У него все время какие-то любовные истории. А он стесняется меня… Боится, как бы я не увидел что-то… Встречается с ними вне дома.
Анджей предпочитал разрешать проблемы прямолинейно, в особенности если это были чужие проблемы.
— А ты бы сказал ему прямо: так и так, я все знаю и все понимаю, можешь меня не стесняться.
Ромек в ужасе отшатнулся.
— И ты можешь так разговаривать с отцом?
Анджей усмехнулся.
— Теперь, наверно, смог бы… Все мы люди.
Сказал эту банальную фразу и вдруг остро почувствовал, как непохожи друг на друга люди. И произнес вслух:
— Каждого человека господь бог создает в одном экземпляре…
Взяв этот чуждый ему развязный тон, Анджей уже не мог остановиться. Сам чувствовал фальшь и все-таки продолжал. Ему казалось, что с Ромеком надо именно так.
— Я своему отцу сказал бы вот что… Если бы знал, что у него есть какая-то любовь, я сказал бы ему: «Что ты стесняешься? Нечего тебе стыдиться, оба мы мужчины…»
— А у тебя есть девушка? — с любопытством спросил Ромек.
— Нет, — самым безразличным тоном ответил Анджей. И снова та мысль…
— Что слышно о Касе? — спросил он с деланным равнодушием.
— Да она в Седлеце, с Алюней.
— Вышла за него замуж?
— Как тебе сказать?.. Некоторые считают их мужем и женой. Но ведь у Алюни уже где-то есть жена… А живет он теперь с Касей.
— Любят друг друга?
Ромек захихикал:
— Ну, знаешь, спрашивать о таких вещах! Откуда я могу знать, любят они друг друга или нет? Наверно, любят, если живут вместе — на веру, на честное слово — и как-то у них там ладится. Значит, любят… А тебе что?
— Да ничего…
— Касю вспомнил?
— Она очень добра была к бабусе.
Ромек громко захохотал.
— К бабусе?
Анджей рассердился.
— Ну и глуп же ты, — сказал он. — Над этим нельзя смеяться.
— Да это я так, — Ромек стал серьезным. И добавил задумчиво: — Мне почему-то все эти дела всегда казались смешными. Знаешь, это так смешно… Ты когда-нибудь видел?..
Анджей пробормотал что-то невнятное. Он уже жалел, что пустился в этот разговор.
— А я видел… Даже не один раз. Когда был поменьше, любил выследить какого-нибудь парня с девкой. Весной это часто удавалось — на сене, за гумном, в траве… где угодно. Ты не представляешь себе, как это смешно… — И вдруг он добавил серьезно: — Нет, не смешно, пожалуй. Только совсем как животные… совсем не по-человечески…
Анджей вздрогнул.
— Нет, — сказал он, — неправда, это очень по-человечески. И знаешь, я по-настоящему тосковал о Касе. — В голосе его зазвучала искренность.
— Так почему же ты не приехал сюда в прошлом году?
— Не хотел мешать ей. Алюня так Алюня.
— А может, ей не Алюня нужен, а ты?
Анджей молчал. Было уже совсем темно, в часовенке гасли огни. Во тьме скользили тени богомолок. Старушки, выходя из часовни, крестились и направлялись либо к помещичьему дому, либо к службам и в сторону деревни. В медленной, важной поступи их чувствовались удовлетворение от сознания исполненного долга.
С минуту Анджей следил за этим удаляющимся шествием, потом прошептал:
— «Верни нам, господи…»
И снова вернулся к прерванному разговору:
— Если бы она предпочла меня, а не Алюню, как бы я разделался со всеми моими житейскими проблемами?
— Ты не женился бы?
— Такая мысль не приходила мне в голову.
Опять ложь и притворное равнодушие в голосе. Мысль эта, может, и была, но она принадлежала к ушедшему «тихому» миру, и сейчас Анджею стало казаться, что ничего подобного никогда не приходило ему в голову. Ну а теперь пора к делу.
— Слушай, Ромек, — сказал Анджей, — нам надо ехать в Варшаву.
— Верно, — обрадовался Ромек, — и я так думаю. Дорога от Пустых Лонк до Варшавы представлялась Анджею не просто расстоянием в несколько сотен километров, она казалась ему рубежом, за которым начинается иная жизнь. Сейчас в Варшаве сражаются, стреляют. Горят дома, все рушится в грохоте.
— Но как ехать? — Ромек задумывается.
— Очень просто, — говорит Анджей. — На лошадях. Он чувствует в эту минуту прилив сил. Все кажется таким простым.
— Ладно. Там разберемся, что делать, — добавляет Ромек.
Из темноты неожиданно вынырнула какая-то фигура. Высокий, стройный мужчина прошел неподалеку от клена, под которым сидели Анджей и Ромек, не заметив их.
Анджей стиснул руку Ромека, словно удерживая его. Некоторое время оба молчали.
Человек свернул к дому. На веранде силуэт его обрисовался явственнее.
— Спыхала вернулся, — сказал Анджей.
— А где он был? — спросил Ромек.
— А черт его знает. Неделю назад уехал было на тот берег Буга. Интересно знать, зачем он вернулся. Другие не возвращаются.
— Мы должны вернуться, — сказал Ромек. Он словно хотел подкрепить решение ехать в Варшаву.
С минуту Анджей сидел не шевелясь. Он раздумывал. И вдруг решение это показалось ему слишком поспешным. Но в конце концов он махнул рукой:
— Ладно, нечего раздумывать. Другого выхода нет.
