Януш не заметил, как на его скамью, на другой конец ее, уселся солидный господин. Только тогда и увидел, когда тот уже сидел там. На глазах у него были большие черные очки — и все же Януш, несмотря на то, что прошло много лет, сразу узнал его.
Это был Марре Шуар.
Недавно Януш прочел в газете, что французский ученый потерял жену, скончавшуюся от болезни, вызванной опытами над радиоактивными элементами. Янушу показалось, что Марре Шуар очень изменился; лицо его трудно было разглядеть в темноте, но вся фигура не то как-то осела, не то съежилась. И тем не менее это был, несомненно, он. Марре Шуар, с характерным его обликом, появился из небытия и возник перед Янушем так, словно они минуту назад расстались в Гейдельберге.
«Der heidelberger Teufel»[5], — усмехнулся Януш.
И тут же усмешка исчезла, растворилась в размышлении. Вот перед ним расстилается зелено-фиолетовая узкая река, а вот они — два вдовца, такие чужие друг другу, мимолетно знакомые, сидят на двух концах скамьи и, вероятно, думают об одном и том же.
На гладь реки перед ними, как из-за кулис, выполз маленький черный буксирчик, тянущий широкую баржу, нагруженную до краев и прикрытую брезентом. Последние отблески октябрьского вечера слабо отражались на просмоленных бортах баржи, на золотистом брезенте и на карминной полосе на носу пароходика. Буксирчик пронзительно свистнул, выпустив белый плюмаж, и тут же труба его легла, словно он кланялся надвигающемуся мосту. Януш вздрогнул. Этот высокий свист, как всегда, вызвал в нем трепет и какие-то далекие ассоциации. Когда он вздрогнул, профессор повернулся и внимательно посмотрел на него.
— Добрый вечер, — сказал Януш, не двигаясь, однако, со своего места и не протягивая руки, — добрый вечер, господин профессор. Вы меня не узнаете? Я Мышинский, приятель Гани Доус, последний раз мы виделись с вами в Гейдельберге.
Марре Шуар тоже не поднялся со скамьи. Казалось, он внимательно смотрит на черную баржу, исчезающую под мостом, и уже не кинул на Януша взгляд. Встреча оставила его совершенно равнодушным.
— Добрый вечер, сударь. Мадам Доус недавно говорила мне о вас, — сказал он тихо. — Она сейчас в Париже, живет в отеле «Риц». Навестите ее, она ведь очень несчастна.
— Как обычно, — улыбнулся Януш.
— Elle joue toujours une grande amoureuse…[6]— сказал с усмешкой Марре Шуар и тут же повернулся к Янушу.
— Это правда, что вы овдовели?
— Да, правда, вот уже два года.
— А моя жена скончалась два месяца назад.
— Говорят, она пала жертвой своих научных опытов?
— Точно не установлено, но все указывает на то, что это так.
— Очень грустно, что столь важные для человечества научные исследования приводят к таким последствиям, — несколько сентенциозно сказал Януш.
— О, это неизвестно, абсолютно неизвестно, — резко воскликнул вдруг Марре Шуар, и, поднявшись со своего места, подсел к Янушу. — Никогда не обвиняйте науку. Ведь мы же почти ничего не знаем, мы находимся у самого подножия огромной горы. А вы обвиняете науку в смерти, чуть ли не в убийстве. Это не оправданно.
— А защищаетесь вы, профессор, с жаром. Даже с чрезмерным. Я же считаю — и впервые высказываю это, так как до сих пор просто не смел в этом сам себе признаться, — так вот, я считаю, что подобное положение ненормально. Вы там исследуете, изучаете, расщепляете, синтезируете, открываете радиоактивные элементы, более того, вызываете искусственное излучение — ну и что? А средства от смерти найти не можете. И человек, нормальный человек, такой вот, как вы и я, только еще моложе, умирает. Умер — и все. Для меня всегда самое ужасное — это невозможность сделать что-либо, как только наступает смерть. Выходит из комнаты врач и говорит: «Ваша жена умерла». Как так? Умерла — так надо же что-то сделать, что-то впрыснуть, что-то там взрезать. А то изволите — умерла, и все. И ребенок так же. Не может жить, потому что нарушено кровообращение, порок сердца — и не будет жить. Как это не будет жить? А зачем тогда наука? Неужели она не может наладить это самое кровообращение? Глупость какая-то. Зато в таблице элементов открыты недостающие, и открыты только на основе… на основе чего там, господин профессор?
— Наука даже насморк не может вылечить. А вы сразу хотите… смерть!
— Так какая от нее польза? И что тогда значит наука? Человек должен жить. А жена должна жить, потому что муж ее… любит. Ребенок должен жить, потому что человеку нужны дети. У вас есть дети, профессор?
— Нет.
Потянулась вторая баржа, гладко-серая, увлекаемая маленькой черной осой. На этот раз оса засвистела низко, голосом сирены, и Януш не ощутил дрожи. Свист этот не напомнил ему давние поездки в былые детские годы жизни в Маньковке. Но все время, пока баржа проплывала перед ним, он молчал, выпрямившись, будто принимал парад. Из прибрежного ресторанчика доносились звуки марша из «Аиды».
