е своем, Токугари Первом (если строго по летописям - то это был Токугари Третий, сия подчистка - скромная дань нового государя безобидному, в общем-то, тщеславию), потому лишь, что не возжелал жениться по расчету и без чувства, увидит повзрослевшую пигалицу, некогда водрузившую рыцарский венок на его чело, прозреет и полюбит ее ответной любовью!
О, если бы я мог возвращать погибших!
И наступит утро, наполненное туманом, горечью, запахами весны и рассветом, и забудется неровным сном, прямо на стылой земле, обессилевшая от рыданий надменная и несчастная княгиня Та Микол... Но охи-охи Гвоздик встанет на дыбы во весь свой великолепный рост и положит лапы на плечи побелевшему от горя мальчику Лину, который уже не мальчик, но испытанный воин и знатный рыцарь, положит на рыцарские плечи свои когтистые прегрязные передние лапы и огромным черным языком оближет мокрое от беззвучных слез чело мальчика Лина, и скажет ему на своем зверином языке:
- Не плачь, хозяин!
Не беда, что он чуточку переусердствует, в попытке избавить лицо друга от посторонней сырости, добившись, мягко говоря, совсем иного, и даже обретет за это кулаком между ушей... Конечно же понарошку получит, в одну сотую силы... Хозяин, когда надо, больно дерется, а сейчас он просто... считай, что погладил... и в знак примирения уже почесывает Гвоздику одно ухо, другое... Да, охи-охи Гвоздик своим неловким, но искренним участием вернет хозяина к радостям и заботам повседневной жизни. Ступай, Лин, ступай туда, за опавшие заклинания сгинувшей навеки Уманы, ступай и оплачь своего наставника, искренним горем и вечной памятью воздав ему за все то доброе, что он для тебя сделал в прежней жизни твоей. А потом возвращайся из мира печали по ушедшим в мир живых, ожидающих твоего возвращения, ибо многие в мире этом любят тебя, надеются на тебя, скучают по тебе... Твоя несравненная Уфина-Уфани готова была мчаться рядом с тобою сквозь ночь, навстречу битве с любыми демонами и богами, но... Ей, в ее положении, уже нельзя было этого делать, и теперь она не находит места в доме своем и ждет, ждет, ждет скорейшей весточки от тебя! Твоя светлейшая матушка спит, укрытая походными плащами, но она вот-вот проснется - и будет нуждаться в заботе, а самое главное - в утешении от своего младшего сына, и в сыновних рассказах о своем спасителе и возлюбленном, которого она видела близко лишь однажды в жизни, а любила всю свою жизнь, прожив вдали от него с мужем, столь же великодушным спасителем и не менее любимым человеком.
Но все это случится не сейчас, а самую чуточку позже, когда Древний Мир очнется от долгого сна и, обретя новое дыхание, вольется в Большой мир, а ты вернешься из мира печальных грез и грустных воспоминаний к тем, кто ждет тебя, вернешься и вдруг поймешь, что тебе выпало обладание, быть может, самым главным счастьем на свете, из которого произрастают все остальные радости и сокровища душевного бытия: ты - не одинок!
К О Н Е Ц
ПОСТХВАКУМ
Скала разверзлась, и из нее выпал человек.
Стояло тихое утро, висело тихое солнце, бежали по синему небу тихие облака, человек лежал без памяти. Почуявший добычу комар уселся на бледную щеку, примерился, но процесс бурения и сама комариная жизнь внезапно прервались: человек хлопнул ладонью по щеке, застонал и открыл глаза. Белая муть вместо радужной оболочки продержалась в глазах несколько мгновений и растаяла, подобно тщедушному облачку под лучами полуденного солнца, обнажив неяркую темную зелень вокруг зрачка; зеленое вдруг сменилось на синеву, та обернулась пурпуром, побагровела, сгустилась до черноты и вновь обернулась неяркой зеленью. Юноша - а это был юноша по виду - сел и недоверчиво огляделся: руки, плечи, колени, живот... Небо с облаками, земля... Сосны... да, это сосны... а это трава... Юноша увидел небольшую лужицу и прямо на четвереньках заторопился к ней. Левой рукой хлоп по животу - нет живота. Из лужи вытаращенными глазами смотрел на него безусый и безбородый юнец. Юнец потрогал себя за ухо, за нос, дернул несильно за вихры, выдрал несколько волосков - светлые вроде как, - из лужи не шибко-то рассмотришь, но и по такому пучочку тоже не сразу видно.
Что-то странное, что-то очень странное витало вокруг, колыхалось, трогало его проникало внутрь и гладило снаружи... Юноша вытянул губы навстречу отражению, макнул нос и поперхнулся первым же глотком, закашлялся. Запахи! Вот что это такое: запахи! Звуки! Прикосновения! И ветер, и солнечный луч на затылке! Трава колется, а вода в луже холодная! Шаг, второй - он стоит, он ходит! Это был совсем, совсем другой мир, чужой и незнакомый, но он по-прежнему жив, и мир этот живой!
- Матушка! Матушка! Матушка, ты простила меня наконец! Матушка моя!
Юноша заплакал, упал с размаху на живот и поцеловал, что под рот попалось. Это оказалась сосновая шишка, расцарапавшая ему обе губы, но юноша почти не обратил внимания на боль, сплюнул кровь куда-то вправо и снова лег, прижался ухом к серым хвоинкам... Земля молчала, но юноше послышалось, что она тихонечко вздохнула... Тихонечко-тихонечко...
