Рядом никого не было.
IV
Анджея разбудили движение и шум. Видно, объявили поезд, потому что пассажиры заволновались. Вначале поднимались поодиночке, потягиваясь и зевая. Потом вдруг все разом ринулись на перрон. Было уже светло и очень холодно. После утреннего заморозка начинался погожий осенний день.
Около шести вполз люблинский поезд. Он был уже почти полон, и новым пассажирам пришлось бороться за места — и с теми, кто уже сидел в вагонах, и между собой. Возвышаясь над всеми благодаря своему росту, Анджей мог разработать стратегию борьбы за место для себя. Труднее всего было с бабами. Своими мешками, корзинами, наконец, своим собственным телом (они искусно обложили себя со всех сторон ломтями солонины) эти пассажирки закрывали всякий доступ как через двери, так и через окна (люди пытались пробраться внутрь вагонов даже через выбитые окна).
На первых! взгляд положение казалось безнадежным, но постепенно как-то все утряслось. Анджей опустил ранец на пол в коридоре. Вокруг теснились пассажиры, тоже едущие до самой Варшавы.
Поезд долго стоял. Наконец все-таки двинулся. Кое-кто из пассажиров начал заговаривать с соседями. Но большинство были молчаливы и не расположены к знакомству. Ведь не знаешь, с кем имеешь дело. Бабы то и дело испуганно поглядывали на свои мешки, загромоздившие полки, мужчины, которых было гораздо меньше, закурили и, прося друг у друга спички, настороженно присматривались к соседям.
Ехали, однако, недолго. Через несколько километров поезд начал замедлять ход.
— Что случилось? — встревожилась какая-то баба.
— Не бойтесь, пани, это Голомб, — успокоил ее мужчина, сидевший рядом.
И вдруг пронесся крик:
— О боже, жандармы!
Поезд затормозил и остановился. Вдоль всего перрона вытянулась цепь жандармов. Они стояли неподвижно и молча, но все уже было понятно. Перепуганные бабы начали выкидывать мешки из окон прямо на рельсы. Поезд наполнился воплями.
Несколько жандармов вошли в вагоны. Всем приказали выйти на перрон, оставив вещи — мешки и корзины, сундуки и чемоданы — на месте.
Надев ранец на плечи, Анджей вышел вслед за другими. Жандарм свирепо накинулся на него:
— А ранец, ранец! — крикнул он.
— Это мои личные вещи, — ответил Анджей по-немецки. Жандарм смягчился.
— Ну-ка, покажи.
Анджей развязал рюкзак, жандарм проверил — действительно, только личные вещи. Он взял себе маленькое круглое зеркальце и при этом даже улыбнулся Анджею.
— Бриться, бриться, — пояснил он по-польски.
Анджей пожал плечами.
Не встретив должного понимания, жандарм снова стал грозным:
— Haben sie einen Ausweis? [12]
Анджей показал свои бумаги. Все было в полном порядке.
— Ну, пошел на место! — крикнул солдат и так толкнул Анджея, что тот пошатнулся.
Пассажиры выстроились вдоль поезда — между вагонами и шеренгой немцев. Бабы с немым отчаянием смотрели, как жандармы выносили из вагонов их мешки и складывали в кучи. Действительно, мешков было много.
Никто не плакал, только слышались иногда ругательства. И в ответ окрики:
— Ruhig! [13]
Анджей смотрел на людей — они стояли спокойно, хоть и заметно было, что они с трудом сдерживают ярость. Выстроились в ряд, плотно прижавшись друг к другу, — едущих было много.
Вдруг он увидел в нескольких десятках шагов от себя знакомое лицо. Непокрытая голова Марыси выделялась среди ярких и линялых бабьих платков. Актриса стояла без пальто, она озябла и была очень бледна. Губы ее посинели.
Анджей хотел подойти к ней, но жандарм, стоящий за его спиной, повторил:
— Ruhig!
Пришлось ждать, пока кончится осмотр.
Обыск продолжался больше часа. Наконец был отдан приказ:
— Alles steigen! [14]
Однако многие уже не стремились в поезд — ехать было незачем. Какая-то баба из груды вещей на перроне вытаскивала свой мешок, спокойно объясняя взбешенному жандарму, что «там ничего нет». К удивлению Анджея, она все-таки втащила мешок в вагон. Анджей пробрался к Марысе.
— У меня в ранце есть еще один свитер, сейчас достану.
В вагонах теперь стало свободнее. Марыся прижалась к Анджею. Она вся дрожала, зубы у нее стучали.
Чтобы снять ранец, Анджей слегка потеснил ворчащих соседей, достал свитер и помог Марысе надеть его.
— Теперь ты согреешься, — сказал он.
Поезд медленно тронулся.
Они стояли рядом и молчали. О чем они могли говорить? Анджею казалось, что каждое слово сейчас было бы лишним. Но Марыся, видимо, думала иначе.
— Куда ты тогда исчез? — спросила она.
Анджей пожал плечами.
— Надо было ехать, возвращаться в Варшаву.
— Антония тебе не удалось уговорить?
— Даже если бы и удалось… — сказал Анджей.
— То что? — спросила Марыся. — Что тогда?
— Ты ничего не знаешь?
— Ничего. Мы с Анелей удрали. Спрятались в чулане. Я успела только схватить свой мешок. Потом через парк…
— А где Анеля?
— Она осталась. Побежала в деревню.
— А потом?
