— Чего я только от вас не узнала нынче! — сказала она насмешливо.
— Послушайте, послушайте только, — прошептал Йёрген, — кроншнеп кричит.
Странный звук донесся из маленькой заболоченной лощинки, заросшей белой пушицей.
Они остановились и прислушались.
— Какая полная тишина воцаряется здесь всякий раз после крика птицы. Такой тишины вы, наверное, еще не слышали, — сказал Грип. — Зато такой крик раздается часто и у нас там, внизу… «Абель умер». — «Отчего?» — «Говорят, от пьянства». — Грип покачал головой. — Нет, не от пьянства, а от отсутствия воздуха!
Грип шел в одной рубашке. Ивовый прут, который он срезал еще в лесу, он вдруг метнул далеко на осыпь.
— Вот, господин капитан, граница — так, как она издавна пролегала! — воскликнул старый Ларс. — Вот здесь, прямо по ущелью, где мы будем спускаться, через озера, а оттуда — на Рёкампен, а потом вон туда, на Турскнутен, где среди морены виднеются как бы три зеленых островка. Видишь, капитан? — В азарте старик угрожающе замахал палкой. — Я могу для подтверждения привести вам свидетелей. Если собрать бы сюда всех, кто браконьерствовал в моей воде еще во времена моего отца и деда, то людей бы здесь было — не протолкнешься…
Послеобеденное солнце мягко освещало узкое скалистое ущелье, по черной отвесной стене тонкими струйками стекала ледяная вода.
Солнечные лучи высвечивали то кусочек зеленовато-желтого мха, то кустик фиолетовых, белых или желтых альпийских цветов — воплощенное чудо красок, торжество жизни и красоты над миром камня.
— Вон Матис гонит свою лодку! — крикнул старик Ларс.
Лодка, на которой они должны были переправиться через озеро к домику на пастбище сына Ларса, медленно, словно насекомое, ползла далеко внизу по зеленой зеркальной глади воды.
Начался спуск, и это было большим облегчением для грузного капитана, страдавшего одышкой. Настроение у него разом улучшилось: ведь скоро он сможет заняться любимым спортом — рыбной ловлей.
— Мы придем к озеру как раз вовремя, в самый клев, — сказал он.
Когда путники уселись в большую, похожую на корыто лодку, которая ждала их у сарая для сетей, капитан тут же стал возиться с удочками. Как человек предусмотрительный, он заблаговременно позаботился о том, чтобы накопали червей для наживки.
Крестьяне и унтер-офицер, для которых не нашлось места в лодке, повели лошадей вокруг озера. Время от времени сидевшие в лодке видели их в проемах скал.
— Как ты думаешь, Матис, не попробовать ли нам для начала в тени у берега? Может, там будет лучше клевать? Чего нам торопиться на ту сторону? — добродушно сказал капитан.
На дне лодки лежала удочка Матиса, и Ингер-Юханна тоже решила поудить.
Капитан собственноручно насадил на крючок ее удочки наживку. Но девушка не пожелала слушаться советов и ждать, пока они выедут на рыбное место. Она тут же забросила удочку, и поплавок потянулся за лодкой. Пока мужчины гребли, она несколько раз вытаскивала и снова закидывала удочку.
— Глядите, какая хватка! — воскликнул капитан. — Это у нее врожденное. Ведь ты, собственно говоря, из семьи рыбаков. Я вырос под Бергеном, и мой отец вырос там же. Если бы мне давали по далеру за каждую пойманную треску, я мог бы оставить вам в наследство изрядную сумму… Что это такое?
Далеко за кормой раздался всплеск. Девушка резко подсекла, и на мгновение на освещенной солнцем поверхности воды блеснуло золотистое брюшко рыбы.
После этого первого лихорадочного движения Ингер-Юханна, привстав, осторожно потянула леску.
Вытащив наконец искрящуюся рыбу и подняв ее над бортом лодки, она воскликнула с торжеством:
— Первая рыба, которую я поймала в своей жизни!
Грип снял рыбу с крючка и кинул ее далеко в воду:
— Раз это ваша первая рыба, сохраним ей жизнь!
Капитан так резко повернулся всем своим тяжелым телом, что лодка качнулась.
Однако он счел, что нелепость этой выходки студента искупается тем, что она задумана как почесть его любимице.
Когда они добрались до берега и капитан закинул в воду удочку, в нем вдруг всколыхнулись воспоминания молодости, и он затянул рыбацкую песню, которую поют в Бергене, но которую он долгие-долгие годы ни разу не вспоминал:
Лежал я, подставивши солнышку спину, —
А лодку несло по теченью, —
На кручи карабкался, падал в пучину
В разгуле безумных видений.
Очнулся весь мокрый — беда!
Скамью заливает вода!
А лодку несет по теченью…[10]
Его глубокий бас мощно звучал над озером, со всех сторон окруженным горами.
Вершина Турскнутен со всеми своими снежинками и ледниками отражалась в воде, она, казалось, уходила в такую глубь, что стоило наклониться над бортом лодки, как кружилась голова.
Наконец они подплыли к пастбищу; зеленые луга и пасущиеся на крутом склоне коровы тоже так четко отражались в водяной глади, что можно было пересчитать рога.
