Когда было уже довольно поздно и Анеля, не обращая внимания на сидящих за столом, накрыла к обеду, Анджей осмотрелся вокруг и попытался сосчитать присутствующих. Но дойдя до двенадцати, сбивался и начинал сначала. Он был уверен, что считает про себя, однако через некоторое время Марыся обратилась к нему:
— Что это вы пересчитываете, пан Анджей?
Анджей не заметил, когда она очутилась рядом с ним за столом. Но был благодарен ей за этот вопрос. Не имел он особого значения, но Анджею показался особенно приятным и учтивым.
— Я опьянел, — сказал он и посмотрел на молодую актрису. Ему показалось, что он посмотрел на нее с нежностью. А она подумала, как беспомощно он смотрит на нее.
Лишь когда начался обряд обильного деревенского обеда, Анджей сосчитал присутствовавших. Да и хмель уже выветрился у него из головы, и он с большим вниманием стал прислушиваться к разговору. За столом оказалось тринадцать человек. Кроме Аптека и Скшетуского, тут было еще четверо юношей, две девушки — это уже восемь персон, хозяева дома, пожилой господин с усами, по виду управляющий, да двенадцатилетний Яцек — ученик Антека. Анджей был тринадцатым и даже сидел сбоку припека, почти на самом углу стола. Разумеется, рядом с Марысей.
К столу вместе с Анелей подавал парень лет двадцати. Анджей заметил, что они с Антеком в каком-то сговоре. Юноша был стройный, красивый, необычайно зоркий, как и пристало адъютанту. Анджей не сразу узнал в нем кучера, который привез его из Пулав.
Обед, как сразу заметил Анджей, не был обычным деревенским обедом, а отличался помпезностью, словно у ксендза при отпущении грехов. Начался он со множества холодных закусок, к которым снова подали водку. Но Анджей стал уже более осмотрительным, пил мало, а то и вовсе отказывался. Марыся ему не подливала, а раз даже удержала его руку, подносящую рюмку, — вернее, толстый тяжелый бокал — ко рту.
— Не пей, — сказала она.
— Почему?
— Увидишь.
Потом настал черед потрохов, запеченных в маленьких глиняных горшочках. Очень вкусных, хотя и не хватало красного перца. Зато майораном благоухало на всю комнату.
В начале обеда разговор был не слишком оживленный. Теперь Анджей мог спокойно рассмотреть присутствующих. Только вот стеснял внимательный взгляд Антония, время от времени останавливавшийся на нем. Этот серьезный и проницательный взгляд пуще всего убедил Анджея, что брат очень изменился.
Сразу же бросалось в глаза, что трое юнцов, сидящих за столом, — «люди» Скшетуского. Впрочем, один из них, наименее элегантный, в простой солдатской форме, мятой и испещренной пятнами, походил на подчиненного. Он был горбат, правое плечо заметно выступало под парусиновой курткой, голову он втянул в плечи. Зато лицо у него было такое, что Анджей подумал: «Будь я немцем и попадись он мне на улице, застрелил бы на месте». Горбатый ел мало, помалкивал и много пил.
Трудную обязанность распорядителя сборища взял на себя хозяин, пан Тарговский. Он же направлял застольную беседу, явно стараясь придать ей самый поверхностный характер. Вначале он сам беседовал с управляющим Заорским, о хозяйственных делах, о доставке картофеля и копке свеклы. Впрочем, беседа заключалась в том, что Тарговский произносил длинные монологи, а Заорский, краснея, неизменно отвечал либо: «Правильно, правильно», либо: «Правильно вы это сказали, барин».
Пани Тарговская была молчалива и смотрела в тарелку; порой казалось, что она едва сдерживает слезы. Тревогу свою она стремилась скрыть за безупречными манерами и всячески угощала сидящих рядом с ней юношей. Делала она это лишь из вежливости, ибо молодых людей не надо было уговаривать. Они ели за троих, а там за четверых, и даже горшочки с потрохами пришлось подавать им дважды. Запасы, приготовленные для этого пира, были, по-видимому, неистощимы.
Во всяком случае, собравшееся здесь общество вовсе не походило на званых гостей. Молокососов, сидящих за столом, нельзя было принять за соседей хозяев, разве что в особом смысле — соседи из леса. Они держались непринужденно, чувствовали себя у Тарговских как дома. И Кристина обращалась к ним, как к товарищам.
Только один из этих «домашних» выглядел несколько серьезнее, но внушал Анджею чувство антипатии. Хорошо поставленным голосом он изрекал такие банальности, что просто с души воротило. Вел он себя так, словно имел какие-то особые права на Кристину, и обращался к ней настолько фамильярно, что даже Тарговская несколько раз подняла на него свои большие черные глаза и в них мелькнуло беспокойство.
Видно было, что все говорят совсем не о том, о чем думают, и это создавало крайнюю напряженность. К тому же обед, не очень хорошо организованный, тянулся до бесконечности.
После потрохов появился бульон с пирожками, начиненными мозгами, потом рыба, потом жаркое. Обед был пышный до неприличия. Наконец Анджей отложил вилку и вовсе перестал есть.