Марыся прикрыла глаза.
— Там стреляли, — прошептала она.
— Еще бы! Он успел донести! — сказал Анджей, чувствуя, что в его словах слышна фальшь.
Марыся пристально взглянула на него.
— Ты думаешь? — спросила она едва слышно.
— Этот, твой… — сказал Анджей.
— Ты похож на него.
— Перестань, — угрожающе сказал Анджей и сжал ее руку. — Перестань, слышишь?
— Какой ты нервный, — спокойно сказала Марыся и высвободила руку.
Анджей видел, как она постепенно приходила в себя, как к ней возвращалась уверенность. Пригладила волосы, обтянула по фигуре свитер. Затем вытащила из мешка какой-то шерстяной шарфик и повязала на шею. Теперь у нее был совсем приличный вид, и Анджей снова подумал о том, что Марыся все-таки очень красива. Кое-кто из пассажиров окинул ее любопытным взглядом.
Поезд полз медленно, задерживаясь на станциях. Время перевалило за полдень. Хотя на остановках людей прибывало, но прежней давки не было, а вокруг Анджея и Марыси стало даже совсем просторно. Теперь можно было разговаривать свободнее, но они больше не возвращались к вчерашним событиям. Марыся заметно избегала упоминать о Кристине.
— Как идут дела в твоей кофейне? — спросил Анджей.
— Так себе. Впрочем, на жизнь хватает. Еще несколько актрис из театра подают у меня. Дело в общем идет. Живу в чудесной комнатке — прямо над кофейней. Это очень важное обстоятельство — комната так расположена, что о ней почти никто не знает.
— Интересно, — сказал Анджей, только чтобы что-нибудь сказать.
— Правда? Ты навестишь меня?
— Я? — удивился Анджей. — А зачем?
— Ты очень любезен, — сказала Марыся с наигранным кокетством.
Анджей с острым любопытством смотрел на нее. Он начинал подозревать, что это она привела немцев в усадьбу. Валерий ведь не мог сообщить, а они все-таки явились вовремя. Ей одной удалось уцелеть. Могла, конечно, но только не знать об этой расправе, но даже не догадаться. Да, наверняка эти человеческие жизни были на ее совести… Но поезд шел вперед, все дальше от тех страшных мест, и испуганная, жалкая Марыся снова становилась красивой, изящной, прелестной женщиной, жаждущей испробовать на Анджее свои чары.
Анджею пришлось собрать всю силу воли, чтобы не вызвать у нее подозрений и беспокойства. Он сжал в кулак свои чувства.
«Конечно, я должен ее прикончить так же, как его, — думал он, — только вот нет оружия. Она предательница, это ясно».
И в то же время он не мог не поддаться ее обаянию. Казалось, чем ближе они подъезжали к Варшаве, тем лучше становилось настроение у Марыси, она уже чувствовала себя в привычной атмосфере. В ответ на ее длинные монологи Анджей отвечал только «да» и «нет».
Он видел, что Марыся во что бы то ни стало решила заполучить его, и думал: «Даже и не надейся, милочка. Ни за что на свете!»
Марыся рассказывала ему о своей театральной жизни до войны, об истории со старым Губе; она говорила громко, не стесняясь, и все вокруг могли ее слышать. Но слушать было некому — бабы, едущие с товаром или за товаром, наверно, даже не понимали, о чем говорит эта красивая артисточка, а те, кто догадывался о ее профессии, только окидывали ее с головы до ног недоброжелательным взглядом. Следуя за этими взглядами, Анджей увидел необычайно красивые ноги Марыси, едва прикрытые слишком короткой юбкой. При этом отметил, что чулки, обувь — все было отличного качества.
— Что слышно о Губи-Губи? — спросила вдруг Марыся.
Анджей насторожился. «Берегись», — сказал он себе и равнодушно ответил:
— Понятия не имею, давно его не видел.
— Скрывается? — спросила она.
— А зачем ему скрываться? Немцы заняли «Капсюль», но без всякого сопротивления. Учится, наверно. А может, развлекается.
— Приходи вместе с ним ко мне в кофейню. Мне хочется повидать его. Он такой веселый.
— Не слишком сейчас подходящее время для веселья.
— Ах, — Марыся прижалась к нему грудью, — да не будь же таким серьезным, у меня в кофейне бывает очень весело. И так мило. Иногда приходит Эльжбетка Шиллер. Хочу ее попросить, чтобы она как-нибудь у меня спела. Что ты скажешь о таком концертике?
— Не будет она петь в такой дыре.
— О, это вовсе не такая уж дыра, — как-то многозначительно произнесла Марыся.
— Я не хотел тебя обидеть, — засмеялся Анджей.
Марыся благодарно взглянула на него.
— У тебя такая улыбка, ну просто… — сказала она вдруг.
Анджей с неприязнью подумал, что атака ведется слишком напористо, и насторожился. Марыся это заметила.
— Не хмурься, — сказала она, — я просто так это сказала… без всякой цели.
— Что это тебе пришло в голову? — Анджей взял се за руку. — Я вовсе не хмурюсь.
И вдруг в памяти опять всплыла сцена на ночной дороге, лицо убитого, освещенное слабым светом фонарика, стеклянный блеск его мертвых зрачков. Это возникло перед Анджеем так ощутимо, словно он и сейчас был там и снова видел это. Невольно он крепче сжал руку девушки. Та поняла это по-своему и на пожатие ответила пожатием.