— Напрямик туда не пробраться, — сказал Ромек.
— Я тоже так считаю. Поедем окольным путем — со стороны Пущи Кампиносской и Сохачева. Там ведь можно к Янушу заехать. Нет ли у вас карты, пани Эвелина? Дорожной, автомобильной?
— В нашей машине была такая замечательная карта, — вздохнул Анджей.
— Я сейчас принесу. — И Ройская вышла из комнаты.
Анджей поднялся и налил себе еще простокваши. Поставил стакан и перед Ромеком.
— Пей, умнее будешь.
Спыхала с любопытством взглянул на Анджея. В голосе юноши зазвучали нотки радостного ожидания. «Каких-то операций, приключений», — подумал Спыхала.
Он не осуждал это. Его самого уже увлекла возможность, порожденная новой ситуацией: возможность приключения. Чего-то такого, что уцелело, когда нормальная жизнь разбилась вдребезги. Все могло сложиться по-новому, — даже сама жизнь.
Они склонились над принесенной Ройской картой, — над картой того, что уже не существовало, — над картой Польши. Смотрели на этот кленовый листок, тонким стебельком соединенный с морем, на лебедя с круто выгнутой грудью.
Анджей краем уха слушал обсуждение маршрутов, пролегающих по дорогам, на которых в эту минуту уже гудели немецкие танки. Он смотрел на контуры страны — на линию Вислы, изогнутую, как арфа, и думал: «Это моя родина, ее уж нет».
— Вот так мы выедем к Пуще Кампиносской, — водя пальцем по карте, сказал Спыхала.
— И через Вислу в Вышогроде, — заметил Ромек.
— Сколько же времени займет такая поездка? — спросила Ройская.
— Здесь, не может быть никаких расчетов. Неизвестно, что ждет нас за ближайшим поворотом.
Анджей отошел от карты. Стал у окна и смотрел на парк, утонувший в ночи. «Никаких расчетов быть не может», — мысленно повторял он.
Однако ведь должен же быть какой-то расчет, какое-то вычисление, пусть даже с сотнями неизвестных. Только вот расчет этот начинать надо с главного, с первооснов. Все может быть иным — но должно быть конкретным.
«Довольно мечтаний, Анджей, — сказал он себе. — Надо идти, веря, что все будет нормально. И что конечный результат тоже будет нормальным.
Любой результат должен быть «нормальным», — прибавил он.
И тут, у этого окна, ему в голову пришла отчетливая мысль о смерти, теперь он мог даже представить ее себе. Анджей взглянул на собравшихся у карты. На лице Ромека он прочел то, что еще минуту назад испытывал сам: жажду приключений.
«Можно ли быть настолько наивным? — подумал он. — Сейчас? А впрочем, как знать, не в этом ли спасение? В конце концов, не может ведь вся жизнь быть поражением».
Отворилась дверь, и вошла Оля. Анджей перевел взгляд на мать, словно от нее ждал окончательного решения. Оля, видно, вошла сюда из темноты, потому что зажмурилась от яркого света и не сразу поняла, кто в комнате. Спыхала поднялся и сказал:
— Добрый день.
Анджей не отрываясь смотрел в лицо матери. Он словно впервые увидел ее. Что-то девическое подметил он в выражении ее лица. Дело было не в ярком свете лампы, напротив, он только подчеркивал в ее облике все, что было от усталости и озабоченности. Но Анджей с удивлением подумал, что никогда прежде не смотрел на свою мать; в улыбке, с какой она приветствовала Казимежа, в том, как подала ему руку, он заметил нечто такое, что прежде не останавливало его внимания. Мать показалась ему необычайно красивой.
То ли под влиянием расспросов Ромека там, под кленом, то ли взволнованный чем-то другим, Анджей вдруг спросил самого себя: «Была ли мать счастлива?» Сейчас его интересовала не судьба матери, а судьба этой женщины. До сих пор Анджей не задумывался, любит ли он мать. Она существовала, и дело с концом. Но сейчас, увидев ее, озаренную спокойным светом, и осознав возможность ее существования только в этом покое, он почувствовал, что с матерью его связывают действительно нерасторжимые узы. Она вошла в его сознание, так же как вошла в эту комнату.
— Где ты был, Анджей? — обратилась Оля к сыну. — Я беспокоилась о тебе. Будь добр, не исчезай теперь надолго. Я не знаю, что и думать.
— Но я все время был возле дома.
— Ты не пришел к ужину.
— Какой уж там ужин, — заметила пани Эвелина. И обратилась к Казимежу: — Так хочется, чтобы все было как всегда, но ведь многого теперь не достать.
— Вы испытываете какие-нибудь затруднения? — осведомился Спыхала скорей из вежливости. На самом деле это ничуть его не интересовало.
— Люди уже немного свыклись с положением, — вздохнула Ройская, — и начинают капризничать. А у меня нет никаких возможностей. И я не могу им угодить…
Анджей вышел на середину комнаты.
— Мама, мы возвращаемся в Варшаву.
Он заметил быстрый взгляд матери, на мгновение задержавшийся на лице Казимежа и тут же погасший.
— А лошадей отошлете обратно? — спросила Ройская.
— Мы оставим их у Януша, — сказал Спыхала.
— Конечно! — обрадованно подхватил Ромек.
