И в самом деле, диадема мне к лицу.
Все же, несмотря на записку и на все романтические комплименты, у меня такое чувство, будто этот золотой обруч сдавливает мне затылок. Благодарность — скучная добродетель! Тетя строит разные планы, говорит все о той жизни в вихре света, которую мы будем вести этой зимой, и радуется, что Рённов, вероятно, тоже проведет в городе несколько недель.
Я же, со своей стороны, должна сознаться, что сама не знаю, рада ли я буду встрече с ним или нет. Пожалуй, и то и другое».
Фогт считал, что чем скорее и тише они отпразднуют свадьбу, тем будет лучше. Важно не давать повода к сплетням и пересудам, а перед свершившимся фактом ведь все умолкают.
Чтобы свадьба прошла как можно более незаметно, был выбран первый день после рождественских праздников. Лучше придумать было невозможно. К тому же фогту было удобнее передать дом новой хозяйке прямо с Нового года.
Конечно, с Катинкой обо всем советовались, но она всегда во всем соглашалась с отцом и говорила, что лучше всего поступить именно так, как он хочет.
Решение отпраздновать свадьбу в ближайшее время пришлось капитану по вкусу.
Что касается второго пункта, то, конечно, он в принципе был согласен с фогтом и матерью, что пышных торжеств устраивать не стоит, но чтобы такое радостное событие прошло уж совсем незаметно, втихомолку, словно в Гилье готовятся не свадьбу праздновать, а сидеть у одра больного, нет, это было противно его натуре. Все же хоть какой-то блеск придать этому событию было, по его мнению, просто необходимо. В этом он видел свой долг не только перед Тинкой, но и перед самим собой.
Вот почему капитан Йегер в канун рождества отправился на санях к старшему лейтенанту, а потом к адвокатам Шарфенбергу и Себелову с просьбой помочь ему уточнить отчет об обмерах местности, которые он сделал еще летом в связи с двумя тяжбами.
Если его спросят, верно ли, что его дочь собирается венчаться с фогтом, он сможет ответить на вопрос вопросом: не угодно ли им приехать к нему и воочию во всем убедиться? Правда, говоря откровенно, на свадьбу он приглашает только Риста да самых близких родственников, но… И тут он подмигнет: «Друг, я буду рад приветствовать тебя в своем доме на третий день рождества. Запомни — третий день рождества».
Капитан сам позаботился об угощении и напитках. Он подготовил целую батарею бутылок, — ведь на праздник могут явиться и незваные гости.
На рождество фогт прислал сани с подарками для Тинки. Тут были и шуба его покойной жены, подбитая беличьим мехом, и к ней муфта — все это йомфру Брун из пасторской усадьбы обновила и переделала для Тинки — и золотые часы с цепочкой, которые прежде тоже принадлежали жене фогта, ее серьги и кольца — фогт специально возил их в город к ювелиру, чтобы тот привел их в порядок и почистил, — и еще венская шаль, туалетная вода из лаванды и несметное количество перчаток.
В письме, приложенном к подаркам, он сообщал своей «дражайшей Тинке», что все его мысли обращены к ней, что скоро их свяжут крепкие узы и что она, как только переступит порог своего нового дома, найдет там еще много других вещей, которые, он надеется, придутся ей по вкусу, но посылать их сейчас в Гилье было бы неразумно, поскольку их вскорости придется увозить обратно.
Он сообщал также, что своих детей Балдриана и Вигго он на рождественские каникулы домой не вызвал, а отправил в Холместранн, к своему брату священнику, и выражал надежду, что она одобрит его действия.
За все годы службы долговязого Улы в Гилье никогда еще конюшня, лошади и упряжь так не сверкали. Когда утром в день свадьбы семейство Йегеров катило по дороге, направляясь в церковь, начищенная сбруя и бубенцы отливали серебром, а оба вороных блестели, словно напомаженные.
В первые сани был запряжен Воронок, и в них сидели капитан в волчьей дохе и Тинка в шубе и украшениях покойной жены фогта. Медвежья полость прикрывала им ноги. Во вторых санях ехали мать и Теа. Старым Вороным правил долговязый Ула, стоя на запятках.
Перед церковью выстроились унтер-офицеры и отдавали честь, а в церкви при появлении молодых встали уже сидевшие там в парадной форме лейтенанты Дунсакк, Фрисак, Кнебельсбергер и Кнобелаух.
Пусть фогт увидит, что все устроено не без блеска. Когда церемония окончилась, в Гилье потянулась такая длинная вереница саней, что фогту тут же пришлось распрощаться с намерением тихо отпраздновать свадьбу.
В первых санях ехал теперь капитан со своей супругой, а во вторых — молодые.
В Гилье гостей ждал свадебный стол.
Во время праздничного обеда все офицеры батальона, от самого молоденького лейтенанта до капитана, с такой чисто юношеской отвагой набросились на напитки, совершенно не страшась возможных последствий, что фогт невольно насторожился.
Все хотели выпить с молодыми, решительно все, и не раз.
Фогт сидел с довольным видом, слегка наклонив вперед крутолобую, полысевшую голову. Он говорил, тщательно взвешивая каждое слово, — просто из кожи вон лез, чтобы выражаться как можно более остроумно и вместе с тем соответственно своему положению.