— А зачем искать какой-то другой выход?
Анджей встал с земли, отряхнул брюки.
— Знаешь, я все еще думаю об отце.
Ромек хмыкнул:
— Все еще! Ведь всего несколько недель прошло, как он пропал, а ты говоришь «все еще»? Ничего нет удивительного, что ты продолжаешь думать об отце.
— Ну конечно, тебя это не удивляет. Но я… Столько ужасного происходит, а я все об отце думаю… Я эгоист… Ты как считаешь?
— Осел ты, а не эгоист, — возмутился Ромек.
— Не знаю, стоит ли мне сейчас ехать в Варшаву.
— Отцу объяснят, что ты просто возвратился туда.
— Не так это просто. А главное, если отец вернется, мне хотелось бы его увидеть. Я не суеверный, но ты не представляешь себе, как я за него беспокоюсь.
Он подумал, что напрасно так разоткровенничался с Ромеком. Но слишком сильно было тревожное чувство, охватившее его.
— Ну где он мог пропасть? — произнес Анджей с отчаянием.
Ромеку волей-неволей приходилось продолжать навязанную ему Анджеем роль мудрого утешителя.
— Предположим, он потерялся, но как же его машина? Это ведь не иголка!
— Ты не видел, что делается на дорогах, — сказал Анджей. — Тут и самому большому автомобилю немудрено, словно иголка, затеряться.
— Пойми одно — ничем ты не поможешь. Анджей вздохнул и ответил с раздражением:
— Вот-вот, мы с самого начала ничего другого и не делаем, только стараемся убедить себя, что ничем нельзя помочь. С ума можно сойти!
Анджею вспомнился сон, приснившийся ему прошлой ночью: он сидит у себя в комнате в Варшаве, и вдруг входит мать, совсем седая, волосы как молоко. Он вскрикнул и проснулся в холодном поту.
— Была бы жива бабуся, — говорил Анджей по дороге домой, — я бы ей рассказал, какой сон мне сегодня приснился.
Ромек беспечно рассмеялся.
— Странный ты какой-то…
Они постояли перед часовней. Огни давно уже погашены и дверь заперта. Пошли было дальше, но Анджей вдруг остановил Ромека:
— Подожди меня, я сейчас.
Он вернулся к часовне и стал на колени у двери. Прижался головой к холодной задвижке. Он не молился, он вспоминал свои приезды в Пустые Лонки в детстве и то давно забытое чувство, с каким он вкладывал свою руку в широкую ладонь отца. И это слово: «папа».
Магическая сила у этого слова: на одну минуту, на короткое мгновение оно вернуло Анджея в атмосферу прошлого с его несложными и такими дорогими переживаниями. И в то же время словом этим, будто лопатой, Анджей рассек надвое тропинку своей жизни: отвалил в сторону большой кусок земли и словно засыпал ею старый муравейник.
— Холодно, — сказал он, вернувшись к Ромеку, — вечера становятся холодными.
— Надо будет взять с собой в дорогу полушубки, — отозвался Ромек, — пока еще можно их купить в местечке.
И они вошли в дом.
II
А на шоссе под Седлецом дело было так.
Голомбек был недалеко от своего «бюика»: у него еще болела после приступа почка и то место в боку, куда Оля так неловко, дрожащей рукой сделала ему укол. Лежа во рву, он не спускал глаз со своей машины. Когда самолеты наконец исчезли из виду, он, еще не успев добраться до «бюика», увидел двоих мужчин, которые подошли к машине и стали дергать дверцы, предусмотрительно запертые на ключ: несмотря на панику и спешку, пан Франтишек не забыл взять с собой ключи.
Увидев, что он приближается к машине, мужчины забеспокоились. В одном из них Голомбек узнал Колышко, известного адвоката Керубина Колышко, который бывал у них в доме. Правда, он приходил к Оле, она пела какие-то там песни на его слова. Пан Франтишек не присутствовал при этих встречах, и знакомство сводилось к тому, что он раза два обменялся рукопожатием с Керубином. Теперь тот встретил его как старого знакомого.
— Пан Голомбек, — заговорил он торопливо, — прошу вас, умоляю вас проехать немного вперед. Здесь, всего в нескольких шагах отсюда, раненая, надо ее доставить в Седлец. Это пани Вычерувна, знаете, известная актриса.
Второй мужчина был какой-то молодой актер. Он только повторил последние слова Колышко.
— Известная актриса…
Он был до такой степени испуган, что, казалось, лишился рассудка. Большие голубые глаза его вылезали из орбит.
Франтишек старался сохранять спокойствие.
— Простите, я не один, со мной жена и дочь, я жду их.
— Но, пан Франтишек, — сказал Керубин, — время не терпит, надо спешить, пани Вычерувна потеряла много крови. Довезем ее до ближайшего перевязочного пункта, и вы тотчас же вернетесь. Прежде чем ваши дамы подойдут, вы уже вернетесь.
— Уже вернетесь, — точно эхо повторил голубоглазый актер.
— Посмотрите, движения сейчас почти нет. Действительно, движение на шоссе стихло. Беженцы, согнанные с дороги бомбежкой, еще не успели возвратиться на шоссе, а машины, видно, разъехались.
— Или, может…
Эти слова произнес молодой актер, видно, отвечая на какие-то свои мысли. В отдалении, там, где дорога шла на подъем, виднелось несколько перевернутых автомобилей и торчащие вверх ноги убитой снарядом лошади. Машины дымились; видно, туда угодила бомба.