Шагая по комнате, Анджей заговорил назидательно:
— В Варшаве все может разъясниться. Прежде всего надо узнать, что делать; там должно быть какое-то руководство. Мы должны знать, что делают люди…
Ройская перебила его здравым замечанием:
— Могли бы и подождать. В конце концов наладится же какое-то сообщение.
— Полагаю, что этого слишком долго придется ждать. Немцам незачем с этим спешить, у них ведь есть транспортное сообщение.
— Сколько же времени займет у нас путь в Варшаву? — неожиданно для самой себя спросила Оля.
Анджей остановился и с каким-то торжеством посмотрел на мать.
— Значит, тоже едешь?
— Ну, знаешь, одного я бы тебя не отпустила, — сказала Оля, — теперь я должна быть в курсе твоих дел. Знать каждый твой шаг.
— Антек тоже, вероятно, найдется в Варшаве, — добавил Анджей наставительным тоном.
В разговор вмешался Ромек:
— Вам не обязательно ехать. Это путешествие не для женщины. Мы будем оберегать Анджея, я и пан Спыхала.
Спыхала задумался.
— А мне кажется, что даже безопаснее ехать с женщиной. Так нас скорее примут за беженцев, возвращающихся в Варшаву или в ее окрестности. А одних мужчин могут принять за наскоро переодетых военных. Тем более что мальчики такие юные…
— Для армии даже слишком юные, — улыбнулась Ройская. — Я тоже думаю, — добавила она, — что безопаснее ехать с женщинами или с женщиной. Геленку лучше оставить пока у меня.
Оля согласилась.
— Да, так будет лучше. Геленка останется у тети, и посмотрим, как будут развиваться события. Если Франек или Антек доберутся до Пустых Лонк, они застанут тут Геленку.
Ромек повторил свой вопрос:
— Можем мы выехать завтра?
— К завтрашнему дню едва ли успеем приготовиться. Нужно дать вам хорошую повозку и снарядить ее в дальний путь, — смазать, осмотреть. И продукты надо собрать на дорогу… Хотите ли взять с собой кучера?
— Зачем? — спросил Ромек. — С лошадьми я справлюсь, Анджей мне поможет.
Спыхала сказал, улыбаясь:
— А я ведь служил в конной артиллерии. Кони обычно меня слушались… А это в пути тоже может пригодиться.
— Вы будете начальником экспедиции, — усмехнулась пани Эвелина.
В эту минуту в комнату вошла Геленка.
Когда она щурила глаза, то никак не выглядела на свои пятнадцать лет — казалась зрелой и мудрой женщиной.
— Что тут за совещание? — спросила она.
— Едем в Варшаву! — воскликнул Анджей почти весело. — Мама, пан Спыхала, Ромек и я.
— А я? — спросила Геленка. — Как вы мной распорядились?
— Ты остаешься, Геленка, — сказала Ройская. — Неизвестно, как все сложится.
Геленка задумалась.
— Действительно, — сказала она, — пожалуй, так будет лучше.
Она вопросительно взглянула на мать, но Оля сидела выпрямившись, уверенная в себе и даже улыбалась.
Увидев, как спокойна мать, Геленка улыбнулась снисходительно и даже с оттенком презрения. Удивительное дело, как улыбка эта меняла лицо Геленки. Она снимала неприятную резкость, которая так его портила, и придавала выражение, очень напоминающее пана Франтишека. Геленка становилась очень милой, хотя и не столь красивой. Девушка знала об этом и старалась не улыбаться.
— Так будет лучше, — повторила она, — не стану с вами спорить.
— Ну вот, — сказала Ройская в раздумье, — теперь я очень одинока. Правда, есть пан Козловский, — поспешно добавила она, взглянув на Ромека, — но все же я буду чувствовать себя очень одинокой после вашего отъезда.
— Да-а, — протянула Оля. — А что с Валереком?
Ройская ничего не ответила на этот вопрос. Встала и обратилась к Анджею:
— Может быть, хочешь еще простокваши?
— Нет, нет, — торопливо ответил Анджей, — с меня вполне достаточно.
IV
Комната, в которой умерла тетя Михася, постепенно освободилась от поселившихся в ней беженцев. Одни нашли себе жилье в ближайшем городишке, другие отправились в Седльцы, третьи двинулись к востоку — оттуда еще можно было переправиться в Литву и в Советский Союз. Комнату даже привели в порядок, в ней после отъезда матери должна была поселиться Геленка.
Утром Геленка направилась туда. Перед старомодным, овальным, исполосованным зелеными тенями зеркалом стояла мать. Геленка замешкалась на пороге, и мать не заметила ее. Она напряженно вглядывалась в зеленоватую гладь зеркала, словно в воду, брови ее были сдвинуты, казалось, она силилась что-то вспомнить. Прежнюю прическу? Платье, о котором давным-давно и думать забыла?
Геленка кашлянула, и мать обернулась.
— Кокетка ты, мать, — сказала Геленка и принялась наводить порядок в шкафу, стоявшем у противоположной стены, — кокетничаешь перед зеркалом…
Оля возмутилась.
— Как ты выражаешься! Ты хорошо знаешь, что я никогда не кокетничаю перед зеркалом.
— Верно. Но сейчас ты так старательно себя разглядывала.
— Да, смотрела.
— И что же ты высмотрела?
— Геленка, — Оля резко повернулась к дочери, — неужели тебе никогда не приходит в голову, что мать тоже человек?
Геленка повернулась к ней.