— Ага, в Париже, — подтвердил парень.
— А вас как звать? — спросил Ромек.
Черноволосый пристально взглянул на Ромека. Недоверие снова пробудилось в нем.
— Звать меня Лилек, — медленно произнес он. — Большего вам, надеюсь, не понадобится.
Анджей попытался исправить ситуацию.
— Конечно, не понадобится, — сказал он и протянул руку черноволосому парню. — А меня зовут Анджей Голомбек.
Лилек с интересом взглянул на Анджея.
— Это у вашего отца была кондитерская, та, где панна Ядя работала?
— Не только была, но и есть, — поправил его Анджей.
— Кто его знает… — Лилек запнулся. — Говорят, всю Варшаву покромсали. Ведь ее брали со стороны Праги. Рассказывают такое, что просто верить не хочется.
— Надо съездить и проверить, — сказал Анджей.
— Так-то оно так, — согласился Лилек, однако без особого оживления.
— Вот что я вам скажу, — начал Анджей, — мы оставим здесь маму и Спыхалу — он слишком заметен, — и втроем поедем на разведку в Варшаву.
— Поедем, но как? — спросил Лилек. — Поезда не ходят.
— Лошадьми поедем! — воскликнул Ромек. Для него по-прежнему это было приключение.
— Ладно, — согласился Лилек, — поедем. У меня в Варшаве есть знакомые.
— Ну а у меня там дом, — сказал Анджей. — Но лучше будет, пожалуй, если мы доедем до Воли. На Воле надо будет оставить где-нибудь лошадей — и пешком в Варшаву.
— Ладно, — повторил Лилек, — на Воле у меня есть потайное местечко, если уцелело, мы могли бы там лошадей оставить. — И добавил: — Пошли к пану Фибиху, попросим фуража на дорогу.
Ромек немного охладил их пыл:
— Сразу ведь не поедем.
Анджей был благоразумен.
— Сразу нет. Но ехать надо поскорее. Чем скорее, тем лучше, пока немцы в Варшаве еще не освоились.
— Говорят, Гитлер собирается в Варшаву, — сказал Лилек.
— Значит, тем более надо спешить.
Анджей направился к дому.
— Пойду скажу маме, как она к этому отнесется.
А Оля тем временем сидела у Януша.
Януш был не столько болен, сколько угнетен катастрофой, которую, впрочем, предвидел. У него просто не было сил встать и заняться каким-нибудь делом.
Оля возмущалась.
— Право же, Януш, какая польза от того, что ты вот так лежишь и думаешь. Только растравляешь свою рану.
— Как это страшно, — сказал Януш.
Он не мог понять, каким образом Оля потеряла связь с мужем и почему это нельзя было предотвратить.
— Ведь мальчики…
— Мальчиков с нами не было, — ответила Оля. — Они в войске были — с Антеком я виделась, по пути сюда, у бабки, а Анджей здесь, со мной…
— Но как же Франек? Как это могло произойти? И ты так спокойна, Оля, милая.
— Это только кажется. Но что я могу? Неужели и тебе не ясно, что этому не поможешь. Ничего не работает, ни почта, ни печать. Одним словом, война. Это ты понимаешь?
Она стыдилась своего раздражения.
— Ты ведь ничего не пережил. Сидишь себе здесь, как у Христа за пазухой, и не знаешь, что творится на дорогах. Страшные дела… Впрочем, тебе ведь уже рассказывали люди.
Януш рассмеялся.
— Как у Христа за пазухой! Хорошенькая пазуха. Знаешь, кто умер, застреленный, у меня в комнате, внизу? Янек Вевюрский.
— Янек? — спросила Оля. — Но ведь он сидел?
— Сидел! Кто теперь сидит? Он сражался с немцами на Сохачевском шоссе. Ну и угодило в него. Принесли его сюда. Подумай, какое совпадение: принесли умирать именно сюда, где живет его воспитанница.
— Ах, в самом деле. — Оля напускала на себя равнодушие всякий раз, когда речь заходила о Ядвиге. — Ведь эта твоя Жермена — его воспитанница.
— И близкая родственница его жены.
— Да, да, я все это знаю.
Казалось, Олю больше волновало присутствие Ядвиги в доме Януша, чем смерть Яна Вевюрского.
— Поразительно, — сказала она, — как легко человек свыкается со смертью.
Януш удивленно взглянул на нее.
— Свыкается со смертью? Что ты городишь, Оля? Ведь именно это и ужасно. Эти смерти, которые напирают со всех сторон и становятся столь же обыденным явлением, как хлеб с маслом. Надеюсь, ты понимаешь, что мы, живые, обязаны помнить всех умерших. Я, например, обязан помнить все, что говорил мне Янек… Я столько беседовал с ним, и всякий раз он говорил мне такие слова, которые необходимо помнить. Да и не только он…
— Дорогой мой, — сказала Оля, — если мы так уйдем в то, что следует запомнить, у нас в голове не останется места для собственных мыслей.
— А у тебя сейчас есть какие-то собственные мысли? — приподнявшись на кровати, спросил Януш. — Это невероятно. У меня, например, нет ни одной мысли, я так ошеломлен, что просто не в состоянии думать. И в особенности о нашей давней жизни. Ведь мы всегда думали и рассуждали так, словно эта война не наступит. И оказалось — вот что главное, — что все наши довоенные умствования ровно ничего не стоят. Не имеют никакого применения. Все надо переосмыслить заново.
Оля возразила:
— Мне вовсе так не кажется. У нас должны быть собственные, и при этом самые обыденные мысли. Ведь невозможно существовать в состоянии какой-то постоянной патетики. Сама война уже достаточно патетична, а мы еще должны подстегивать себя какими-то высокими размышлениями. Думать надо о каждом дне: о том, что будет на обед, как устроить, чтобы у каждого было свое, как справиться со всеми нашими самыми повседневными заботами…
Януш смотрел на Олю с удивлением.
