Януш отдернул руку, подозвал официанта и расплатился. Прощаясь с доктором, он сказал просто:
— Спасибо.
Потом откинулся в своем вагоне на спинку кресла и не то заснул, не то задремал. Януш чувствовал, что Адась дважды появлялся на пороге купе, но делал вид, что спит, лишь бы не слышать его ужасного голоса. Поздно вечером он приехал в Варшаву и переночевал на Брацкой. Когда он сказал Текле об Адасе, она только плечами пожала:
— А что я могу поделать? Это же фаворит фаворита.
IV
В Одессу Януш попал летом 1936 года благодаря содействию Спыхалы, который наконец выхлопотал для него визу. Но ехать так, как он хотел — через Киев или через Румынию, морем, — не удалось, пришлось следовать через Москву. Впрочем, в Москве он только перебрался вечером с вокзала на вокзал, а потом целый день ехал на юг среди знакомого волынско-украинского пейзажа. Глубоко растроганный, отыскивал он взглядом тот памятный необъятный горизонт, не заслоненный ни одним деревом, ни одним леском. Насколько хватало глаз, тянулись бесконечные нивы. Жатва еще не началась, но колосья уже белели и золотились. Солнце заходило в чистом небе, точно погружаясь в золотые волны хлебов. Прохладнее после захода солнца не стало, до самого рассвета царил этот недужный зной, столь характерный для украинской ночи. Поезд шел медленно и довольно часто останавливался. Когда появлялась деревня, то это была настоящая деревня, огромная, раскинувшаяся вдоль оврага или над берегом обширного лазурного пруда. К вечеру потянулись степи. Распаханные и засеянные, ровные, как стол, или изрезанные балками, они все же отличались от полных очарования украинских полей. Не было видно ни взгорков, ни живописных левад. И совсем по-иному выглядели крутые балки.
Ночью Януш не спал, вспоминая поездку из Маньковки двадцать два года назад. И так как ехал он почти той же самой дорогой, названия станций, окрестный рельеф, сам ритм поезда, который почти не изменился, — все это вызывало в памяти подробности, казалось, давно уже забытые. Теперь он вспомнил — хотя еще неделю назад не смог бы этого сказать, — на каких лошадях приехал на станцию, как была обита бричка и кто сидел на козлах. Помнил, как он был одет: серый, вернее, темно-сизый костюм, высокий воротничок (стоячий, разумеется, а как же иначе!) и зеленый галстук. Порой, когда он закрывал глаза, ему казалось, особенно если он задремывал, что это та самая поездка и что вскоре он познакомится с Ариадной, завяжет дружбу с Эдгаром. А Володя? Ведь и он должен быть где-то тут.
Когда утром Януш вылез на вокзале, им тут же завладела представительница «Интуриста», маленькая и черненькая Фанни Наумовна. Она безапелляционно заявила ему, что он находится под ее опекой, действительно доставила его, словно багаж, в гостиницу и, лишь устроив его там после длительных переговоров с различным начальством, которого было удивительно много — почти на каждом этаже, — распрощалась с ним. Гостиница эта — прежний «Континенталь» — ныне называлась «Москва». Только теперь, оставшись один в огромном, высоком номере с аркадами окон, Януш почувствовал себя усталым и захотел спать. Он разделся, лег в постель и уснул так крепко, что, проснувшись, не мог понять, где находится. Громадная кровать и высокий потолок показались ему кошмарным видением. Длилось это довольно долго, пока он не пришел в себя.
Окончательно разбудил его телефонный звонок. Фанни Наумовна на безупречном французском (Януш сделал вид, что совершенно забыл русский язык) осведомлялась, какие у него планы на вторую половину дня. Януш ответил, что никаких планов у него нет, и попросил своего гида зайти к нему около семи, чтобы вместе поехать куда-нибудь поужинать.
— Сегодня так жарко, — сказала Фанни Наумовна, — поедем на террасу.
— Как вам угодно, — согласился Януш, — можно и на террасу. А где это?
— Недалеко, в новой гостинице «Ленинград».
— Чудесно.
Януш с готовностью согласился, поскольку ему это все равно ничего не говорило. Он встал, оделся и вышел на улицу. Еще с утра, сразу же по приезде, у него было такое чувство — сейчас оно только еще больше укрепилось, — будто он находится в абсолютно чужом, незнакомом городе. Хоть он и не вырос со времени своего отъезда из Одессы, город показался ему куда меньше и ниже, чем прежде, и, к тому же, населенным людьми, которые выглядели как-то совсем экзотически. Все в одинаковых парусиновых туфлях, в выгоревших темно-синих брюках и каких-то причудливых рубашках. Кроме того, его удивило, что у всех в руках портфели. За каким чертом им эти портфели?
Толпа не была унылой, наоборот, по-южному оживленной, а женщины (прославленные одесситки) были очень хорошенькие. Только все это показалось ему абсолютно чужим, непонятным. Януша поразило отсутствие красок. Упаковка, бумаги, девичьи платьица, туфли, конфеты — все было одинакового линялого цвета. Это было самым непривычным. Поэтому он отыскивал глазами стоящие на углах деревянные столы на колесиках, заваленные грудами клубники и малины. Сочный цвет ягод как-то радовал.
Но в особенности озадачивало то, что на улицах было столько народу. Это неустанное, торопливое кружение вызывало в памяти стихи Пушкина:
Сколько их, куда их гонят,
Что так жалобно поют?