По части разговоров он вообще был мастер, хотя и имел серьезного конкурента в лице полкового врача, шутки которого были всегда куда острее, но становились от тоста к тосту все более двусмысленными.
Но теперь маленькие, часто моргающие, подернутые поволокой глазки фогта принимали все более нежное выражение и были обращены только к молодой супруге.
Катинка обязательно должна попробовать этого торта и съесть хоть немного этого винного крема — ради него! Он больше не будет пить, если только ему удастся уклониться, — ради нее.
— Поверь мне: только, только ради тебя!
Шум не смолкал, пить продолжали до глубокой ночи. Уже при свете звезд и северного сияния стали разъезжаться первые сани. Ездоки, правда, ничего не соображали, но трезвые лошади уверенно везли их домой. А все, для кого нашлось место в доме, остались ночевать, чтобы на следующий день продолжать веселье.
Последние гости отбыли из Гилье только перед Новым годом, фогт с Катинкой тоже отправились к себе домой, и вскоре к ним поехали капитан и Теа, чтобы навестить их и встретить с ними Новый год.
И только тогда мать почувствовала, до чего она устала и измучена!
Только тогда, когда колесо, в котором она вертелась, как белка, день и ночь, вдруг остановилось и она оказалась одна на второй день нового года, она поняла, какую невероятную работу ей пришлось проделать за последнее время, какую тяжесть выдержали ее плечи: подготовка приданого, на которую ушла осень, потом все эти предсвадебные хлопоты, потом рождество и, наконец, сама свадьба. А вдобавок еще текущие заботы по дому, которые обременяют ее повседневно.
Сколько она себя помнила, она всегда работала… Мысли увели ее далеко-далеко назад, она словно распускала чулок — чем дольше думала о былом, тем длиннее становилась нить воспоминаний. Вот она лежит в постели после родов — да, видно, это было единственное время, когда она отдыхала…
Как давно это было…
Сумерки сгущались, мать сидела в углу кушетки, не прикасаясь к вязанью.
Аслака и девушек она отпустила к соседям на танцы, и в доме никого не было, кроме нее и старой Турбьёрг, которая устроилась на кухне с псалтырем на коленях и тихо напевала псалмы.
Вдруг во дворе зазвенели бубенцы, это вернулся долговязый Ула, — он отвозил на Вороном капитана к фогту.
Он отряхнул с себя снег в прихожей и приоткрыл дверь в столовую.
Когда он проезжал мимо почты, навстречу ему вышел почтмейстер и передал письма для капитана. И Ула протянул их матери.
— В котором часу вы вчера приехали? Теа не замерзла?
— Бог с вами! Мы приехали еще задолго до ужина. Молодая госпожа много раз наказывала вам кланяться. Вчера вечером она спустилась ко мне в конюшню и все гладила Вороного и хлопала его по спине… вроде как бы прощалась с ним.
Мать поднялась с места и сказала:
— Свечу для фонаря я там приготовила.
Долговязый Ула тут же исчез.
Еще запряженный в сани Вороной стоял перед конюшней и нетерпеливо ржал.
— Не хватало только, чтобы ты еще и ключ в замке повернул! — недовольно проворчал Ула, распрягая Вороного. Перекинув через руку сбрую и бубенцы, Ула повел лошадь в конюшню. — А Воронок тоже ржет! Знаешь, сегодня ты первый раз как следует поздоровался. А теперь подожди немного.
Он взял скребницу и принялся чистить и тереть лошадь так усердно, словно массировал старого респектабельного господина. Они уже девятый год вместе служили в Гилье.
На кухне в плите потрескивали еловые поленья; огонь бросал неровные красноватые отсветы на только что вычищенный медный котел и жестяную посуду, развешанную на стенах и похожую на таинственные щиты и гербы.
Долговязый Ула уютно сидел у стола и с аппетитом ужинал. В этот праздничный вечер его угостили хлебом с маслом, свининой, пирогом с пряностями и солониной. Кроме этого Турбьёрг спустилась в погреб и нацедила ему целый кувшин жидкого пива.
Ула привез от фогта немало сведений. Будто бы Тинка сразу по приезде в свой новый дом пошла на кухню и хотела взять хозяйство в свои руки, но не тут-то было. Старая фрекен Гюльке и слышать не желала о том, чтобы отдать кому-либо бразды правления. Она прямехонько направилась к брату и так долго его пилила, что в конце концов он покорился ее воле.
Вечером фогт, усевшись на кушетку, ласково заговорил со своей молодой женой. Горничная Берет сама слышала, как он сказал, что ему хотелось бы сохранить ее всецело для себя и что она не должна обременять себя никакими заботами, никакой работой по дому. Да, так он и сказал, этот старый волк! Теперь-то понятно, зачем он все ездил к нам в прошлом году!
— И, таким образом, — продолжал рассказывать Ула, причмокивая, — молодая госпожа сразу избавилась и от забот и от положения хозяйки. — И он сделал себе еще один бутерброд с мясом.
— Да, Ула, бесполезно пытаться выбраться из силка, если ты угодил в него головой.