— Знаете, вам совсем не идет смотреть вниз, невольно приходит на ум иголка с ниткой…
Тут она встрепенулась и сердито посмотрела на него.
— Вот так уже лучше, хоть вы и злитесь, да еще как злитесь! Знаете, когда вы даете волю своим чувствам, рожица у вас становится премилой, все дело в выражении, вот так-то.
— Глупости! Кто может отвечать за свое лицо!..
Понемногу она овладела собой. Оказывается, не так трудно смотреть на его разгоряченный лоб над очками и на мягкие темные волосы. Легко понять по этому лбу, что он студент, а главное — как деликатно он держит ее за талию, как с ним приятно кружиться. Ведь они ни разу не сбились с такта!
Интересно, пригласит он Енсине или еще кого-нибудь из девушек; она красивая, эта черная Енсине, а нос длинный, как у журавля… Хотя, может, он и впрямь пришел сюда ради самой Майсы…
— Ну и духота здесь, без хорошей порции пунша не выдержать, — сказал он, слегка запыхавшись; она чувствовала, как бьется его сердце под жилетом, но танцевал он с прежним азартом. — Надо бы нам еще станцевать сегодня, йомфру Юнс.
Гармошка вздохнула всеми ладами, издав протяжный жалобный стон, и полька кончилась.
— Надо же дойти до того, чтобы согласиться танцевать с каким-то студентишкой, — прошипела позади них мадам Расмуссен. Она явно хотела, чтобы ее услышали. — Каждому понятно, что у таких, как он, и быть не может честных намерений…
Майса задохнулась от гнева, но Хьельсберг спокойно обернулся и с язвительной любезностью поклонился вдове:
— Мадам, разрешите пригласить вас на следующий танец!
Толстуха уставилась на него, раскрыв рот, — неужто он смеется ей прямо в глаза?
— Ну так как? Всего разочек! Это очень освежает, когда сидишь в такой духоте.
«Ну и ну, — подумала Майса, — он говорит так искренне и спокойно, что мадам прямо растаяла, глаза засветились, лицо расплылось — вся она так и засияла».
— Соглашайтесь! Всего один круг.
— Уж и не знаю, господин студент, в мои-то годы…
Посмотрите-ка, она еще и на комплименты напрашивается!
— Вон ведь у меня какие дочери — Теа и Ларсине, — пошутила мадам Расмуссен. — Правда, я рано вышла замуж, господин студент.
Так и напрашивается на комплимент!
— Представляю, как вы плясали в свое время.
— Я-то? Уж будьте уверены!
— Нетрудно догадаться, что фигура у вас была хоть куда.
— Хе-хе-хе, — смущенно засмеялась она, опустив глаза, — негоже, конечно, себя хвалить, однако… В те дни зал для танцев на Грёнланнслере украшали так, что любо-дорого посмотреть, и собирались там и наши матросы, и заграничные, и штурманы, и кто хотите, вот как бывало. — Она горделиво посмотрела на него. — В тот вечер, как я впервые увидела Расмуссена, в зале Улсе ни одного целого стекла не осталось, и на Расмуссена вся полиция набросилась, а он был ни при чем, просто его хотели вышвырнуть за двери. Все это чистая правда, могу хоть сейчас поклясться.
— Вы и рил танцевали, мадам Расмуссен?
— Еще как! И вальс, и галоп, и гамбургский.
— Вы, наверно, и сейчас сможете станцевать рил, правда, мадам?
— А что вы думаете? — Она поднялась, величественная и самодовольная, тряся двойным подбородком, и подбоченилась…
«Ну, это уж слишком», — подумала Майса.
— Разве я не говорила? Теперь сами видите, что это за фигура, — не выдержала мадам Андерсен.
— И не стыдно вам строить насмешки над старой женщиной? — сказал, запинаясь, маляр. Он рассердился, и теперь уже все его лицо покрылось красными пятнами.
— А я и не позволю никому потешаться надо мной! — щелкнула пальцами мадам Расмуссен. — Не для того я сюда пришла, я сама знаю, как себя вести! — крикнула она. Она понимала, что зашла слишком далеко и надо как-то исправить положение. — Да-да, никому не позволю устраивать из меня посмешище, ничего у вас не выйдет, мадам Андерсен, не позволю!..
Разгоряченная, веселая Ларсине, вся в бантах, высилась в дверях, подставив пылающее лицо холодному воздуху. Мимо нее взад и вперед протискивались парни. Переговариваясь, они передавали через порог бутылки с пивом. Как только она увидела мать в воинственной позе, она кинулась к ней, расталкивая всех по пути, так что мужчины разлетались в стороны, как перышки.
— Считаетесь образованным, а сами издеваетесь над бедной, беззащитной вдовой. — В ее дрожащем голосе звучало презрение, и банты угрожающе колыхались. — Ну да, конечно, чего уж тут ждать, если этот маляр пускает к себе первого встречного, кому вздумается потанцевать…
Она рассердилась не только из-за матери, — себя она тоже считала обиженной: сперва приказчик Юханнесен держался так, словно не замечал ни Ларсине, ни всего остального семейства Расмуссен, потом явился студент и начал танцевать с этой заносчивой швейкой.
Встревоженная мадам Йёрстад дергала мужа за рукав, пытаясь его успокоить. В спор вступил еще кто-то, затем еще один…
— Что такое? Что случилось? — неслось со всех сторон, а мадам Расмуссен и мадам Андерсен осыпали друг друга бранью, стараясь перекрыть шум; в общем гомоне ничего нельзя было разобрать.