Тротуары сплошь были забиты людьми, все они шли торопясь, не глядя по сторонам, обгоняя друг друга, неслись к какой-то не совсем понятной цели.
Он заглядывал в лица и везде видел одно и то же: торопливость и озабоченность. Напряжение читалось на этих лицах. Губы были стиснуты, и глаза избегали постороннего взгляда; особенно эта замкнутость на три запора была заметна у людей пожилых. Молодые вели себя так, как все молодые: смеялись. Парни заглядывались на женщин. Но Януш не мог определить, кто они — портовые рабочие, молодые служащие или студенты. И все такие низкорослые, юркие и такие чужие, абсолютно чужие. А ведь когда-то он чувствовал себя в этом городе как дома. Довольно скоро вернувшись в гостиницу, он стал ждать Фанни Наумовну, ломая голову над тем, что сказать ей на вопрос, зачем он приехал в Одессу. Но Фанни Наумовна не задала этого вопроса, словно это не интересовало ее или она и без того знала, в чем дело. Она только спросила, что бы он хотел увидеть.
— Разумеется, море, — ответил Януш. — Поедем завтра с утра на пляж, за город.
Не задала Фанни Наумовна и вопроса, казалось бы, такого естественного — не спросила, знает ли он Одессу.
Януш сказал, что хотел бы посетить «дачную местность», и она предложила поехать завтра «на Фонтаны».
— Видите ли, здесь есть три так называемых Фонтана… — начала было она объяснять, но вдруг осеклась и взглянула на Януша. Ясно было, что она знает все.
Но она знала не все. В этом Януш убедился в тот же вечер, когда они пошли ужинать.
Они расположились на террасе большого здания. За соседними столиками сидели люди, такие же неопределенные, как на улице. Разве что в них узнавались приезжие. Из Москвы, из Ленинграда — из столиц.
Но Янушу тут понравилось. Как в сервировке, так и во внешности официантов еще сохранилось что-то от былых времен. Сами столы напомнили ему главный обеденный зал в Казатине, узловой станции, через которую он проезжал всякий раз, когда направлялся в Киев или Житомир. На этой террасе, огражденной с одной стороны высокой стеклянной стеной и маркизами, царил точно такой же запах, как в Казатине: запах украинского борща со сметаной и пирожков с капустой. Ему захотелось разломить такой пышный пирожок и услышать запах капустной начинки с рисом и рублеными грибками. И он заказал бульон с пирожками, обольщая себя надеждой, что они будут точно такие же, как в Казатине. Но хотя пальмы в больших кадках были такие же, и жесткие, накрахмаленные салфетки тоже были точно такие же, как когда-то на станции, и официант, любезный и предупредительный, точной такой же, как тогда, когда Януш сидел с отцом за овальным центральным столом, — пирожки оказались совсем не такими, а из плохой муки, непропеченные. И хотя на террасе царил аппетитный запах старой ресторации, начинка пирожков была лишена этого аромата. Фанни Наумовна велела подать какого-то крымского вина, Хорошо охлажденное, в высоких бутылках, оно показалось Янушу великолепным. Он пришел в хорошее настроение и принялся подшучивать над своим гидом; ведь получается, что, разгуливая с иностранцами по Одессе, она ведет буржуазный образ жизни.
Фанни Наумовна вздохнула.
— Вы забываете, что у меня хватает своих, домашних забот.
Произнесла она это так искренне, что Янушу сделалось неловко.
Он выпил еще бокал чудесного вина.
И вот тут он почувствовал, что кто-то пристально смотрит на него. У самой стеклянной стены сидел какой-то военный. Рядом с ним двое детей, вернее, уже подростков. Девочке было лет пятнадцать, мальчику около двенадцати, оба ярко выраженные брюнеты, в эту минуту они были просто поразительно по-южному красивы. Впрочем, даже при мимолетном взгляде на этих ребятишек становилось ясно, что красота эта мимолетная и сохранится недолго. Отец их, этот самый военный, вероятно, когда-то так же был красив. Сохранились только большие, влажные, южные глаза, столь выразительные у жителей Кавказа, глаза серны, глаза, встречающиеся иногда у русских танцовщиц. Но теперь глаза эти смотрели с совсем уже расплывшегося лица, когда-то резко очерченный нос стал теперь совершенно бесформенным, само лицо одрябло, под подбородком и под ушами образовались неприятные складки.
Сначала Януш делал вид, что не замечает устремленного на него пристального взгляда военного. Не разбираясь в советских знаках различия, он не мог определить, какое звание у сидящего напротив него человека. Януша занимали только эти очаровательные дети. Девочка упрашивала, чтобы ей налили хоть немного вина, но отец, видимо, не соглашался; потом она, видя, что отец не обращает на них внимания и упорно смотрит куда-то в пространство, занялась братом. А братишка ее был изумительный: ладный, невысокий, с огромными черными глазами, с сосредоточенным, худым, породистым лицом, полным непередаваемого обаяния. Какой-то блеск в его глазах напомнил Янушу что-то давнее и смутное. То, как он театрально вскидывал глаза (мальчик явно играл, играл на отца, на сестру, на официанта — дальше его намерения не шли, на окружающих он не обращал никакого внимания, чувствуя себя как дома), отчетливо напомнило Янушу вечер в Одессе, и он бессознательно произнес давно забытую строфу: