И все-таки он не мог избавиться от какой-то внутренней неловкости. Что-то во всей этой истории его не устраивало. Впрочем, что именно — не составляло тайны. У Януша было врожденное отвращение ко всякой деятельности — он обнаружил это, разумеется, не впервые. И вооруженные действия, и военный лагерь, и приготовления к борьбе — все теперь претило ему. Он подумал об Анджее. Януш был глубоко убежден, что по натуре Анджей ему сродни. Их разговор под дубом в Коморове в тридцать девятом году был полон недомолвок. Но Януш понимал, что Анджей, как бы обязуясь действовать за него, взваливая на свои плечи всю тяжесть ответственности, чинил насилие над собственной натурой.
«Каким же образом это ему удалось?» — спросил он себя.
Вспомнил, что говорили (все это передавала ему Ядвига, возвращаясь из Варшавы) о последних подвигах Анджея. Януш огорчался, ведь он очень любил этого юношу. И прекрасно знал, что Анджею нелегко было превратиться в такого рубаку и что он наверняка тоже страдает.
«Надо бы лишить его моих полномочий, — подумал Януш, словно переносясь в сферу деловых отношений. — Я должен взять все это на себя».
В ушах его звучал вопрос Сабины: «А вы кто же будете?»
Он хотел подумать над этим, но мысли путались. Что бы он мог ответить на этот вопрос? В сущности, кто он такой? Что означает его присутствие в этом мире, который сделался столь нелепым и жестоким? Какой смысл имеет его существование? «Кто обо мне думает? Кто меня помнит?»
И весьма странная мысль пришла ему в голову: а может, помнит о нем — где-то там, в далекой России, — его непостоянный друг Володя? Он попытался представить себе, как сейчас относится Володя к ним, полякам. Какие мысли обуревают его в момент, когда советские войска приближаются к границам Польши.
«Наверно, вспоминаются ему наши одесские разговоры, наши встречи, неожиданные и такие странные, и все то, что мы успели сказать друг другу. Наверно, вспоминается и то, о чем мы не успели или не решились сказать друг другу, все то недосказанное, что, однако, оказало глубокое влияние на эту нашу дружбу. Удивительно, — рассуждал он, — что двух друзей разделяет именно то, о чем они не решались говорить. Все, что осело на дне фраз, на дне сердец, на дне слов, которые в общем-то не означали в их разговорах того, что должны были означать».
Володя не питал к полякам особой нежности и не скрывал этого от Януша. Он недооценивал их, хоть и признавал, что они хорошие солдаты. Но после бесед с ним у Януша всегда оставалось впечатление, что Польша привлекает Володю и он говорит не то, что чувствует, а только то, что, как ему казалось, должен говорить. Володе было небезразлично его происхождение — ведь фамилию-то он как-никак носил польскую.
«Ариадна считала себя полькой», — вспомнил Януш.
И это имя — Ариадна, всплывшее сейчас в столь своеобразной обстановке, помогло Янушу осознать всю нелепость положения, в каком он оказался. Более того, нелепость всей его жизни — жизни человека, совершенно не приспособленного к действительности, которая уже столько лет его окружала. Такая участь показалась ему незаслуженной, недостойной поляка, ведь это было прозябание на задворках событий. Он писал сегодня письмо Билинскому и оставил его на столе неоконченным. И теперь, сидя здесь, в убогой крестьянской хате, между лесом и партизанским лагерем, он подумал о том, что письмо это, изобилующее — о боже! — ссылками на историю Польши, было таким искусственным, таким никчемным и, собственно говоря, совсем не соответствовало его нынешнему положению. Хуже всего была именно эта его неприспособленность. А также то, что он мог размышлять о «вечных» проблемах, стоя перед партизаном с бакенбардами, старался создать себе искусственный мир, который брала приступом польская действительность, носился с собой и придавал собственной личности значение, какого не только не было, но и не могло быть. Какой смысл имела его жизнь для этой деревни, для партизан, для этих людей, которые все так же гибли в повседневной сутолоке? Он приписывал своей встрече с Ариадной какое-то невероятное значение, но едва это удивительное имя было произнесено в пустой крестьянской хате, ему тут же стало ясно, что эта встреча, как и сама его жизнь, ровным счетом ничего не значила.
«Так продолжаться не может», — сказал он себе.
И подумал, что письмо Билинскому — всего лишь попытка придать значимость своей пустой жизни. Напряжение всех сил ума и души, чтобы оставить после себя след, какого не оставили люди, из поколения в поколение рождавшиеся, работавшие и умиравшие в Люцине, в этой хате. Только пласты моллюсков, образующих меловые отложения, лежат здесь. Ему страшно было думать о себе как о существе эфемерном, преходящем, но он чувствовал, что такова его судьба.
«Восставать против судьбы? Невозможно, — снова произнес он почти вслух. — Однако такой бунт…»
В эту минуту в сенях послышались шаги хозяйки, и она с довольно таинственным видом вошла в комнату.
В руке Сабина несла небольшой чайник с кофе. Она налила Янушу стакан. Кофе был жидкий, но Януш так давно не пил кофе, что обрадовался и такому.
