– Последний вопрос, – я понимаю, что мне ничего не остается, как поверить Хатиму на слово, до операции остались считанные часы, и у меня слишком мало времени, чтобы разобраться во всем самому. Если же Хатим лжет, то нас завтра всех накроют с потрохами. Вот завтра все и откроется. Остается только плыть по течению рока. – Скажи, наша встреча в мечети была случайной? Мне очень нужно это знать.
– Да, – отвечает Хатим.
– А как же Курт, как вы на него вышли?
– Нам помогла на него выйти наша связная.
Я больше ни о чем не спрашивал, я был в шоке. Хатим как оглушил меня. Главное, что самые мрачные предчувствия, что я лишь пешка в чужой большой игре, оправдались.
Я все же оказался этой пешкой, деревянной фигуркой из клена или абрикоса. Какая разница! Вокруг меня и подо мной дерево в розовых, персиковых и шоколадных тонах. И я чувствую, что начинаю сливаться с этим интерьером, заливая в себя порцию за порцией сначала китайского сливового вина, а затем и сливовицы, балканского самогона.
Теперь я уже точно не свободное существо, теперь я уже точно слива, что ходила, бродила под прессом обстоятельств и вот выбродила, дошла до кондиции и предела. Узнала тайный замысел всего и свое предназначение.
Огненный напиток и кофе со сливками и коньяком я заказываю снова и снова, желая опьянеть и прогнать мрачные предчувствия и мысли. Сегодня ведь все можно заказывать. Все, что только душе угодно. Так захотел Хатим. И нас уже не остановить.
– Мы докажем, – буровлю я вслед за Хатимом, который тоже нас, по сути, разыграл в своей игре. – Мы заставим воспринимать нас серьезно. Половина пути уже пройдена. Нам удалось пронести оружие. И узнать тайные ходы…
Хорошо бы в этот день наделать побольше шума! Теперь чем бессмысленней, тем лучше. Что нам остается, кроме как крикнуть, разорвав рубаху на груди? И этот вопль протеста будет в сто раз прекрасней в своей бессмысленности и ненужности.
«Хорошо бы этот день закончить массовой перестрелкой, убийствами правителей мира сего и тем самым вызвать взрыв маргинальных кварталов, – мечтаю я. – Поднять на сопротивление миллионы разыгранных и съеденных судеб. А мы будем группой, создающей главный шумовой эффект. Мы будем главной движущей силой, что произведет фурор и призовет всех на борьбу».
Глава 4 The Brass Butterfly. Бабочка-медянка
Я взглянул на часы – до спектакля оставалось еще достаточно времени, и было бы неплохо пройтись пешком. На Садовой нам попалась на глаза афишная тумба, и мы, не сговариваясь, направились к ней. Бумага с оторванным углом трепыхалась на ветру, словно пригвожденная бабочка.
Ладонью я расправил края афиши и прочитал анонс спектаклей на сегодня. В одном театре шла постановка пьесы Голдинга «Медная бабочка», а в другом – «Бой бабочек» по пьесе немецкого драматурга Зудермана.
– А, знаю, – вдруг оживился молчавший до этого момента Мурад. – «Бой бабочек» – это пьеса, в которой играла одну из первых своих ролей на казенной сцене Комиссаржевская.
– А ты откуда знаешь?! – следом оживилась-обрадовалась Алла.
– Да где-то слышал, – поморщился Мурад.
– А что ты еще слышал? – Алла хотела, воспользовавшись моментом, разговорить мальчика.
– Ничего особенного, – со знанием дела отмахнулся Мурад. – Это великая актриса, она помогала социал-демократам во главе с товарищем Красиным. Часть средств от ее благотворительных спектаклей шла на финансирование революции.
– К сожалению, – добавил я, с удовольствием отмечая начитанность Мурада, – «Бой бабочек» стал для нее и последним сыгранным спектаклем, перед тем как она скончалась от черной оспы, которую всего скорее подхватила в ташкентской жаровне-шашлычной.
Зимой в Питере совсем не жаровня, и снимать перчатки, чтобы достать из бумажника билеты, мягко говоря, холодновато. Мы медленно продвигались в толпе к подъезду театра, и мне казалось, что весь народ, гулявший по Невскому, теперь устремился на площадь, к «вестибюлю» нашего спектакля.
При проходе через металлоискатели нам пришлось выложить из карманов на стол сотовые телефоны, ключи и кучу мелочи. И все это в толчее и суматохе. Сдав верхнюю одежду в гардероб, получив номерок и бинокль, я с интересом наблюдал, как тщательно перед зеркалом причесывается Мурадик. В парадном костюме с иголочки он чувствовал себя скованно, словно не в своей тарелке.
И лишь когда мы заняли места в ложе, Мурад смог выдохнуть с облегчением и расстегнуть пуговицы жилетки. Он с благодарностью отметил, что стулья-кресла в театре такие же мягкие и нарядные, обитые бархатом, как и те, в Эрмитаже, на которых сидели бабушки-смотрительницы. О, как он им завидовал!
После перенесенной болезни мальчик был еще слаб. Прогулка по длинной анфиладе Эрмитажа прибавила усталости. Мурад даже почувствовал, что у него опять немного поднялась температура. Снова захотелось в мягкую постель. И тут как нельзя кстати мякоть сливовых кресел, бархатный ворс обивки приятно щекотал ладонь, на которую Мурад опирался ради собственного удовольствия. «Любишь персик, люби и пушок».
