От Милой до Мурановской — рукой подать. Бронек шел вразвалку, словно моряк, спустившийся с корабля на берег. Повторял про себя пропуск «Ян — Варшава». «Ян — Варшава», совсем как в детской книжке. Кто бы мог подумать, что подобные вещи бывают на самом деле!
Бронек вспомнил повесть Пшиборовского «Битва под Ратином», которую читала ему старуха кухарка, когда он был совсем маленьким. Мадам Злотая ворчала на нее:
— Зачем вы морочите голову малышу?
— Это очень хорошая книжка, — говорила кухарка и добавляла многозначительно: — И такая польская.
И вот теперь на улице Милой, у лаза, ведущего на Мурановскую, Бронек подумал:
«Кто знает, уж не влияние ли это польской литературы? Восстание, смерть… Ведь только в польских книгах можно вычитать такое».
И улыбнулся своим мыслям.
«В «Битве под Рашином» тоже был такой подземный ход».
На Мурановской Бронека ждал высокий еврей-повстанец. Он провел его в погреб. Потом узким проходом, через который едва можно было протиснуться, они прошли в просторный подвал с земляным полом. Здесь горело электричество. На двух мешках с картошкой, доставленных сюда, очевидно, тоже каким-нибудь необыкновенным способом (ведь этот «вольный» дом стоял у самой стены гетто, к которой невозможно было приблизиться), сидели два человека. Когда Бронек вошел, один из них встал и подал ему руку.
— Это я, — сказал Анджей.
Второй тут же куда-то удалился. Повстанец, сопровождавший Бронека, тоже исчез. Они остались вдвоем.
Бронек, не произнося ни слова, смотрел на Анджея. Он не знал, что сказать. Не мог собраться с мыслями и поэтому молчал.
— Это я, — повторил Анджей. — Я принес оружие для твоих товарищей.
Он показал на маленький сундучок, стоявший возле мешков.
— Этого мало, — с трудом выдавил Бронек.
— Это наше личное оружие, — сказал Анджей. — Мое и Губерта. Мы берегли его для себя.
— Получите другое.
— Возможно, — сказал Анджей. — Но это оружие Губерта. Еще с «Капсюля». Бронек усмехнулся:
— Вот бы мой отец позабавился!
— Да, — Анджей почему-то смутился, — так уж получилось.
— Ну ладно, — сказал Бронек, — а как ты сюда попал?
— Это длинная история. Я расскажу ее тебе там, «на воле».
— Хороша воля, — Бронек не вникал в смысл слов Анджея, — ничего себе воля!
— Не философствуй, — вдруг встрепенулся Анджей. — Отнеси оружие своим и возвращайся. Я подожду.
Бронек пожал плечами.
— Подождешь? Чего подождешь? Пока мы не начнем стрелять? Слишком торопишься.
Анджей приблизился к Бронеку. Его слова прозвучали как признание:
— Геленка прислала меня за тобой. Я обещал привести тебя.
Бронек отступил на шаг и с минуту смотрел Анджею в глаза.
— Геленка? Кто это такая? — спросил он.
Анджею стало не по себе.
— Не паясничай. Сейчас не время, — вспыхнул он и попытался взять Бронека за руку.
— Не прикасайся ко мне, — сказал Бронек. — От меня воняет.
И в самом деле Анджей обратил внимание, что от Бронека несло потом и калом, застоявшейся сыростью и тем, что французы называют запахом бедняков. И сквозь все эти миазмы пробивался не сильный, но стойкий смрад тлена и гари.
— Дурак, — гневно проговорил Анджей, — мы все смердим в неволе. Ступай, отнеси оружие и возвращайся. Уже комендантский час. Мы проберемся на Брацкую. У меня есть ключ от ворот. В центре патрулей немного. А тут, может, проскочим. Я должен отвести тебя на Брацкую. Убежище тебе приготовлено где-то в Отвоцке. Губерт устроил. Ну, пошевеливайся.
Бронек вдруг опустился на мешок с картошкой.
— Я устал, — произнес он совсем просто. — Не привык, знаешь ли, стрелять: дьявольски болит рука и все плечо отбил. Боюсь, что стреляю в белый свет.
Анджей присел на другой мешок.
— Скажи, — обратился к нему Бронек, — что у вас слышно? Как мама, как Геленка?
— Представь себе, — Анджей и сам не заметил, как начал рассказывать, — я ничего не знал о восстании в гетто. Губерт пришел только во время концерта, вечером… А я с утра был на военных занятиях.
— Какого концерта? — спросил Бронек с любопытством.
— Знаешь, Эльжбета пела. У себя в кабаке. Мама хотела, чтобы я пошел с ней.
— Мама хорошо себя чувствует?
— Недурно. Об Антеке совсем не вспоминает.
— Вон что. Значит, она постоянно думает о нем.
— Пожалуй, да. Мама любила его больше, чем меня.
— Это тебе кажется. А что пела пани Эльжбета?
— Шопена, Монюшку, Эдгара. Здорово пела.
— А что пела Эдгара?
— Знаешь, недавно нашли какие-то две его неизвестные песни. На слова Кохановского из псалма: «На реках Вавилонских».
Бронек рассмеялся:
— На реках Вавилонских! И тут эти евреи!
Анджей пошевелился.
— Не уходи, погоди немного, — как-то очень естественно и просто сказал Бронек. — Мы так хорошо разговариваем.
Анджей усмехнулся.
— Видишь ли… — пробормотал он.