— Я думаю, — сказала Сабина, присаживаясь напротив гостя, — что вы страсть какой ученый.
— Ученый? — спросил Януш.
— Ну, так говорят тут, в деревне. Одним словом, начитанный, как вы бы сказали.
Януш недоверчиво покосился на женщину. Все меньше походила она на деревенскую бабу, и все заметнее проглядывал в ней человек, который лишь скрывается в деревне. Он слегка насторожился.
— В чем начитанный?
— Впрочем, начитанность не имеет тут ни малейшего значения, — произнесла Сабина, как бы совсем отбрасывая личину. — Дело не в этом. Мне хотелось бы знать, как человек вашей культуры оценивает наше положение.
Януш улыбнулся.
— Мне кажется, вы явно ошиблись адресом. Вы видели, как я живу — ведь ко мне не доносится даже эхо войны, а что уж говорить о каких-то важных политических проблемах. Я политикой не интересуюсь.
Сабина пожала плечами.
— Ну, это только отговорки, — заметила она, наливая и себе кофе. — Должны же у вас быть какие-то мысли.
Януш протянул к ней руку.
— Мне не хотелось бы делиться с вами этими мыслями. Они крайне пессимистичны.
— Пессимистичны?
Януш решил, что Сабина не поняла этого слова, и хотел ей объяснить, что оно значит. Но Сабина жестом остановила его.
— Я окончила семь классов, — проговорила она.
— Вот видите, надо было сразу сказать. Подозреваю, что вы окончили все десять. Впрочем, это меня не интересует. А ваш супруг?
— Мой муж действительно крестьянин, тут уж без обмана.
— Вот как, — протянул Януш.
— Так почему же пессимистичны? — не унималась Сабина. — Ведь теперь уже ясно, на чьей стороне победа.
— Вот именно. Но я знаю русских.
Сабина вспыхнула.
— Как вы можете знать русских? Вы жили там, наверно, в начале революции, были помещиком, с народом не сталкивались. Вы о них представления не имеете…
— А вы?
— Ну и я тоже ничего не знаю.
— Так как же можно составлять уравнение со столькими неизвестными? С целым неведомым народом, который через несколько месяцев станет народом-победителем и будет диктовать свою волю всей Европе?
Сабина подлила в кофе самогона и отпила глоток.
— Вы не прочь выпить, как я вижу.
— Так мне становится немного легче, — улыбнулась женщина. — Надеюсь, вы догадываетесь, что жизнь у меня здесь нелегкая. Как вы пережили революцию?
Януш ответил не сразу.
— Пока вас не было в комнате, я как раз думал о тех временах. Вспомнились мне мои тогдашние симпатии и взгляды. Вероятно, они не были разумны, коль скоро довели меня до такой отшельнической жизни. И до того, что я, собственно, не могу дать ясного ответа на ваш вопрос.
— На какой именно? Ведь я их задала вам много, а вы постарались ни на один не ответить.
Януш рассмеялся от всей души.
— Это не умышленно. Попросту я самому себе не в состоянии ответить на подобные вопросы и избегаю раздумий о таких вещах.
— Каких вещах?
— Рассмотрим наши экзаменационные вопросы в порядке очередности.
— Вы все запомнили?
— Мне казалось, что вы задавали их по определенной системе.
— То есть?
— Когда вы еще разыгрывали деревенскую бабу, вы задали самый главный вопрос: «А кто же вы будете?»
— Я повторяю его и в новом воплощении.
— Вот именно. А если бы я задал вам такой же вопрос?
— Разумеется, в данную минуту я не могла бы вам ответить. Но самой себе ответила бы без колебания. Я-то знаю, кто я такая.
— Какой же вы счастливый человек! Право, я мог бы вам позавидовать, если бы не…
— Что?
— Если бы не сомневался отчасти в искренности ваших уверений. Не так легко польскому интеллигенту определить смысл своего существования.
— Я не причисляю себя к интеллигентам… И тем более к польским интеллигентам…
— Вы не чувствуете себя полькой?
— Пожалуй, нет. Я еще до войны прониклась отвращением к подобного рода определениям.
— Хорошо. Чего же ради вы хотите знать, кто я такой?
— Потому что хочу хоть немного быть готовой к временам, которые надвигаются.
— Вы выйдете из убежища?
Сабина задумалась.
— Я нахожусь, вернее, вполне могу оказаться в несколько ложном положении.
— Женщина найдет выход из любого положения.
Сабине явно требовалось время, чтобы обдумать ответ.
— Почему вы не доливаете самогона в кофе?
Януш ответил прямо:
— Если уж на то пошло, я предпочел бы просто самогон.
— Значит, у меня остался второй вопрос, — сказала она, испытующе глядя на Януша.
— Какой был второй вопрос?
— Уже не помните? А хвастались, что у вас хорошая память. Да ведь второй вопрос был очень простой: как вы пережили революцию? Он относится к области воспоминаний. У вас ведь хорошая память, надо только вспомнить.
— А вы хорошо запомните то, что я буду говорить?
— Не беспокойтесь. Не слишком хорошо. Я не напомню вам об этом…