить себя учиться или жить в домах-интернатах. Они начинают гулять. Прожигать свою жизнь.
А поскольку жизнь жестока и требует платы по счетам, за эту необузданность и расхлябанность рано или поздно приходится платить таким жестким режимом, как камера в тюрьме или отдельный карцер полметра на два и еще на полтора метра под землю.
Все это я пытался объяснить ребятам, призывая их к дисциплине и конспирации, призывая их к покорности всевышнему. Их ненависть к прогнившему, лицемерному миру взрослых и жажду разрушительной свободы нельзя просто так проиграть на задворках истории. Ее нужно организовать и направить в нужное русло или канал. Еще один канал этому городу не повредит.
Пусть это молодая, здоровая энергия, что скопилась внутри этих ребят, закипит и прорвет плотину, сметая все на своем пути. Пусть наводнение, вода, пришедшая под напором, сотрет с лица Земли весь этот гнилой мир.
Первый раз я обратился к этой силе, когда мне случилось наказать старого педика. Однажды я разглядывал журналы у лотка на Московском вокзале и ко мне сзади подкрался незнакомый мужчина.
– Мальчик, хочешь подзаработать?
Холеное лицо и руки. Сладострастная самолюбивая улыбка. Толстые губы.
– Как?
– Давай займемся с тобой любовью.
– Да пошел ты! – ответил я и ушел в зал ожидания смотреть телевизор.
Но он нашел меня там и сел рядом. Я отодвинулся немного.
– Да ладно, – сказал он, – я пошутил. Предлагаю тебе стать моделью. Будешь фотографироваться для модных журналов, рекламировать нижнее белье. Да что ты там сидишь? Давай садись ближе, поболтаем.
Я молча встал и вышел из зала ожидания. Меня всего просто трясло от возмущения и страха. На вокзал я решил пока не ходить. Позже от ребят я узнал, что этот старичок – сутенер. Заманивает к себе ребят посмотреть телевизор, переночевать в квартире, поесть тортик. А потом насилует и заставляет работать проститутами.
Судьба еще раз столкнула меня с ним. Это было в туалете кинотеатра. Во время показа бесплатного фильма для беспризорных. Последнее время, в том числе через центр бездомных «Эрмитаж», рисунки и картины бомжей выставляли на специальных выставках, а самих сто восьмых стали привлекать к участию в театральных постановках. Тенденция, однако, а тут еще и бесплатные киносеансы.
Накануне я встретился с Куртом, и он мне рассказал об этом. Мы решили сходить все вместе. И вот в туалете кинотеатра этот козел силой попытался принудить меня к порочной связи. Он подкрался, пока я отливал, сзади. То ли я не закрыл защелку в кабинке, то ли она висела на соплях и дверь была прикрыта неплотно. Этот старик попытался силой согнуть меня пополам. Я хотел вырваться, но ботинки скользили на обоссанному полу. Я, не удержав равновесие, упал и ударился локтями об унитаз. Я был почти сломан, и мне очень хотелось заплакать от возмущения. Но, с другой стороны, я понимал, главное сейчас – не сдаться и не заплакать. Завалившись на спину, я начал пинаться ногами и орать благим матом.
– Что с тобой? – спросил Курт, когда я вылетел из туалета без пальто. Пальто этот козел сорвал с меня, когда я, отпихнув его, все-таки побежал, высвобождая руки из рукавов.
– Там сейчас на меня напал старый педик, помнишь, я тебе рассказывал? Он набросился на меня со спины.
– Что, изнасиловал? – заулыбался Курт.
– Да пошел ты!
– Ладно, не дрейфь. Давай проучим эту суку, – предложил Курт. – Я давно сам хотел его вздрючить. Иди и скажи этому педику, что ты согласен за деньги. Но только не здесь. Помнишь, за углом есть заброшенный дом с тремя подъездами?
– Ага, – кивнул я, еще не зная, соглашаться ли на план Курта. Было противно даже смотреть на этого козла.
– Давай, иди, замани его в этот дом… Да не дрейфь ты!
Было уже поздно, и я позвал педика. Сказал, что согласен за триста рублей. Но не здесь.
– А где, мой мальчик?
– Есть здесь одно укромное местечко!
Когда мы зашли в глухой подъезд, у меня все внутри съежилось: а вдруг ребята еще не пришли или перепутали подъезд? Или я перепутал. Эти секунды тянулись невообразимо долго. Сердце мое бешено стучало, пока я стоял напротив улыбающегося старика. Когда мы входили, педик поддерживал меня под руку, а потом развернул лицом к себе и расстегнул ширинку – мол, давай начинай.
И тут за спиной старого пидора я увидел скользнувшую тень. Она показалась из-за приоткрытой двери, а потом я увидел и лицо Курта. Неожиданно его рука поднялась и кирпичом ударила старика по голове. Как по взмаху волшебной палочки, из подвала и с верхних пролетов налетели пацаны и начали пинать упавшего в живот и в лицо.