— Этот Верди становится популярен, — произнес наконец Марре Шуар.
— Я понимаю, — продолжал Януш, распаляясь все больше и больше, — я понимаю вас, профессор, вы уклоняетесь от ответа.
Вся обстановка этого разговора была настолько необычной, что Януш утратил ощущение реальной действительности. И сиреневые блики на Сене, и проплывающие корабли, похожие на декорации, были какими-то условными. И эта нереальность окружающего облегчала ему разговор. Точно во сне, он был свободен от всех пут, его вдруг просто охватило отчаяние человека, который сокрушается над своей жизнью.
И все-таки буксирчик свистнул пронзительно.
— О, я помню наши беседы в Гейдельберге, — быстро отозвался, словно уступая в этом споре, Марре Шуар. — И все же вы обвиняете науку несправедливо. Предоставьте мне судить, где и за что ее можно обвинять. Вы философствуете, как Гегель и все эти немецкие… как бишь они там называются… Альфред Вебер? Что, не правда? Здесь нужно мыслить несколько точнее.
— Но вы же сами мыслите сейчас иначе, профессор. И подозреваю, что вы вдруг соскучились… даже не по Гегелю, а по Платону и по его бессмертному вознице, правящему тройкой коней.
— Вот уж нет, — запротестовал ученый.
— Но вы же сами сказали, что мы не знаем объема того, что изучаем. Не знаем, каковы пределы науки и всех ее возможностей, которые множатся с каждым днем с быстротой бактерий. И мы просто-напросто — вы уж признайте это — подобны ученикам чародея, которые не могут загнать обратно вызванных ими духов.
— Довольно примитивное и избитое сравнение, — уже спокойнее сказал Марре Шуар. Весь их разговор с разных концов скамьи, потому что они находились на разных концах скамьи, хотя и сидели почти рядом, выглядел каким-то двойным монологом. Каждый произносил этот монолог так, словно внезапно почувствовал себя свободным от долгого и тяжкого запрета.
— Согласен. Но мне это так представляется, — вздохнул Януш.
— Необходимо стараться быть более объективным.
— Не могу.
— Вы еще молоды.
— Нашей молодости грозят старые авантюры.
— Что вы хотите этим сказать?
— Что наша жизнь еще не кончена. И что мы еще будем вынуждены ответить на некоторые вопросы.
— Только перед угрозой светопреставления.
— Или же перед нашим собственным концом. Я считаю, что смерть мужчины всегда ответ на какой-то великий вопрос фаустовского плана. Но смерть женщины — это отнюдь не ответ. А уж смерть ребенка — это и вовсе что-то бессмысленное.
— Навестите мадам Доус. Может быть, вы остановите ее на самом рубеже. Она очень близка к концу…
— Почему?
— Почему? Да именно потому, что вы сказали минуту назад. Потому, что смерть женщины не является ответом ни на какой вопрос.
— Хорошо, но скажите мне правду, профессор, удалось ли вам ответить в жизни хоть на один вопрос?
— Разумеется, нет, — после минутной паузы отозвался Марре Шуар. — Разумеется, ни на один вопрос я не ответил. Но вы и понятия не имеете, какие я вопросы ставлю. Вы разбираетесь в проблемах современной науки? — спросил он уже другим тоном.
— Ну что вы, я же не ученый.
— Значит, не можете и представить, какого уровня она сейчас достигла. И каковы были мои вопросы. Ну а теперь мне пора.
— Нет, нет, профессор, не уходите так сразу.
Несмотря на свое намерение, Марре Шуар не двинулся с места, на него словно нашло какое-то оцепенение. Из ресторанчика вновь донеслась музыка. Владелец его определенно был поклонником Верди. Дверь кабачка, видимо, не закрыли, потому что пение доносилось теперь очень отчетливо. Это был, дуэт из второго акта «Травиаты»{17}. Безупречное сопрано выпевало сложные колоратуры на слове «sacrifizio»[7], а красивый, чистый баритон успокаивал несчастную Виолетту, с каким-то самодовольством уговаривая ее. «Piangi, piangi»[8], — восклицал баритон то шепотом, то мелодраматическим mezza voce[9]. «Piangi, piangi». Плачь же, плачь, женщина, говорил он, плачь над своей судьбой, и чем больше ты будешь плакать, тем больше я буду тебя утешать.
Марре Шуар встрепенулся.
— Вы слышите? Это «Травиата», или «Дама с камелиями». Квинтэссенция девятнадцатого века. Этот баритон уговаривает кокотку, чтобы она бросила его сына Альфреда. И она бросает Альфреда. А почему? Потому что иначе сестра Альфреда не может сделать удачную партию — выйти за маркиза. А маркиз не женится на ней потому, что ее брат живет с кокоткой, с этой самой Виолеттой. Все это очень сложно и вместе с тем далеко не так сложно, как может показаться. Двое молодых, любящих друг друга людей расстаются только потому, что некая девица хочет выйти замуж за маркиза — ради денег, разумеется. Вот они, проблемы девятнадцатого века.
— У нас несколько иные проблемы.
— Вы и не представляете, насколько иные…