– Зиэль? Что это – Зиэль?
– Что, или кто… Неважно сие. Посланец Солнца, так он любил называть себя. Мне же он виделся просто воплощением Зла. Добро и зло неведомы ни хаосу, ни каплям воды, ни камням… Но стоит лишь прорасти среди хаоса и пустынь разуму и жизни – появляется зло и та оборотная его ипостась, из которой зло сие исходит, произрастая. И начинается борьба одного с другим… сливаясь, разделяясь… Извечная суета неразделимого живого. Зиэль – это тот, кто сумел вобрать в себя очень много зла и могущества, очистив сущность свою от всего остального.
– Я не понимаю, Матушка.
– Тебе и не надо понимать, ни ранее, ни отныне. Главная ошибка – моя. Избывать мне ее долго, очень, очень долго. Но и ты, наделенный свободою человеческой воли, – постарался, помог уязвить Матушку свою.
– Прости, пожалуйста! Прости меня, Матушка!
– Я накажу тебя, но даже и мне самой недоступно придумать наказание, соразмерное твоему проступку. Тем не менее, горечи его хватило бы на всех живущих под луной, если бы они остались в живых, ибо долго предстоит сущности твоей избывать вины твои… и мои…
– Матушка… Ты говоришь: «если бы они остались в живых»? Они что… все мертвы?
– Да, все сущее в разуме, на всем белом свете – погибло в хаосе, вызванном твоею гордынею и жадностью к невозможному. Тебе жаль кого-то?
– Не знаю, Матушка. Но мне… мне… грустно.
– Это твои слова были бы забавою для меня, умей я забавляться. Ибо они свидетельствуют, что хлад самого хаоса не до конца оледенил человеческую сущность твою. Скажи свое имя!
– Я… меня… не помню, Матушка! Я… Меня зовут Хвак!
– Так и есть. Я бы удивилась прочности памяти твоей, если бы могла удивляться, подобно человечкам, навеки исчезнувшим из моих пределов. Но я знаю причину этому.
– Причина проста: я твой сын… а ты – моя Матушка, которая для меня превыше…
– Умолкни. Ты уже делом доказал свое послушание и свою любовь. Так вот, причина сохранившейся искорки памяти – эти два комочка живого, которые ты пригрел в сущности твоей. Если бы не их тепло, задержавшее руку твою на одну соринку времени – то не осталось бы ничего, и я ослепла бы, оглохла и онемела навеки… А захоти Зиэль сорвать все четыре лепестка – вполне возможно, что не осталось бы даже меня самой.
– Я не понимаю, Матушка, я не помню… А! Я вспомнил: два существа, что я приютил в сердце при помощи магии. Охи-охи, два щенка.
– В сердце? Считай, что в сердце, сие не имеет значения.
– Но мне… грустно, Матушка, что… Неужели все погибли?
– Что-то живое в мире моем – останется жить и плодиться, хотя и совершенно иначе, нежели до твоего преглупого похода за божественным.
– Виноват, Матушка и достоин всяческих мук!
– Твоя готовность – это простое неведение разума твоего перед тем, что тебе предстоит испытать. Зло пленило тебя как раз в тот миг, когда ты посчитал себя его победителем, и твоею дланью освободило хаос, пожравший все живое разумное, и уничтожило само Зло в том числе. Но это получилась слишком дорогая цена за очищение. Пройдет немало времени – даже по моим меркам немало – до той поры, пока живое сущее в пределах моих обретет зачатки живого разумного. А до той поры ждет меня пустое и светлое одиночество. И тебя тоже, если не считать соседства Джоги, твоего шута и насельника и черное молчаливое «ничего» вместо одиночества.
– Он не шут мне, Мату… Виноват, Матушка, я не хотел перечить тебе!
– Но перечишь. Это все последствия твоего природного упрямства и того крохотного тепла в так называемом сердце твоем. Вам с Джогою предстоит долгое соседство. Вы будете общаться, обмениваясь словами и мыслями, перебирать воспоминания, общие для вас и те, что демон сей обрел до тебя, вы будет браниться и каяться, сливаться воедино и распадаться в бесчувственный прах, ненавидеть друг друга и терять разум и вновь собирать его по крохам, чтобы потом вновь утерять… И так множество раз. Времени у вас для всего достанет. И сие будет гораздо больше чем боль… и протяжнее.
– Как велишь, матушка! Все избуду!
– Это ты клянешься впустую, от неведения предстоящего тебе… Но твоя превеликая вина от моей вины неотделима, поэтому я решила…
– Повелевай, Матушка!
– Поэтому я решила: если тех двух искорок жизни, которые ты однажды приютил, бескорыстно и без зла, достанет, чтобы однажды растопить весь превеликий хлад Хаоса, проникший в тебя по воле твоей, – наложенное мною наказание закончится и ты вернешься жить. Да свершится!
– Матушка! Я избуду, я вытерплю, я… Но мне предстоит жить… без людей, демонов и иных сущих в разуме?
– Истинный человечек, жадный, себялюбивый, прехитрый…
– Матушка!..
– Обещанное мною свершится, только если жизнь в пределах моих даст ростки, сходные с теми, что ты загубил навеки, если сущность твоя будет способна жить среди разумных сущностей иных, сиречь людей. Это будут иные люди, иные травы, иные горы, иные наречия, в чем-то сходные с исчезнувшими – но иные. Ты будешь лишен прежней силы. Оставлена будет лишь та ее крохотная часть, что поможет тебе снискать хлеб насущный.