— Да, коровы здесь ходят, как мухи по стене, — сказал капитан. — Если там, наверху, уронят подойник, он скатится прямо к нам в лодку.
На пастбище была только небольшая землянка, примостившаяся на осыпи, да полуразвалившийся сарай с крохотным окошком в стене. Крыша сарая была придавлена кусками гранита. В этом сарае и собирался остановиться капитан на ночь. А с восходом солнца Ингер-Юханна с Йёргеном, долговязым Улой и Вороным должны были пуститься в обратный путь к лугам Грённели.
Путники поужинали жареной форелью и кашей, сваренной на сливках, и теперь любовались заходом солнца.
Капитан был в прекрасном расположении духа. В домашних туфлях и в расстегнутой форменной куртке он с удовольствием расхаживал взад-вперед и покуривал трубку. Время от времени он останавливался и глядел, как последние лучи играют на дальних горных вершинах.
В иссиня-черной цепи вершин вдруг ярким пламенем вспыхнуло несколько зубцов; с каждой секундой этот трепещущий цвет становился все более ярким, переходя от фиолетового к буйно-алому. И вот уже весь дальний хребет пылал и искрился, как гигантский костер. Ледники на восточном склоне подернулись розовато-красной дымкой. Утесы в сиянии заката превратились в сказочные башни и замки; трехглавая снежная вершина, казалось, была обагрена кровью. А вдали, к горизонту, уходили еще не освещенные, синеющие пики, снежные шапки, скалистые ущелья, над которыми уже сгущались тени.
Йёрген лежал, крепко сжимая в руках отцовскую подзорную трубу, и внимательно проглядывал заснеженные склоны в надежде увидеть оленя.
— Всего вам хорошего, фрекен Ингер-Юханна, — сказал Грип, — ночью я отправляюсь вместе с крестьянами через перевал. Здесь нас слишком много, всем ночевать негде. Но, прежде чем уйти, мне хотелось бы вам сказать, — добавил он, понизив голос, — что этот прекрасный день, который мы провели здесь, в горах, был одним из немногих дней моей жизни, когда мне не пришлось отпустить ни одной трусливой, жалкой остроты, и я впервые себе не противен. Да, именно такой, как вы сейчас здесь стоите — прелестной, стройной, задорной, в большой соломенной шляпе, — вы и останетесь в моей памяти до нашей встречи в городе.
— До хижины Свартдал около полутора миль, — поучал Грипа капитан, когда они прощались. — И помните, Грип, что в Гилье мы вам всегда будем рады.
Большую часть крутой тропы на Турскнутен студент шел, все оборачиваясь назад и махая рукой.
— Похоже, что он совсем не знает, что такое усталость, — сказал капитан.
Ингер-Юханна провожала Грипа взглядом… На светлом вечернем небе еще лежал последний золотистый, но уже потускневший отблеск зашедшего солнца…
Какое-то насекомое — то ли шмель, то ли оса — влетело через открытое окно в каморку, свежевыкрашенную синей краской, и так громко билось о стекло, что мешало спать.
На другой день уже ночью вернулась Ингер-Юханна домой и тут же заснула, а во сне перед ней снова прошли чередою все впечатления горного похода. Вот у нее опять на крючке форель… Всплеск… Рыба блеснула на солнце… Потом появился Грип; он нес в руках какие-то слоги, которые надо было соединить… Ж-ж-ж… Шмель коснулся ее лица, и она проснулась.
Было уже поздно.
На покрытом белой салфеткой туалетном столике с зеркалом, который починили специально к ее приезду, лежал кусок фиалкового мыла, завернутый в серебряную бумагу.
Видимо, именно этот кусок мыла и ввел в соблазн неопытных горных насекомых. Они учуяли совершенно новый букет неведомых запахов и слепо, словно ошалелые, бросились исследовать свое открытие, не имея ни малейшего представления о тех разнообразных ухищрениях, которые придумали в городе, не ведая, что запах фиалкового мыла сулит им не живые фиалки, а страшные рези в желудке. Для насекомых наступила полная путаница всех привычных представлений; это было ясно по тому, как тревожно, смутно чуя неладное, жужжали вновь влетающие и кружили по комнате, пока искушение не становилось слишком велико, и по тому, как обремененные опытом медленно ползали по стенам либо, уже совсем одурманенные, валялись на подоконнике, жалко подергивая лапками.
— Ой, прямо в умывальный таз!
С неприязнью поглядела Ингер-Юханна на причину всего этого переполоха — на свое фиалковое мыло. Когда она взяла его в руки и вдохнула его аромат, ее мысли пошли по другому направлению: «Мамино простое желтое мыло куда честнее». Она схватила полотенце и быстро смахнула мух, павших жертвой своей любознательности, с подоконника.
После завтрака мать и Ингер-Юханна пошли в сад рвать зеленый горошек к обеду.
— Ты бери только самые спелые стручки, Ингер-Юханна, те, которые к возвращению отца станут жесткими и горькими… Что скажет тетя, когда узнает, что мы разрешили тебе проводить отца так далеко в горы? Наверное, такое путешествие не покажется ей заманчивым, и вряд ли сможет она разделить твои восторги по поводу камней и осыпей.
— Конечно, она думает, что ничто не может сравниться с жизнью у них на даче в Тиллерё, — сказала Ингер-Юханна и рассмеялась.