— Осел ты, а не эгоист, — откровенно возмутился Ромек.
— Не знаю, стоит ли сразу же ехать в Варшаву.
— Отцу скажут, что ты возвратился туда.
— Не так это просто. А главное, если отец вернется, мне хотелось бы сразу увидеть его. Я не суеверный, но ты не представляешь себе, как я за него беспокоюсь.
Он подумал было, что напрасно так разоткровенничался с Романом, но тут же понял, что в основе всего, что он чувствовал и говорил здесь, лежит тревога об отце.
— Ну где он мог пропасть? — произнес Анджей с отчаянием.
Ромеку волей-неволей пришлось взять на себя роль мудрого утешителя, навязанную ему Анджеем.
— Ну ладно бы он, но куда девалась его машина? Ведь не иголка же!
— Ты не видел, что творится на дорогах, — сказал Анджей. — Тут и большому автомобилю не мудрено, словно иголка, затеряться.
— Пойми одно — ничем ты не поможешь.
Анджей вздохнул и ответил с раздражением:
— Вот-вот, мы с самого начала ничего другого и не делаем, только стараемся убедить себя, что ничем нельзя помочь. С ума можно сойти!
Ему вспомнился сегодняшний сон: он сидит у себя в комнате в Варшаве, быстро входит мать, совсем седая. Волосы как молоко. Он вскрикнул и проснулся весь в поту.
— Была бы жива бабушка Михася, — сказал Анджей по дороге домой, — я бы ей рассказал, какой сон мне сегодня приснился.
Ромек непринужденно рассмеялся.
— Чудной ты.
Они постояли перед часовней. Огни давно уже были погашены, дверь заперта. Пошли было дальше, но Анджей остановил Ромека:
— Подожди меня, я сейчас.
Он вернулся к двери часовни и стал перед ней на колени. Прижался головой к старой, холодной ручке. Он не молился, но вспоминал, как мальчишкой приезжал в Пустые Лонки и то давно забытое чувство доверия, с каким он вкладывал свою руку в широкую ладонь отца. И это слово: «папа».
Магическое это было слово: на одну минуту, на короткое мгновение оно вернуло Анджея в атмосферу прошлого с его несложными и такими дорогими переживаниями. И в то же время словом этим, будто лопатой, Анджей рассек надвое тропинку своей жизни: отвалил в сторону большой пласт земли. Засыпал ею старый муравейник.
— Уже холодно, — сказал он, вернувшись к Ромеку, — вечера становятся холодными.
— Надо будет взять с собой в дорогу полушубки, — отозвался Ромек, — пока еще можно их купить в местечке.
И они вошли в дом.
II
А на шоссе под Седльцами было вот как.
Голомбек недалеко отошел от своего «бьюика»: у него еще болела после приступа поясница и то место в боку, куда Оля так неловко, дрожащей рукой сделала ему укол. Он прилег в канаве, вблизи от своей машины, не спуская с нее глаз. Когда самолеты улетели, он еще издали увидел, как двое каких-то мужчин подошли к машине и стали дергать дверцы. Пан Франтишек предусмотрительно запер их; несмотря на панику и спешку, он не забыл взять с собой ключи.
Увидев, что он приближается к машине, мужчины забеспокоились. В одном из них Голомбек узнал известного адвоката Керубина Колышко. Колышко бывал у них в доме, хотя приходил обычно к Оле. Она пела какие-то там песни на его слова. Но Франтишек не очень-то в этом разбирался, и их знакомство, пожалуй, сводилось к тому, что они раза два обменялись рукопожатием. Теперь Керубин встретил его как старого знакомого.
— Пан Голомбек, — заговорил он торопливо, — прошу вас, умоляю вас проехать немного вперед, там, всего в нескольких шагах отсюда, раненая, надо ее доставить в Седльцы. Это Вычерувна, известная актриса.
Второй мужчина был какой-то молодой актер. Он только повторял последние слова Колышко.
— Известная актриса…
Он был испуган до потери сознания. Большие голубые глаза его вылезали из орбит.
Франтишек старался овладеть собой.
— Простите, я не один, со мной жена и дочь, я должен дождаться их.
— Но, пан Франтишек, — сказал Керубин, — время не терпит, надо спешить, Вычерувна потеряла много крови. Довезем ее до ближайшего перевязочного пункта, и вы тотчас же назад. Прежде чем ваши дамы подойдут, вы уже вернетесь.
— Уже вернетесь, — точно эхо, повторил голубоглазый актер.
— Взгляните, движение утихло.
Действительно, движение на шоссе утихло. Беженцы, согнанные с дороги пикирующими самолетами, еще не успели возвратиться на белую ленту шоссе, а машины куда-то разъехались, что ли (молодой актер произнес «что ли», отвечая на какие-то свои мысли); в отдалении, там, где лента дороги подымалась на пригорок, виднелось несколько перевернутых автомобилей и торчащие вверх ноги убитой снарядом лошади. Машины дымились, видно, туда угодило всерьез.
Голомбек не успел даже как следует собраться с мыслями. Колышко попросту заставил его занять место за рулем. Садясь в машину, Франтишек оглянулся, ища жену и дочь. Но Оли не было. Может, она еще лежала на картофельном поле или подальше ушла? Он торопливо осмотрелся по сторонам. И вдруг заметил Геленку. Она была совсем уже близко и в удивлении остановилась, увидев, что отец садится в машину с чужими людьми.
