— Ну и спешите же вы, йомфру Юнс, добрый вечер! — окликнул ее Хьельсберг. И сегодня он тут как тут!
— Добрый вечер!
— Вы, кажется, повесили нос? Какие-нибудь неприятности? Мир кажется вам сегодня черным, как чернила?
Она улыбнулась одними глазами, но на душе у нее было так же скверно.
— Боже мой, дела, видно, и впрямь неважные! Что случилось? Что-нибудь не так скроили? Испортили платье фру Транем?
— Да нет, — отмахнулась она, — но меня так разозлили, так разозлили! Оказывается, эта пьеса, которую мы вчера смотрели, никуда не годится, разве что для простого народа, для третьего яруса. Это у Транемов говорят… Ее, мол, только на рынке и показывать.
— Ах, вот как, значит Транемы так считают?
— Да, говорят, что это третьесортная пьеса про разбойников для галерки! И всякие другие умные слова. Можно просто задохнуться от злости, как их послушаешь… По их словам, весь город так думает и все газеты так пишут.
— Все газеты? Так-таки все?
…Он внимательно следил за концом трости, которым чертил в воздухе разные фигуры…
— Значит, говорите, они такие разборчивые? И такой у них тонкий вкус?.. Что же, может быть, нам удастся досадить этой фру… Поинтересуйтесь-ка, йомфру Юнс, не появится ли на днях чего-нибудь об этой пьесе в их утренней газете…
…Майса с увлечением шила Арне платье, прямо как будто интересную задачу решала. Теперь она наконец разобралась в этом трудном покрое, при котором легко испортить клетчатый материал. Она представляла себе, как быстро и легко будет Арна носиться по льду в узкой короткой юбке, едва достающей до высоких зашнурованных ботинок.
И наконец в среду утром платье было скроено и сметано, так что осталось только прострочить на машине.
— Майса! Майса! — вбежала в комнату Арна, размахивая газетой. — Вы подумайте, здесь сегодня пишут про «Сватовство»! «Нам кажется, в городе есть категория людей, которые склонны с серьезной меркой подходить к этой незамысловатой народной комедии. Их эстетическое чувство оскорблено, а директора, осмелившегося предложить подобное зрелище высокообразованным и утонченным посетителям пятниц, следовало бы, по их мнению, по меньшей мере самого посадить в ту яму, которой с таким трудом избегли бедные влюбленные — герои комедии. Наш театр нуждается в собственных национальных пьесах с подлинно народными характерами, не все же нам обходиться переводными. Но тут-то и выступают снобы со своими рассуждениями о том, что годится для образованной публики, а что нет, тут-то и поднимаются крики: „Пожар! Горим!“ Мы позволим себе успокоить их: та часть нашей уважаемой публики, которая чувствует себя в этих вопросах уверенней и не отличается повышенной чувствительностью, свойственной выскочкам, с удовлетворением и радостью встречает эту первую ласточку национальной драматургии, пусть даже и не совсем окрепшую, но несущую здоровое начало и способную пробудить сочувствие…»
Майса всплеснула руками и вспыхнула до корней волос.
— Правда, написано ужасно язвительно, — сказала Арна, — ужасно. Но я рада, что Антун и Сингне с ее архитектором получат по заслугам.
И она умчалась.
Господи помилуй, напечатано в большой газете! Только бы не вскрылось, что и Майса к этому причастна.
У нее горели щеки, но она от души радовалась. Ей казалось, что вокруг стало чище, будто большой метлой вымели весь мусор.
Нет, надо же такому случиться; а вдруг они пронюхают, что без нее тут не обошлось? При одной мысли об этом ее бросило в жар…
Ну нет, не может быть…
…Молодец Арна, прикинулась, как ни в чем не бывало, и попросила Антуна почитать газету вслух, когда все семейство после обеда сидело в гостиной.
Как же он раскричался! Через две двери было слышно, до чего он зол. И архитектор пустился в рассуждения; он говорил медленно и значительно, словно взвешивая каждое слово. Никогда еще не было у них такого переполоха.
Тетушка Раск сновала взад-вперед из столовой в кухню. Майса украдкой посматривала на нее: фрекен выглядела необычно и открывала кухонную дверь совсем не так деликатно, как всегда. Наконец-то и им досталось!
…Приходя по утрам к Транемам, Майса мучилась от страха и беспокойства, пока не узнавала, не появилось ли еще чего в газетах.
Статья о пьесе наделала много шума. По словам Арны, Теодор и все остальные считали, будто она была написана по заказу самого директора театра, который решил взять пьесу под защиту. Но понемногу суматоха улеглась, а Майса, глядя на них всех, потешалась в душе. Дай ей волю, она бы хохотала до упаду.
