«С французским у меня все прекрасно, — читал дальше капитан. — К завтраку я уже успеваю выучить урок, и тетя очень довольна моим произношением. Затем с девяти до одиннадцати — музыка, и играть нужно одни гаммы. Уф!.. А потом к тете приходят с визитами.
Теперь угадайте, кто к ней пришел позавчера! Не кто иной, как студент Грип. Мне показалось, что я его знаю уже давным-давно, и мне он понравился еще больше, чем при первом знакомстве, — так я обрадовалась встрече с человеком, который бывал у нас в доме.
Представьте себе, ему вздумалось поучать тетю, — так мне, во всяком случае, показалось, — и при этом он еще позволил себе все время поглядывать на меня, словно я с ним заодно! Тетя устроила его в канцелярию дяди, потому что слышала, что он очень способный и прекрасно сдал экзамены, а из дому не получает почти никакой помощи».
— Подумать только, что я отважился ради него рискнуть своими тремя далерами!.. Решительно не понимаю, как это он смог так хорошо сдать экзамены, не имея средств к существованию! — воскликнул капитан.
— Йегер, но ведь он вернул тебе долг и даже оплатил почтовые расходы, — заметила мать.
Капитан снова приблизил письмо к свече:
«Тетя считает, что Грипу не мешало бы приобрести некоторый светский лоск, и поэтому она сказала ему, чтобы он посещал два раза в месяц ее вечера. Да и ей так приятно видеть вокруг себя молодежь. Но он дал понять, что воспринимает ее приглашение как принуждение, как приказ. И вот в то утро он пришел, по-видимому, чтобы извиниться за эту грубость. Но как он разговаривал!
— Так, значит, теперь мы вас снова будем видеть на наших четвергах? — спросила тетя.
— Сударыня, вы, наверно, помните причину моего исчезновения? Тогда во мне говорило грубое, необузданное чувство противоречия, и я объявил бойкот старинным синим чашкам на ваших знаменитых чаепитиях, где по любому поводу выносят приговоры в последней инстанции.
— Глядите-ка, глядите-ка, — засмеялась тетя. — Разве я не права, когда говорю, что по сути дела вы созданы для общества, где только и может проявиться то лучшее, что есть в каждой натуре?
— Вы хотите сказать — угодливость?
— Не сорвитесь снова, господин Грип, прошу вас!
— Я и так уже стараюсь изо всех сил, сударыня, потому что, говоря откровенно, у меня на языке вертелось слово „лживость“.
— Я вижу, на вас опять нашел дух противоречия. Словно вы не знаете, что в этом состоянии легко сболтнуть лишнее.
— Я хотел только сказать, что если заставляешь себя не высказывать возражений, которые приходят на ум, то лжешь.
— Вовсе не лжешь, а просто приносишь небольшую жертву хорошему тону, а без этого не может быть общения между людьми нашего круга.
— Да, но что приносишь в жертву? Правду!
— А по-моему, всего лишь свое тщеславие, которое не позволяет упустить случай выставить напоказ свою находчивость, что всегда крайне соблазнительно для молодого человека.
— Возможно… Тут я не стану спорить, — неуверенно согласился он.
— Вот видите! — И тетя продолжала, потому что она никогда не теряет из виду своей цели: — Научиться хорошим манерам только полезно. И когда я вижу, что умный студент разговаривает с дамой, держа руки в карманах, или сидит, развалившись на стуле, то я всегда стараюсь помочь ему каким-нибудь намеком преодолеть этот недостаток воспитания, не заботясь о том, обидится он или нет.
Вы бы только посмотрели на Грипа! Он не просто вынул, а выдернул руки из кармана и с той минуты сидел прямо, словно аршин проглотил.
— Если бы все были такими, как вы, сударыня, я рекомендовал бы всем тратить время на визиты, — сказал он, — потому что вы прямая женщина.
— Женщина? Принято говорить: „дама“.
— Я хочу сказать, вы прямая, но… отнюдь не добродушная.
При этих словах Грип тряхнул головой, и его густые каштановые волосы упали ему на лоб.
Я не страдаю от того, что у меня нет ваших портретов, потому что стоит мне лечь в постель, как я сразу воображаю себя дома. Я отчетливо вижу, как отец, насвистывая, ходит по столовой, а потом вдруг бежит к себе в кабинет, а я дергаю Йёргена за чуб и тычу его носом в учебник географии, и он начинает гоняться за мной; мы носимся по всему дому, вверх и вниз по лестнице, влетаем в одну дверь и выбегаем в другую. Да, порой я отчаянно скучаю по дому. Но эту тоску я должна тщательно скрывать от тети — она сочла бы ее черной неблагодарностью! Тетя не в силах представить себе, что люди могут жить не только в городе.
Здесь так много правил, смысла которых я решительно не понимаю. Ты только подумай, мама: тетя, например, говорит, что на худой конец я могу упомянуть в разговоре, что у нас дома есть коровы, но при этом упаси меня боже сказать, что одна из них отелилась! Хотелось бы мне знать, как она себе представляет, откуда берутся телки, раз старых коров режут к рождеству?»
Здесь капитан захмыкал, а лицо матери приняло озабоченное выражение, и, вздохнув, она сказала:
— Это все потому, что мы, к сожалению, не могли оградить детей от общения с прислугой, и они слишком много торчали в людской.