— А может, и вправду так, — сказал он.
Ему не хотелось сейчас спорить с Олей. Он видел, что с ней творится что-то необычайное, вовсе не связанное со страшными обстоятельствами войны и поражения. Она была поглощена какими-то сложными личными проблемами и жаждала как можно скорее приступить к их разрешению. Она не хотела обременять себя тяжестью общего несчастья. Януш ясно почувствовал это из ее слов.
— Ну а как твои мальчики? — спросил он, чтобы переменить тему.
— Анджей держится молодцом, — ответила Оля, — хотя сегодня на шоссе получил кнутом по лицу.
— Кнутом по лицу? — спросил удивленно Януш. — От кого?
Оля усмехнулась.
— Януш, — сказала она, — ведь у нас война.
— Да, но я полагаю, что немцы не воюют кнутами.
— И кнутами тоже. Немецкий солдат, ехавший на грузовике, ударил Анджея кнутом. То был кнут, рассчитанный на четверку лошадей. Белоснежный. Теперь он уже, наверно, стал красным.
Януш еще больше удивился.
— И ты так спокойно рассказываешь!
— Бедный Анджей, — сказала Оля, — и ему пришлось принять это спокойно. Дай бог, чтобы этим все и ограничилось. Но теперь уж ничто не настроит его благосклонно к нашим победителям… Впрочем, мы видели их в Пустых Лонках. Весьма любезно все прибирали к рукам.
— Ты разговаривала с немцами? — возмущенно спросил Януш.
— А что мне оставалось? Надо было помочь тете Ройской.
— Я постараюсь избежать таких разговоров.
— Я тоже к ним не стремлюсь — можешь быть уверен.
— И что ты сейчас намереваешься делать? — спросил Януш.
— Представь себе, не знаю. Надо искать Франека, но не знаю, как за это взяться. Ведь мы же понятия не имеем, что происходит в Варшаве.
— Варшава уже взята?
— А ты еще не знаешь? Вчера подписана капитуляция. Мне уже здесь пан Фибих сказал.
— Ну вот, а от меня такие вещи скрывают, не хотят беспокоить. Этакая глупая деликатность!
— Так что в Варшаве сперва надо осмотреться. Если разрешишь, я отдохну у тебя дня два.
В эту минуту вошла, предварительно постучавшись, Ядвига.
— Простите, — сказала она, обращаясь к Янушу. — Мальчики хотят еще сегодня, во второй половине дня, выехать в Варшаву.
— Как это: мальчики? А я? — спросила Оля.
— Они говорят, что вы останетесь здесь и подождете, а они поедут. Ведь ничего же не известно, неизвестно даже, уцелела ли ваша квартира. Улицу Чацкого, кажется, бомбили. Может, туда уже и ехать незачем.
Оля возразила:
— Как же они сами туда поедут?
— Поедут, ничего с ними не случится, поедут, — успокаила ее Жермена. — Они снюхались тут с одним парнем, который с дядей пришел. Лилек его зовут. Хотят вместе ехать в Варшаву. Пусть поедут, осмотрятся…
Януш заволновался.
— Лилек? — сказал он. — Право, не знаю, хорошо ли это будет для мальчиков.
Ядвига возмутилась.
— Что вы такое говорите! Парень — золото. Дядю моего как родного отца любил и мальчикам наверняка поможет. Надо им уступить.
Оля еще сопротивлялась.
— А вы, — обратилась Ядвига к Янушу, — должны взять себя в руки и встать. Раз гости приехали, нечего вам в постели лежать.
Януш согласился с ней.
— Ну тогда выйдите, сударыни, — сказал он, — а я сейчас оденусь.
Женщины направились к выходу.
— И перебирайтесь-ка отсюда совсем, — обернулась в дверях Ядвига, — возвращайтесь в свою комнату, здесь мне удобнее гостей поместить. Я хочу в этой комнате поселить пана Спыхалу…
Януш приподнялся на локтях.
— Кого?
— Пана Спыхалу. Он же приехал вместе с пани Голомбековой.
Януш остолбенел.
— Оля, — сказал он, — так ты приехала сюда со Спыхалой?
Но Оля уже не слышала его. Она быстро спустилась вниз, чтобы обсудить с мальчиками их поездку.
Ей удалось уговорить их отложить отъезд на завтра.
X
С некоторых пор у Януша вошло в привычку под вечер — а вечера день ото дня наступали все раньше — выходить в сад и в раздумье стоять под дубом, где еще желтела глина свежей могилы. Януш с годами становился все более педантичным, любил, чтобы все шло по раз и навсегда заведенному порядку. Своими требованиями точно соблюдать часы обеда и ужина он приводил Ядвигу в отчаяние. И так же пунктуально он ходил на прогулки. Политические события ничуть не изменили распорядка его дня, а трагическая смерть Янека Вевюрского только создала новую цель для ежедневной прогулки перед ужином. Нельзя сказать, чтобы эта могила не вызывала у Януша бурю чувств, как бы подводя итог всему, что он испытал в своей беспокойной жизни. Ему пришлось пережить многих, но эти потери вовсе не закалили его. Тот, кто увидал бы Януша возле могилы Вевюрского, не смог бы представить себе, что у него творилось в душе. Мышинский стоял спокойно, прямой и неподвижный, слегка склонив голову к левому плечу, как обычно, когда слушал музыку или задумывался. В безмолвии осеннего вечера этот серьезный и тихий господин в длинном пальто с пелериной словно сливался с окружающей природой. Пожухлые, но еще не опавшие листья дуба были того же коричневого цвета, что и пальто Мышинского.