- Матушка моя... Велик твой гнев на непослушного сына твоего, но все эти лета, весны, зимы и осени, сотни миллионов осеней и весен я жил и ждал, и молился тебе, и каялся... Любя, тебя одну любя, дорогую Матушку мою! Я понял свою вину и понял тщету гордыни и тщеславия, и ничто и никогда больше не собьет меня, не отвратит от мирного и безмятежного бытия, лишь только повеление твое или угроза тебе, если таковая возникнет. Я осознал, и я счастлив прощению твоему! Мне ничего больше не надо от жизни, кроме как жить, дышать, петь, смеяться, есть и пить вволю, но и обходиться без этого, спать... Только вот спать не надобно, я и так слишком долго... Но это не важно. Ты мне подарила жизнь, ты мне вернула счастье... И я изменился... Я многое понял, я иной.
Земля молчала, а слезы не бесконечны, даже на голодный желудок. Счастливые же слезы и вовсе мимолетны, в отличие от вожделений. Хвак - его звали Хвак - выпрямился и оглядел свое голое, такое непривычное тело: рост похоже что прежний, руки, ноги, голова, чресла - все на месте, да все иное... Грудь нормальная, широкая, а задница узкая стала, не то чтобы костлявая, но... Не подобает зрелому мужу такое седалище носить... И живот: как будто рака проглотил, весь живот поперечными твердыми полосками, да и не увидишь еще под грудной клеткой. Сесть поесть - так и не поместится ничего! Чисто муравей! Ну, это не беда, разработается, а вот то что он голый - это неприлично.
Хвак чувствовал, что за сотни миллионов лет безысходного заточения он утратил всё, все знания, умения, силы... Ну почти все. Какие-то крохи сохранились в верхней памяти... Быть может, удастся припомнить и остатки того, что кануло в бесконечных и беспросветных недрах его покаянного безумия. Накопил-то он много, да где оно? Сто тысяч раз открывал да столько же забывал...
Где-то там, неподалеку, есть то, что ему нужно... Хвак прислушался к внутреннему голосу - молчит. Навсегда небось замолк, не выдержал, бедолага...
Но странное чутье оживало в нем и Хвак, как по мановению волшебной палочки нашел, что искал, получаса не прошло: полное одеяние для мужчины: портки, сапоги, рубаху... Почти впору. Шапку в кусты - и так тепло, без шапки. А всего-то и дел - камень отвалить, да руками пару раз черпануть, да сор из штанов и рубахи вытряхнуть...
- Матушка, спасибо тебе. - Хвак опять грянулся было на колени, землю целовать, но вроде как почувствовал что-то... - Понял, Матушка. Я мысленно тебя буду благодарить. Денно и нощно, думами и поступками... Никогда больше не огорчу...
Пошарить под деревьями - и дубина нашлась, чтобы мало ли чего... Мало ли где...
Хвак шел по лесной дороге наугад, куда придется, он то смеялся, то принимался плакать счастливыми слезами, лесная лужа пахла тиной и землей - но все равно вкусно было! А ягоды? 'А ягод пока нет, весна еще, - догадался Хвак. - А листочки свежие, клейкие, пахучие. Пташка, пташка, давай вместе, смотри, как я свистеть умею!.. И петь!'
Сосновый лес сменился дубняком, тот ельником, солнышко все выше, небо... Небо такое синее, высокое. Ветерок - просто бархат, а не ветерок. Цветы, деревья, травы приносили дивные ароматы, и все это великолепие красок, звуков и запахов то и дело отражалось, дробилось и расплывалось в счастливых Хваковых глазах. Он шел долго и беспечно, с восторженным изумлением вглядываясь во все, что попадалось ему на пути. Вот - что это было? Вспомнил - это волки, стая волков. А почему бы и нет? Волки тоже любопытный народ... А подальше, опять в ельнике, что-то такое наперерез ломилось да завывало... Это медведь толстопятый, голодный да недовольный, шерсть свалялась - жрать-то хочется, а до малины далеко... медведь был не такой, как в прежней жизни, помельче, но Хвак понимал, что медведь... И что теперь гигантских хищных ящеров нет - тоже откуда-то понимал. Тем оно и лучше... Безопасная жизнь приятнее опасной.
'Рай! Истинный рай вокруг! Матушка... Матушка, слов у меня нет...'
Но и в раю, оказалось, бывают черти: прицепились к нему трое конных, цок-цок-цок - догнали на лесной тропе... Грабители видать...
Пришлось бежать изо всех сил, петлять, через буреломы прыгать, что твой медведь и поторапливаться: от этих-то троих он избавился - а кто его знает - сколько еще их по лесу бродит, поживы ищет. Да какая с него пожива? А все-таки осторожность не повредит.
В городок он вошел очень удачно, как раз со стороны торжища: а ведь известно, что где торг, там и жор, там пищу готовят, продают либо выменивают.
Всех денег - а здесь в ходу деньги - два гроша медных у Хвака, те, что под камнем же нашлись. На них не поесть, но можно сыграть! И Хвак сыграл, горошины под скорлупками угадывал - да так ловко: слепой еще былину не пропел, как у Хвака уже денег - за неделю не прожрать. Но народец завистливый и мелочный оказался, погнали победителя всей ордой, а про его правоту даже слышать не пожелали... Один камень в затылок угодил, а другой, огроменный, под лопатку... Вот тебе и рай. Хорошо хоть преследовать побоялись или поленились - отстали... Городишко оказался на удивление бол