Ему не требовалось напрягать память, чтобы вспомнить вчерашний разговор на пароходе. Этот разговор жил в нем, в ушах стояли слова собеседника и собственные слова, будто весь воздух над столом полнился ими. Проблемы и события, сейчас звучавшие в нем, были чужды, а то и вовсе недоступны обществу, собравшемуся на этой пирушке. Если бы он сейчас вздумал заговорить, бить тревогу или подстрекать к чему-то сидящих за столом, то встретил бы молчание или удивление. Осенний пейзаж за окнами уже окутывался тонкой дымкой. Эта дымка окончательно сковала его. Анджей знал — тут уж ничего не поделаешь.
И вся эта столовая, вся усадьба вдруг показались ему — он-таки хватил лишку! — судном, кораблем, качающимся на волнах седого тумана и плывущим невесть куда. Только не на Цитеру, это уж наверняка, несмотря на лучезарную Марысю, которая придвигалась к нему все ближе.
Такие вот пиры происходили в этой стране всегда; точно так же пировала шляхта, собравшаяся вокруг Любомирского во время мятежа{72}, так пировали и в Гродно, такие обеды задавали Чарторыские в Варшаве в дни восстания{73}. «И Пулавы{74} отсюда недалеко», — вспомнилось Анджею.
Он уже не сомневался, что здесь собрались две группы, представляющие разные организации, которым надо было прийти к согласию по весьма важным вопросам. И так же ясно было Анджею, что Антек у них играет роль связующего звена. Скшетуский относился к нему со сдержанной сердечностью. Они обсуждали, не стесняясь присутствием посторонних и слуг, следующую поездку Антека «в лес». Оказалось, что Антоний преподает там ребятам… польскую литературу. С этого момента разговор за столом принял более свободный характер.
— Что же ты им преподаешь? — спросил удивленный Анджей.
— Кое-что. И сам учусь. Они реагируют очень своеобразно. Задают весьма серьезные вопросы.
— Например? — спросила Тарговская, поднимая свои влажные глаза на Антония. Видно было, что она почувствовала явное облегчение, когда начался обычный разговор о ребятах из леса.
— Спрашивают, какой вообще толк от литературы.
— Да, вопрос, характерный для умонастроений этих молодцов, — недружелюбно сказал Тарговский.
Скшетуский внимательно посмотрел на него. Но ничего не сказал. Взгляд был очень холодный и неприязненный.
— Ну нет, это уже слишком, — воскликнула Марыся, когда внесли огромное блюдо фруктов. — Кто это будет есть?
— Например, я, — смеясь, сказал Антоний.
— Ну, а я больше не могу. — И Марыся положила салфетку на стол.
— Будет еще десерт, — сказала Кристина.
— И черный кофе, — добавила Тарговская.
По поводу кофе никак не могли решить — пить его в гостиной или за обеденным столом. В конце концов решено было остаться в столовой. Анджей взглянул в окно. Почти совсем стемнело. Зажгли лампы и свечи. Свечи расставлял тот высокий парень. При огнях стало еще торжественнее.
— Ну, господа… — сказал Тарговский, собираясь подняться из-за стола.
Но в эту минуту торопливо вошел прислуживавший за столом Владек. Лицо у него было такое растерянное, что все испугались.
— Немцы? — спросил один из юнцов.
— Нет, — сказал, запинаясь, Владек. — Пан Ройский приехал.
— Ведь я говорила… — начала Тарговская. Но замолчала.
Почти следом за Владеком вошел пан Валерий Ройский. Хозяин дома встал, чтобы с ним поздороваться, но остальные не тронулись с места. У Анджея перехватило горло.
— Вы еще за столом, господа? — словно удивился Валерий. — А я приехал из Пулав. Лошадей оставил во дворе — зачем подъезжать к крыльцу, как епископ! Кстати, я без кучера, надеюсь, кто-нибудь там позаботится о моих лошадях…
— Разумеется, — с подчеркнутой любезностью сказал Тарговский. — Садитесь, пожалуйста.
— Я ни с кем не здороваюсь, чтобы не помешать.
Валерий сел рядом с Тарговской и окинул взглядом собравшихся. Во взгляде этом не было ни удивления, ни тревоги. Скорее Валерий был доволен тем, что все выглядело так, как он ожидал. Вдруг он заметил Анджея.
— О, как поживаешь? — сказал он. — Давно ты здесь? К брату приехал?
Анджей молчал. Но Валерий и не ждал ответа.
— Вы, наверно, голодны? — спросила Тарговская и, получив утвердительный ответ, велела подать обед нежданному гостю.
Все время, пока ставили прибор, рюмки, потом все блюда с самого начала, Валерий не переставал говорить. Он рассказывал, что слышно на фронте, городские сплетни, а попутно — новости об арестах по соседству, о репрессиях в Пулавах, о людях, вывезенных в Люблин. Говорил и о Майданеке{75}.
Анджей смотрел на дядюшку не отрываясь. Лицо Валерия очень изменилось. Когда он смотрел в тарелку, на рюмку, которую держал в руке, было видно, что щеки его отвисли, словно бы обмякли, синева выбритых щек обрела болезненный оттенок. Но стоило ему поднять глаза и осмотреться (раз-другой он пристально уставился на Анджея), как его огромные лучистые зрачки словно освещали все лицо и оно молодело. Он снова был красавцем Валерием.