— Видите ли, сударыня, — сказал полковой врач, — в городе так следят за приличием, что курица там едва осмеливается снести яйцо. Горожан интересуют только продукты сельского хозяйства.
— Да, — вмешался в разговор капитан. — В городе бедной кобыле никогда не разрешат такого бесстыдства, как произвести на свет жеребенка…
Мать только тихо кашлянула и отошла к столику с рукоделием.
…Близилась полночь. Госпожа Йегер уже час назад ушла спать, а капитан и полковой врач, осовевшие, все еще сидели, допивая остатки пунша. Они походили на стоявшие на столе огарки с необрезанными фитилями.
— Оставь себе своего Буланого, Рист! На меня можешь положиться… Не родился еще тот человек, который обвел бы меня вокруг пальца, когда дело касается лошадей… При моем-то опыте! Сколько лошадей я отобрал для армии за свою жизнь!
Доктор молча глядел в свой стакан и только моргал глазами.
— Я понимаю, ты сейчас думаешь о моем Гнедом, который грызет ясли! — воскликнул капитан. — Но ведь это было настоящее мошенничество, прямой обман. Я мог бы подать в суд… Короче, мой тебе совет: оставь себе своего Буланого.
— Знаешь, мне он как-то надоел.
— Вон что!.. Вон что!.. Значит, дело в тебе, а Буланый тут ни при чем. Это у тебя просто мания. Собрать бы всех лошадей, которые у тебя перебывали, получилась бы неплохая конюшня.
— Они испортили Буланого, когда возили на нем лес. Он теперь все норовит свернуть вбок.
— Всего-то? Да от этого я его за две недели отучил бы. Нужно только немного повозиться с ним.
— Знаешь, мне надоело постоянно дергать за одну вожжу, чтобы он не заезжал в канаву. Не будь этого, я никогда не расстался бы с ним. Другое дело — твой Гнедой. Подумаешь — глодун! Уж во всяком случае, из-за такой безделицы я не стал бы…
Капитан размышлял. Он откинулся на кушетку и сделал несколько глубоких затяжек.
— О моем Гнедом и вправду ничего плохого не скажешь. Вот только грызет немного, да и то всего лишь одним зубом.
— Да мой Буланый сворачивает с дороги тоже только в одну сторону.
Снова капитан несколько раз сильно затянулся и потеребил парик.
— Если кто и может выправить твоего Буланого, так это только я.
Из трубки капитана повалил густой дым.
Доктор выбил свою об угол кушетки.
— Мой Гнедой — на редкость добродушное животное. Вот только что грызет немного свои ясли. Ведь, собственно говоря, для лошади — это пустяковый недостаток. А как легко он идет в упряжке, как чувствует вожжи, стоит только шевельнуть ими. Благородный конь. На таком только и ездить.
— Да, да… Ничего не скажешь, изящное животное.
— Знаешь, Рист, ведь, собственно говоря, эта лошадь как раз то, что тебе надо — очень она послушна в упряжке!
— Ты что, предлагаешь выменять Буланого? — задумчиво проговорил доктор. — Я, собственно, об этом не думал. — Доктор покачал головой. — Никак не могу взять в толк, почему он все-таки сворачивает в сторону.
— Зато я, мой милый, прекрасно это понимаю.
— Как бы тебе не прогадать на этом обмене, Йегер, ведь дело такое…
— Мне? Прогадать? Ха-ха-ха!.. — Капитан смеялся с задорной самоуверенностью. Он весь сотрясался от смеха. — Ну, Рист, по рукам!!! Меняемся!
— Экий ты скорый, Йегер!
— Такой уж я человек, люблю все решать разом, не долго думая. Давай обмоем наш обмен! — возбужденно воскликнул капитан. Парик его съехал набок, он вскочил с места. — Давай поглядим, не найдется ли в шкафу у матери коньячку.
Какие же скрытые пороки, черт возьми, были еще у этой лошади?
Все мысли капитана были направлены на то, как выправить Буланого.
Лошадь все время поворачивала голову вправо и так и норовила съехать в канаву, стоило только чуть-чуть ослабить поводья. И невозможно было найти причину.
Нынче утром она снова зацепила оглоблей столб у ворот. Может, она пугается тени? Что ж, это мысль! Капитан решил испытать ее ночью, при лунном свете.
Когда он под вечер пришел в конюшню, его взору открылась странная картина.
Долговязый Ула вывел Буланого из стойла и угрожающе поднес кулак прямо ко лбу лошади:
— Я уже по-всякому пробовал, господин капитан. Если ему с этой стороны даже топор приставить к голове — он не двинется, ухом не поведет. Но поглядите, господин капитан, как он волнуется вот теперь. — И Ула поднес кулак с другой стороны. — Ясное дело! Он слепой на левый глаз, ничегошеньки им не видит!
— Так вот оно что… — Капитан в бешенстве отвесил Уле пощечину. — Чего это ты, свинья паршивая, лошади кулаком угрожаешь?
Когда долговязый Ула задавал вечером лошадям корм, капитан снова явился в конюшню. Он взял фонарь и осветил Буланого.
— Да, учи тебя, не учи, ты все равно будешь сворачивать в канаву. На, Ула, возьми себе эту монету, хоть ты на всей этой истории что-нибудь заработаешь.
Широкое лицо Улы расплылось в лукавой улыбке: