«Надо и мне поискать темный угол», — подумал он. Вид его был ужасен. Лицо осунулось, глаза лихорадочно блестели.
«Наверно, у меня горячка».
Небритые щеки его почти сплошь покрылись синей тенью. По колено вымазан в песке и черной земле. Достав из рюкзака щетку — аккуратный Анджей всегда возил ее с собой, — он очистил брюки от грязи. Люди, теснившиеся невдалеке на полу, запротестовали.
— На дворе не можете почиститься? — рявкнул на него какой-то пожилой господин.
Анджей внутренне согласился с ним. Но после ночного рейда его неудержимо тянуло в закрытое помещение. Крыша над головой давала ощущение безопасности. Впрочем, его не оставляло странное чувство, будто этой головы вовсе нет — такая в ней была пустота. А вместе с тем он ощущал тяжесть в ней и на темя будто давило что-то.
«Нет, не гожусь я для подобных скачек с препятствиями».
Он совсем не думал о том, что произошло в усадьбе Тарговских, даже не отгонял мысли об Антеке! — просто она совершенно не приходила в голову. Зато неизменно возвращалось видение: освещенные электрическим фонариком, смотрели на него остекленевшие глаза Валерия.
«Надо немного поспать», — сказал он себе.
Он отыскал в главном зале уголок, каким-то чудом еще никем не занятый. Опустил на пол свой рюкзак, сел рядом и, прислонясь к нему, заснул. Это был даже не сон, а внезапный провал во мрак и неизвестность, тяжелые и черные.
Проснулся он около трех. Ламп горело меньше, свет был слабее — так что зал погрузился в полутьму. Люди спали вповалку, дышали тяжело. В зале стояла духота и тот густой, спертый воздух, какой всегда бывает в помещении, где спит много людей. Голова у Анджея по-прежнему была тяжелой и в то же время пустой. Это ощущение было настолько невыносимо, что он поминутно встряхивал головой, будто просыпаясь. Но это не помогало. От лежания на твердом полу ныли все кости. Анджей протер глаза.
Протер раз, другой — от изумления, желая убедиться, что не спит и не бредит: совсем рядом, так что локоть Анджея касался его мешка, сидел недавний ночной собеседник. Только в каком-то черном берете, которого Анджей не заметил на пароходе. «Дядя» смотрел на него испытующе и очень неприятно. Разумеется, Анджей понял, что тому уже все известно. В болезненном полусне это казалось вполне естественным.
— Не спишь? — сказал Владек Голомбек.
Только теперь Анджея осенило, что тот как две капли воды похож на Горбаля.
— Не спишь? — повторил сидящий на мешке. Он возвышался над Анджеем и — может, это и было самое неприятное — смотрел на него сверху вниз. — Ну, и как тебе все это нравится?
Анджей решил не вступать в разговор с этим назойливым человеком. Но против воли ответил на его вопрос:
— Что?
— Ну, как тебе это нравится?
И снова они говорили шепотом, на ухо, очень тихим шепотом, чтобы не мешать спящим и чтобы никто не подслушал.
— Что за вопрос! — возмутился Анджей. — Ничего мне не нравится. Не знаю, о чем вы говорите.
— Называй меня дядей.
— Опять дядя! Я не знаю, кто вы такой.
— Это безразлично, кто я такой. Называй меня дядей.
— Ладно, пусть будет дядя.
— Я, кажется, разбудил тебя, — сказал тот и взгорбил свой черный берет на голове. — Тебе, вероятно, снилось что-то приятное.
— Ничего мне не снилось.
— Я полагал.
— Напрасно.
— А я думал, что тебе, возможно, приснится Кмициц или еще какой-нибудь шляхтич. Засада получилась точь-в-точь как у Сенкевича. Только во времена пана Заглобы еще не знали автоматов. Стреляли… Из чего, Анджей, стреляли в те времена?
Анджея удивил этот вопрос.
— Из пистолетов и мушкетов.
— Да, ты прав, из пистолетов и мушкетов. Но это было очень неудобное оружие. Приходилось хорошенько целиться и, кроме того, надо было знать, как целиться: выше или ниже. Это было трудно.
— Тогда были хорошие стрелки.
— Разумеется… Устраивали истинные побоища. Как там, у Сенкевича: «Убил десяток солдат». Убил — и конец.
— В те времена, — скорее подумал, чем сказал Анджей.
— Вот именно. В те времена. А сегодня автомат. Какое великолепное изобретение! Тррр-тррр, выпустил очередь, даже не целясь, и готово — человек лежит.
— Я целился, — сказал Анджей.
— Цель подвернулась удобная. Валерий был в светлом пальто, а нынешняя ночь не совсем темная.