Майса думала только об одном — как бы теперь Хьельсбергу выбраться отсюда. Она вспомнила, что его пальто и трость остались на поленнице за санками; он попал словно в осиное гнездо…
Оценив обстановку, рассерженный маляр решил, что спасти положение могут только танцы.
Отыскали Шёберга и принялись потчевать его пуншем, чтобы уговорить сыграть…
— Снегу! Снегу приложите! — раздались вдруг голоса в дверях. — Перетяните ему руку, слышите, а то он кровью изойдет…
— Андерс, ученик медника, руку порезал. Только он взял бутылку — хотел угостить Шёберга, она и треснула… Не успел оглянуться, а на снегу уже кровь…
Андерс вошел, крепко обхватив кисть порезанной руки.
— Разрешите, я посмотрю, — сказал Хьельсберг. — Ну-ка помогите засучить ему рукав… — Он зажал рану большим пальцем.
— Помогите ему, Эллинг, он ведь доктор, — заторопилась Майса, — он каждый день ходит в больницу и делает обход вместе с хирургом. — В таких делах Майса знала толк, она видела, как студенты делали обходы с профессорами.
— Ничего опасного, — успокаивал Хьельсберг. — Подержите вот здесь, сверху, мадам Расмуссен, вам, наверно, такие происшествия не впервой. — Он достал бинт. — А вы, мадам Йёрстад, принесите сюда свечку, посветите мне.
— Это доктор, — зашептали вокруг.
— Сбегайте в мою комнату, Тилла, там в углу на полке лежат бинты с булавками и пузырек…
…Хьельсберг чувствовал, что отношение к нему изменилось. Ларсине и думать позабыла о своих претензиях к господину доктору, а маляр, пошатываясь, любезно поднес ему полный стакан, не зная, чем еще угодить.
— Вот видите, — сказала мадам Расмуссен, — уж я-то разбираюсь в людях; перед каким-нибудь приказчиком я бы не стала вертеть хвостом, не то что некоторые.
Снова начались танцы, и мимо пронесся Юханнесен с Енсине, хотя Шёберг уже довольно вяло пиликал на скрипке.
Хьельсберг внушил к себе большое почтение, и потерять его было бы обидно. Надев пальто, он собрался уходить и со шляпой в руке окинул отеческим взглядом всех королев этого бала, никого не выделяя, по-приятельски кивнул Ларсине, шутливо поклонился румяной, как яблоко, младшей сестре, обменялся понимающей улыбкой с высокой смуглой Енсине и ограничился дружеским взглядом в сторону йомфру Юнс.
Майса не могла подавить ощущения, что ее словно выбросили из игры. Конечно, он пришел сюда не ради нее, но, с другой стороны, с ней он познакомился раньше всех… И не так-то он прост, как она думала, вон как поглядывает на эту Енсине, стоя в дверях с тростью под мышкой!
Майсу все больше и больше разбирала досада…
Она не отрывала глаз от пола и, ссутулившись, двигалась слишком порывисто, но вдруг, вконец рассердившись, посмотрела ему прямо в глаза и вспыхнула от радости — она сразу поняла, что означают его кивок и тот лукавый взгляд, который он бросил на нее, надевая шляпу. Будто он хотел сказать: «Ловко я вышел сухим из воды!»
И она так подтолкнула Эллинга, что тот сразу закружился еще быстрей.
Майса возвращалась вечером домой из Гренсена от купца Бьерке. В морозном туманном воздухе свет газовых фонарей казался красноватым, на небе тускло мерцали звезды.
Она шагала быстро и время от времени растирала руками замерзшие уши. Ветер пронизывал до костей. Хорошо, что на ней боа. На мосту Ватерланнс-бру так дуло, что ей пришлось чуть ли не пуститься бегом, прикрыв лицо муфтой.
Время от времени ей встречались одинокие прохожие, а по мостовой, скрипя полозьями и звеня колокольчиками, проезжали сани; это крестьяне возвращались домой из города.
Далеко за газовым фонарем шевельнулась какая-то фигура.
Майса, не оглядываясь, спешила дальше. Нет, никого, она давно бы услышала шаги. В последние дни частенько случалось, что студент Хьельсберг возвращался домой как раз в то же время, что и она, между восемью и девятью часами. Тогда он догонял ее, и они, болтая, шли вместе до самых ворот.
Майса почувствовала, что от быстрой ходьбы она согрелась, только ступни еще не отошли, и пошла медленней.
Впереди уже виднелся фонарь над воротами Эллефсена.
Ну и ветрище. Она прикрыла ладонями уши и снова заспешила.
И тут из лавки Суннбю вышел не кто иной, как студент Хьельсберг, и мгновенно оказался рядом с ней.
— Скажите, вы случайно не из тех, кто умеет и смеяться и плакать одновременно, йомфру Юнс? — спросил он Майсу, и его очки придвинулись к ней так близко, будто он хотел рассмотреть, что она ответит; он успел приноровить свой широкий шаг к ее мелкой и быстрой походке.
— Из тех, кто говорит одно, а думает другое? Ну уж нет!
— Я не то имел в виду. Просто в воскресенье в театре дают интересную пьесу. Мне будет жаль, если вы ее не увидите.
— Ах, вон что…
— И представьте, во время спектакля двери по обе стороны зала оставляют открытыми. В одну выносят тех, кто умирает от смеха, в другую — тех, кто захлебывается от слез. Вот мне и любопытно, в какую же вынесут вас, йомфру Юнс.