— А еще что? Ты ходишь на свои военные занятия? Приятное времяпрепровождение. Сегодня как будто великолепный денек, верно? Вот я вышел, а кругом все уже такое весеннее, хоть у нас не видно ни листика.
Анджей потянулся к карману.
— Смотри, — он протянул на ладони маленький зеленый листок, — я сорвал его в парке Красинских. Правда, красивый?
— Дай, — сказал Бронек.
Анджей отдал ему листок. Бронек с минуту рассматривал его, потом спрятал в карман.
— А может, ты с кем-нибудь играешь в зелень? — полушутливо, полусерьезно спросил он.
У Анджея вытянулось лицо.
— Обалдел? С кем мне играть в зелень?
— Это верно, — спохватился Бронек. — Геленка мне говорила.
— Не до игр.
— Да. Но ты сорвал листок. Это хорошо. Это очень хорошо… Ты сорвал листок.
— Это ничего не значит.
— Конечно. И не значит и значит. Бронек встал.
— До свидания, — сказал он. — Знаешь, меня как-то встряхнула эта встреча. Я был так утомлен и, признаюсь тебе, малость обалдел. Слишком уж хорошо пошло у нас дело с первых дней. Это плохой знак.
Анджей молчал.
— А если бы и была какая-нибудь хорошая примета, что из этого? — продолжал Бронек. — Вот этот листочек — хороший знак. Красивая вещица, — добавил он, беря сундучок с оружием. — Жаль, что пропадет.
— Это старый сундучок моего отца, — пояснил Анджей.
— А что с отцом?
— Он в Бразилии, мы получили весточку окольным путем.
— Далековато, — усмехнулся Бронек. — Все мы разлетелись.
Он немного подумал и добавил:
— Ведь и я очень далеко.
Потом подал Анджею руку и, осторожно неся тяжелый сундучок, направился к узкому проходу. У самого лаза обернулся к Анджею:
— А патроны тут есть?
— Есть немного, — машинально ответил Анджей, не двигаясь с места.
— До свидания, — почти весело произнес Бронек и, уже скрывшись в проходе, добавил: — Привет Геленке!
Глава четырнадцатаяНа отшибе
I
До самой осени 1943 года Януш Мышинский отсиживался в Коморове и никто его не беспокоил. Разумеется, покой этот был весьма относительным. Лично его, Януша, не трогали, но он постоянно оказывался невольным участником каких-то событий. В Сохачеве действовала биржа по вывозу рабочей силы в Германию и лагеря, крупные имения отбирали и превращали в «легеншафты», а в окрестных лесах творилось невесть что. Надо было вызволять молодежь из рук «арбайтсамта» — Януш сам ездил на тележке в Сохачев улаживать эти дела. Однако, убедившись, что и о нем самом и о его усадьбе в немецких учреждениях имеют довольно туманное представление, он перестал мозолить немцам глаза, чтобы подольше сохранить свое инкогнито. Теперь Януш посылал в уездный городок Игнаца или Ядвигу, а чаще всего пана Фибиха, который благодаря фамилии мог сойти за «фольксдейче». Пан Фибих доставал также все необходимые нормированные материалы для строительства новых оранжерей, которое в ту пору затеял Януш.
Годы войны и оккупации были погожие и урожайные. В первый же год, удостоверившись, что такой мелкий объект, как Коморово, не возьмут под немецкое управление, Януш на добытые где-то деньги (в этом ему помогла панна Текла) начал строить большие оранжереи. Маленькую теплицу, напоминавшую о первом разговоре с Зосей, он велел снести. Януш не любил всего, что было связано с покойной.
Как вскоре выяснилось, расходы на оранжереи, несмотря на трудности с получением нормированного кокса, окупились с лихвой: выращивание помидоров — это дело было поставлено с размахом — начало приносить солидный доход, а осенью хозяева Коморова могли уделить внимание и цветоводству. Хотя Коморово находилось вдали от местечка и железной дороги, пан Фибих, нанимая «левые» грузовики, наладил бесперебойный сбыт и доставку продуктов.
Ядвига твердой рукой вела «бабье хозяйство»: битых кур, гусей и уток она частенько возила даже в Варшаву — смелой женщине каким-то образом удавалось отбояриваться от жандармов. Ядвига больше всех обитателей Коморова ездила в столицу. Теперь она бывала там чаще, чем до войны. И всегда заходила на Брацкую улицу, заносила провизию для Голомбеков и панны Теклы.
Как-то вечером, под осень, Ядвига вернулась из Варшавы не одна. Януш стоял у окна и в зыбком сумраке увидел, как с брички, которую посылали в Сохачев за экономкой, спустилась еще какая-то хрупкая фигурка. Он скорее догадался, что это Геленка, чем узнал ее.
Девушка вошла в комнату как ни в чем не бывало. Она поздоровалась с Янушем, ни слова не говоря о причинах своего приезда, так, будто всего на час отлучалась из Коморова.
Ядвига появилась следом за ней.
— Панна Геленка, — сказала она, — поживет у нас несколько дней. Хорошо?
Януш без удивления посмотрел на Геленку, но ответил не сразу.
— Вот и прекрасно. У тебя, Ядя, будет общество…
Экономка явно была не в восторге от такой компании.
Она согласилась взять с собой Геленку в Коморово, уступив отчаянным мольбам панны Теклы, которая внушала ей уважение и даже нечто вроде страха. Ей не нравилась мрачная, но броская красота Геленки. Она всегда отдавала предпочтение Анджею.