– О, матушка! Будь у меня тело – я бы распростерся пред тобою ниц! Будь у меня грудь – я бы наполнил ее счастливым смехом, будь у меня голос – я бы не устал благодарить тебя и славить тебя! Будь у меня глаза – я бы заплакал… Мне жаль погубленного. Неужто они все мертвы, Матушка???
– Просто ответить сложно.
– Матушка, умоляю, ответь, а постараюсь понять!
– Кто ты мне, чтобы умолять меня?..
– Умоляю, Матушка, я сын твой!
– Сын… Да, так я назвала тебя однажды, полагая, что придет миг – и ты избавишь меня от муки… И ты избавил, заменив ту горечь едва ли не трижды горшею… собою заменив… Я отвечу.
– Бесконечна милость твоя, Матушка!
– Боги, дети мои, названые братья и сестры твои, все пали в бесплодных попытках отвратить неотвратимое.
– А… люди, дороги, города?
– Там дела обстоят несколько иначе. Я пыталась, конечно, защитить и спасти хоть что-нибудь… Но возможности мои отнюдь не беспредельны. Предо мною камень, который ты не видишь и никогда не увидишь. В сей камень я спрятала, не в силах спасти целиком, кусочек прежнего мира. Я уберегла его от пронзительного солнца, от изливающейся лавы, от которой ныне вскипают прихлынувшие на сушу моря и океаны, от вековечного мрака некогда голубых небес… Кусочек сей, по дивной прихоти Судьбы, напоминает очертаниями исчезнувшую навеки Империю, в которой ты жил, и был бы равен ей размерами, если бы я не заключила его и ее в этот камень. Никого и ничего в этом кусочке бытия не коснулась всерастирающая лапа хаоса, под которой все сущее в мире становится блеклою однородною пылью, стало быть, не все они погибли, не всецело умерли… Но застыли навсегда. Одна из разновидностей небытия. То же я предлагала и детям своим, но они все предпочли погибнуть, смеясь, в сражении с Вечностью и Судьбой.
– Как сие осознать, Матушка – что застыли навсегда?
– Помнишь ли ты воина, который ударом божественного меча отодвинул миг прихода беспощадного хаоса и ты, в бесплодном и бесстыдном прыжке за предвестником оного, свалился в пропасть?
– Да, Матушка.
– То был маркиз Короны, один из призванных мною. Он служил честно и верно и заслужил награду, хотя и не сумел потрафить мне должным образом. И вот теперь он скачет, избыв, по воле моей, многовековое проклятье, скачет во весь дух, мчится домой – от самой столицы, где он был на приеме у своего государя, – не зная отдыха и сна, ибо пришла к нему весть от жены его, весть, которой он боится поверить и которой жаждет более всего в своей жизни, весть, которая докажет ему, что отныне со всего рода маркизов снято заклятие, наложенное на них Зиэлем и одним из легкомысленных моих сыновей. Один-одинешенек скачет, потому что никому из слуг и соратников не угнаться за своим повелителем… Конь его бешено мчит, роняя обильные клочья пены, роскошный плащ маркиза мешает быстроте и дыханию, и вот уже сорван с плеч, и выброшен прочь, в придорожную грязь… Но скомканное сброшенное одеяние замерло, застыло в двух локтях от пыльного бурьяна и никогда не долетит до него. Никогда. Ни в следующее мгновение, ни завтра, ни через век, ни через тысячелетие, ни через тысячу этих тысячелетий!.. Никогда! Помнишь ли ты охи-охи и его молодого хозяина, с которыми ты познакомился на пустынной дороге, а до этого однажды осчастливил, увидев на шумной городской площади?
– Да, Матушка.
– Они так и будут стоять, в сотне шагов от места последнего успокоения своего наставника и друга, который, насколько я понимаю, и тебе оказался не вполне чужой… Так же как и волшебный зверь Гвоздик, кстати сказать, который неким вывертом Судьбы, слегка природнился к тебе, потому что два щенка охи-охи, проникшие по воле твоей в сущность твою – суть побеги и ростки от чресл этого клыкастого и когтистого чудища…
– Он мне очень понравился и я хотел бы себе такого же в спутники странствиям моим.
– У тебя их двое, но закончились твои странствия, и вряд ли ты сохранишь свое хотение через половину вечности страданий и мук, тебе предстоящих…
– Я сохраню, Матушка.
– Упрямец и глупец, все тот же глупец и упрямец, даже здесь, даже в сей, перед карою, несмотря на ниспосланный тебе лоскуток мудрости и красноречия.
– Я слаб и глуп, Матушка, но дабы – пусть на одну единственную крупинку – искупить безмерную вину мою, клянусь: я и сквозь вечность не забуду об этих охи-охи, я раздую те искорки в полноправное бытие!.. когда и если придет час искупления моего…
– Быть может, он не придет никогда, этот час, и слово «никогда» будет сродни тому, что застыло навеки в камне, бывшем недавно великой империей, которая, в свою очередь, была частицею навсегда ушедшего мира, частицею истерзанного сердца моего. Прощай, человек Хвак, предавший собственную Матушку, возжелавший участи богов и низвергнутый в очищенную от мирской суеты участь сию. Пришел твой час и твой черед. Безмолвное слепое Ничто ждет тебя! Ступай.
– Матушка! Я твой сын, и я тебя люблю! И не ослушаюсь отныне и не возжелаю лишнего!