Голомбек успел только махнуть ей рукой. Это движение его маленькой пухлой ладони означало: «Ждите». Но могло так же означать и «До свиданья». На самом же деле оно означало — но тогда этого еще никто не знал — «Прощайте».
Они проехали — Голомбек даже сам не заметил как — километра полтора. У дороги, под кустом ивняка, лежала Вычерувна. Она была бледна и страшно напугана. Ее большие глаза казались сейчас еще больше, чем на сцене. Молодой актер, как две капли воды похожий на того, который сопровождал Колышко, поддерживал актрису под руку и крепко стягивал белый платочек, которым была перевязана ладонь Вычерувны.
— Садитесь, садитесь, — торопил Колышко, — едем в Седльцы!
— Как это в Седльцы? — попытался запротестовать Голомбек.
— Ну да, ведь ближайший перевязочный пункт наверняка в Седльцах.
— А где же рана? — совсем растерянно спросил Голомбек, оглядываясь на входивших в автомобиль.
Вычерувна не ответила. Молча показала на перевязанную руку.
— Постойте, постойте, — воскликнул Голомбек, — так вы ранены только в руку?
— Только!
Оба молодых актера казались крайне возмущенными.
— Пожалуйста, — сказал один из них, — поезжайте побыстрей. Вычерувна потеряла много крови.
— В руку попал осколок снаряда.
— Пан Франтишек, дорогой, — умоляюще и торопливо говорил Колышко, — дорогой пан Франтишек, поезжайте. Ведь вы же хотите поскорей вернуться? Сейчас же вернуться, правда? Так поезжайте же, пан Франек, дорогой!
Голомбек подумал: пожалуй, верно — чем скорей он избавится от раненой актрисы, тем скорее вернется за Олей и Геленкой. Он нажал на газ.
Очень скоро, миновав сожженные машины и убитую лошадь, они выбрались из толпы беженцев и поднялись на взгорок. Оттуда открывался вид на предместья Седльц. Они были охвачены огнем, и столбы густого черного дыма вздымались ввысь, прямо в голубое и чистое небо сентябрьского утра.
У шоссе горели железнодорожные склады. Судя по черному дыму, там был керосин либо бензин. У железнодорожного переезда сгрудились повозки и автомобили, грузовики и кавалеристы. Теснота была такая, что не повернуться. Голомбек, надеясь как-нибудь прорваться, вломился в самую гущу машин и повозок. Лошади пугались и вставали на дыбы, грозя смять кузов автомобиля. Голомбек держал баранку, словно во сне, к тому же сегодня он ведь и не спал всю ночь. Не знал, что с ним творится.
Когда они стояли в толчее, ему вдруг вспомнился Анджей. Что с ним? Где он? Франтишек думал нагнать его у бабки, но у бабки его не было. Наверно, отправился в Пустые Лонки.
И тут его осенило: ведь именно здесь, у переезда, поворот налево — в Пустые Лонки. Будь что будет, они поедут в Пустые Лонки.
Голомбек попытался выбраться из этой неразберихи. Но водитель он был не очень умелый и нарвался на скандал. То ли он врезался в какую-то повозку, запряженную парой коней, то ли повозка эта врезалась в его машину, только за стеклом вдруг показалось взбешенное лицо сержанта. Он ехал в той повозке. Видно, взобрался на нее где-то между Варшавой и Седльцами.
— Выходите сейчас же из машины, — сурово сказал сержант. — Вылезайте немедленно. Понятно?
Голомбек не знал, что делать. Почему этот сержант велит ему выходить?
— Вылезайте немедленно! — повторял сержант вне себя от бешенства и, видимо, потеряв способность соображать: ведь в этой сутолоке невозможно было даже отворить дверцу, не то что выйти из машины. Наконец, если бы даже Голомбек и вышел, это ничего бы не дало повозке, в которой ехал сержант. В лучшем случае он мог бы перебраться в лимузин, но это, кажется, не приходило ему в голову. Он совершенно обезумел.
Двое молодых актеров молчали, потрясенные. Колышко попытался вмешаться, прибегнуть к лести.
— Пан подхорунжий, — сказал он, хотя прекрасно разбирался в лычках и звездочках. — Пан подхорунжий, а зачем водителю выходить? Что это вам даст?
— Немедленно вылезайте! — орал сержант с пеной у рта. — Смотрите, что вы натворили! Коня мне обезножили!
Но лошадь, словно демонстрируя, что ноги у нее в полном порядке, вдруг прянула в сторону, оборвав постромки. Сержант схватил ее за морду, лошадь вырвалась и стала бросаться из стороны в сторону, ломая повозку. Встав на дыбы, конь занес передние ноги над крышей «бьюика».
Вычерувна закричала, как безумная, даже сержант испугался ее крика. Это был отнюдь не театральный, не деланный крик, а самый что ни на есть настоящий, ничем не напоминающий вопли Электры или Балладины{58}.
Сержант схватил коня за холку и пригнул его к земле. Жеребец задними ногами ударил еще несколько раз в передок повозки и успокоился.
— Сержант, — кричала Вычерувна, которая вполне разбиралась в чинах, — сержант, как вы смеете? Я ранена, еду в госпиталь, пропустите меня!
Сержанта вдруг как подменили. Он увидел кричащую женщину, взглянул на нее через окошко и вдруг проникся уважением.