Вытянув ноги и запрокинув голову на спинку кресла, Мурад стал разглядывать люстру, что напоминала ему своими висюльками обильные грозди янтарного винограда. Внизу, в ямках кресел, тянущихся длинными рядами, словно в начерченных пахарем бороздах, рассаживались маленькие, словно зерна проса или риса, люди. В оркестровой яме, как в закопанной в землю бочке, одни музыканты оркестра бродили с места на место, пока другие уже бредили звуками.
Под всеобщую какофонию Мурад почувствовал, что готов окончательно расслабиться и заснуть. Ничто особенно, если не считать резких звонков, не привлекало его внимание и сливалось с общим мельтешением и неразборчивым звуковым фоном. И, наконец, к удовольствию Мурада, после третьего звонка погас свет и полилась плавная мелодия. Немного громковатая, но и она не очень отвлекала, потому что Мурад ничегошеньки не понимал в классической музыке, а тем более в иностранном языке, на котором вскоре начали петь. Будто ты, как в детстве, лежишь в своем ауле под боком у матери и слушаешь радиопередачу из Большого театра с Большой земли.
Но тут, готовый уже провалиться в сон, Мурад под самым потолком обнаружил то появляющиеся, то исчезающие буковки на фоне волн занавеса, словно занавес – темное море или складки гор в их ауле на берегу Каспия, а буквы – светлячки, что появляются летом и исчезают зимой.
«Что это такое? – заволновался Мурад. – Неужели это опять какой-то тайный знак? Неужели моя болезнь еще не закончилась?» Взяв бинокль, мальчик навел окуляры на светлячков и при ближайшем рассмотрении понял, что рассказывается история о некоей мадам Бабочке.
И тут до него словно из глубины сознания донеслось:
– Следи за историей, Мурад. Следи за своей историей, которая сегодня может уже завершиться. Ведь остался один последний акт.
Сбоку вспыхнули прожекторы, словно рыбнадзор осветил береговую линию; в золотых лучах закружились пылинки и заметались зрители. Мурад с интересом посмотрел вниз, туда, куда направлялись лучи, и увидел идущего по кромке оркестровой ямы меддаха, который в следующее мгновение, словно спасаясь от света, нырнул за бархан сцены.
Мурад узнал своего меддаха сразу – по блестящим черным волосам, ниспадающим на блестящий воротник фрака. В руках у него была палочка, похожая на указку…
«Что он мне собирается показать этой указкой, какой еще урок преподнести!?» – заерзал Мурад.
Пока же меддах что-то объяснял толпе музыкантов, энергично общаясь с ними и размахивая палочкой. Справа и слева от него сидели скрипачи и трубачи. Первые, казалось, очищают колосья своих смычков от зерен-звуков, вторые выдувают через раструб углекислый газ. Выдавливают, надув щеки изо всех сил.
Но тут Мураду показалось, что меддах повернулся к нему вполоборота и, посмотрев пристально в глаза, сказал:
– Будь внимателен до конца, Мурад. Следи за своим меддахом, пока история не закончится. Тебе еще недолго осталось ее слушать….
– Неужели, – обрадовался Юсуф, – неужели сегодня уже все закончится? Эти долгие дни ожидания и тренировок, напряжения и сомнений.
Они сидели в комнате у Жарова втроем с альфой и омегой, с Аз и Яз их операции. С Азером, которого на самом деле, как выяснил Юсуф, звали Янар, и македонцем Огненом. Огнен и Азер ночевали прямо тут, чтобы ранним утром, не вызывая подозрения полиции, пока еще темно, вместе с другими рабочими через Арсенальную отправиться на Самсониевскую набережную.
Там среди рабочих они по поддельным табелям намеревались проникнуть на завод и бросить бомбы в резервуары с нефтью. Первым должен бросать бомбу Азер, потом Юсуф, а третьим Огнен.
Оттого, что рано встали, у Юсуфа болела голова. А может, она болела от нервного перенапряжения или от запаха динамита. Бомбы по рецепту Кибальчича инженер Жаров готовил на глазах у Юсуфа, и подросток видел, что внутри метательного снаряда – две расположенных крест-накрест жестяные трубки, под которыми скрывались стеклянные колбы, обмотанные хлопчатобумажными нитями-фитилями, пропитанными бертолетовой солью и сахаром, отчего белые нити превратились в темные. Под семенем-грузом в виде гаек при ударе одна из колб обязательно должна будет разбиться и воспламенить фитиль и следом динамит.
Юсуф специально заглянул к Жарову накануне поздно вечером, чтобы поговорить с ним по душам.
– Тебе чего? – спросил Жаров, не отвлекаясь от работы. – Зачем пришел? Мешать, что ли?
– Я спросить хотел: может, дом-то не стоит трогать? Он ведь как живой, дышит-сопит по ночам по-особенному, когда все уже улягутся. Может, не стоит его в жертву приносить?..
– В жертву! – вспыхнул Жаров. – А ты знаешь, сколько наших товарищей по тюрьмам сейчас маются, а сколько себя в жертву во имя революции принесли? Живые люди! А ты дом пожалел.