Хьельсберг все время осведомлялся о фру. Какая досада, ведь статью поместили как раз в их всегдашней добропорядочной газете! — вздыхал он. Ну и плут, поискать такого…
…В субботу вечером она только кончила платье Сингне и взялась за примерку, как вошел Антун и начал читать им вслух из вечерней газеты:
«В среду наш город был напуган заявлением, что среди нас скрываются злоумышленники, пышущие гневом и негодованием по поводу того, что в столичном театре осмелились поставить „Сватовство“. Мы кинулись в ружье и, смеем заверить уважаемых читателей, всю неделю трудились не покладая рук, чтобы напасть на след чего-нибудь, хоть мало-мальски похожего на надвигающуюся общественную бурю. Но царил полный штиль, нигде нельзя было заметить даже легкого дуновения. Обычный, несколько банальный фарс — вот единодушное мнение публики! Уважаемый рецензент, с такой готовностью взявшийся трубить военную тревогу, представляется нам сродни козлу, который захотел бодаться, но не нашел подходящего объекта…»
«Ну, теперь ему крышка!» — подумала Майса. Руки у нее так дрожали, что она едва справилась с примеркой…
— Я не сомневалась, что кто-нибудь выступит против этих преувеличений, — заявила фру, не отрывавшая взгляда от платья Сингне, и глаза ее под опущенными веками заблестели.
— Да, щелкнули его по носу, — торжествовал Антун. — В другой раз не будет зарываться.
— Вот видишь, милая Арна, — вмешалась Сингне, пытаясь маленькими зоркими глазками поймать в зеркале взгляд сестры, — здесь сказано черным по белому: все согласны, что это банальный фарс.
— Ничего подобного! Там написано: «несколько банальный».
— Они отвечают с таким превосходством, — заметила тетушка Раск. — Сразу видно образованных людей.
— Великолепно, великолепно! — ликовал Антун. — Его песенка спета, и, ей-богу, так ему и надо.
У Майсы было такое чувство, будто что-то стряслось, скандал на весь город, последствия которого трудно предугадать… Она только радовалась тому, что на неделю отделалась от фру и сейчас будет дома.
И кто же, как не Хьельсберг, очутился перед ней на углу, когда она собиралась свернуть на свою улицу! Похоже, что он стоял здесь и поджидал ее.
— Ну вот, йомфру, сегодня мы потерпели горестное поражение… — Он шутил, но она сразу поняла, что статья его расстроила.
— Нет, не такой уж я сумасшедший, чтобы сражаться из-за этой пьесы! — пробормотал он. — Но все-таки они свое получили. Моя статья ударила по больному месту, и в том доме, где вы шьете, я им всем досадил. А сегодня они, наверно, торжествуют? Как фру? Поди, сказала, что статья на редкость хорошая?..
Он так и кипел, она это ясно видела. Словно не замечая ее, он продолжал рассуждать сам с собой.
— Но я могу утешаться тем, что скрестил с ними шпагу ради дамы, — смеялся он. — А как известно, чистая совесть всегда вызывает нападки. К тому же должен сказать, что полезно слегка разнообразить свои неприятности. Слишком много огорчений одного и того же свойства действуют утомительно.
— Вы ведь всегда такой веселый, неужто у вас и впрямь много неприятностей?
— Да нет, сейчас только одна: никак не решу, что лучше — повеситься или снова податься в домашние учителя…
Боже мой, вот, значит, как это для него плохо… Майса придвинулась к нему поближе, она понимала, что на этот раз он говорит серьезно.
— Да, теперь рухнули планы на несколько лет…. А я мог бы протянуть еще года два-три. Я — как один мой больной. Он все хватался за зуб и повторял: «Только бы выдержать!..» Вы смеетесь, йомфру?
— Я уж и не знаю, что мне делать — смеяться или плакать! — Майса была вконец расстроена. — Надеюсь, вы говорите все эти ужасные вещи не всерьез.
— Нет, что вы, успокойтесь, если я кого и собираюсь карать, то не себя… Сначала посмотрю, как будут вешаться другие. Видите ли, йомфру, у каждого свое назначение в жизни. Я, например, считаю, что специально послан на землю богом, чтобы вывести в люди по крайней мере одного человека. И зовут этого человека Бор Хьельсберг. Вот и приходится шутить, драться и во всем находить смешную сторону…
Майсе казалось, что земля уходит у нее из-под ног, такие это были мрачные шутки.
— А скажите, йомфру, вы-то довольны, что Транемы получили небольшую взбучку?
— Еще бы!
— Вот и помните о главном: все-таки вам удалось держать оборону больше чем полнедели, все эти дни вы могли радоваться. Мы с вами должны довольствоваться малым. — Ответить ему она не могла, в горле у нее стояли слезы. — Вам не кажется, что это звучит довольно трогательно? Ну да, впрочем, ваш удел шить для чужих. Чужие платья, чужие горести — вот вы и забываете о своих…
Он поспешно распрощался с ней.
…Ну и денек выдался! У себя в комнате Майса не могла больше сдерживаться, нужно было выплакаться как следует.
Но в слезах ее была не только горечь…
К весне стало так светло, что все, чего раньше не замечали теперь выступило наружу, и очень жаль — ведь Хьельсберг ходил в потрепанном синем пальто с зачиненным боковым карманом, который, судя по неумелым стежкам и светлым ниткам, он пришивал сам.
Майса не говорила с ним уже больше недели, только едва мельком видела его: вид у него был озабоченный, воротник наставлен от ветра, под мышкой трость. Йомфру из лавки Суннбю рассказала ей, что там снова грозили взыскать с Хьельсберга за неоплаченный счет; только бы это не дошло до фру Турсен, а то и она набросится на него как одержимая и станет требовать плату за квартиру!