— Красивая ночь, — задумчиво сказал Анджей.
— Красивая и теплая. Октябрь здесь всегда красивый. Хороший месяц. Звезды особенно ярко горят!
— И поля пахнут.
— Ты шел полями? Перепачкался, как черт.
— Да, я торопился. Даже некогда было разобраться, какая погода. Только теперь вижу, как прекрасна эта ночь.
— И тихая. Распростерлась над польской равниной. Это очень красивая страна. Ты молодчина, Анджей.
— А откуда вы…
— Владек мне сказал. Мы тут все вместе. Ну, и сам видел. К сожалению.
— Убили?
— Убили. Всех.
— И Антека?
— Да. К сожалению, и Антека. Для вашей матери это будет большое горе.
Анджей пошевелился.
— Все так ужасно!
— Это тебе только кажется. — Дядя протянул к нему руку. — Только кажется, во всем есть свой смысл.
— Какой смысл может быть в убийстве?
— Ты сам убил.
— Это был очень плохой человек.
— Может, тебе только казалось. Он такой же, как и любой другой.
— Подлый.
— У каждого из нас свои подлости. Да, он тоже убивал. Давно, но все-таки убивал.
— И что же? Там, у Тарговских?..
— Ну и ничего. Все вполне по-польски, по-шляхетски. Похоронят всех в одной могиле. Вот и договорились, вот и пришли к соглашению.
— Не надо было убивать их, чтобы они пришли к соглашению. У нас общий враг.
— Возможно. Одни считают, что у нас один враг, другие — что два врага. По-разному считают. Но сражаются, хорошо сражаются, как во времена Кмицица. Верно?
— А что же остается делать?
И вдруг Анджей вспомнил:
— О боже! Антек убит!
— Тяжко тебе?
— Нет. Я не могу даже представить себе. Он всегда был рядом, столько лет, старший брат. Нет, я не верю. Откуда вы знаете, дядя?
— Мне сказал Владек. Он все видел.
— Их похоронили?
— Нет. Так быстро? Ночь ведь. Подождут утра. Потребуется время, чтобы выкопать яму, большую яму.
— И Кристину?
— И Кристину.
— И Марысю?
— Что касается Марыси, то я не уверен. Говорили, что кто-то убежал. А может быть, это о тебе говорили?
— Я не убежал.
— Нет. Ты вышел на рыцарский подвиг. Как в романе. Охота на краснокожих. Стрелял в спину безоружному…
— У него был автомат.
— Откуда знаешь?
— Сказали.
— Ты стрелял в человека, которого ненавидел всю жизнь.
— Он унижал моего отца. Я имел право его ненавидеть.
— В самом деле? Разве за это убивают?
— Я убил его не за это. Но он высмеивал моего отца.
— Ты любил отца?
— Я и сейчас его люблю.
— Но отца уже нет.
— Где-то есть. Вернется.
— И снова будет печь пирожные.
— Да, печь пирожные! Кто-то ведь должен печь пирожные. Но он был мой отец.
— И за отца ты убил Валерия. Жестокая месть.
— Никто другой не мог этого сделать.
— Ну конечно. Это уж судьба распорядилась. Ради этого ты появился в усадьбе. Никто другой не мог этого сделать.
— Ни у кого не было личных поводов застрелить его.
— Это был человек.
— Ужасный человек.
— А помнишь его глаза? У него были очень красивые глаза, совсем такие же, как у Антония. И глаза Антония в эту минуту, наверно, выглядят точно так же. Открытые и невидящие. Словно глаза убитого зайца.
— У всех трупов такие глаза.
— У всех убитых.
— И умерших.
— Умершим в кругу семьи глаза закрывают. Помнишь бабушку Михасю?
Анджей рванулся.
— Откуда ты знаешь о бабушке Михасе? — вдруг крикнул он громко.
— Тише там! Дайте спать! Кто там кричит? — раздались голоса вокруг.
Анджей заговорил тише.
— Ты хочешь, чтобы я сожалел о том, что сделал, чтобы я говорил «не убий». Но я не скажу «не убий». Меня со школьной скамье учили убивать, твердили, что это долг человека, мужское дело. Меня учили обращаться с оружием, велели убивать зайцев и куропаток. Это мужское дело, а я мужчина, настоящий мужчина: умею убивать. Я доказал это.
Анджей шептал страстно, хоть и тихонько, и не смотрел на того, в черном берете. Но удивился, что тот не отвечает ему. Он приподнял голову, которая весила центнер, и посмотрел в ту сторону.
Рядом никого не было.
IV
Анджея разбудило общее движение. Было еще довольно темно, но видно, объявили поезд — толпа заволновалась. Кто-то вставал, люди потягивались, зевали. Потом все гуртом ринулись на перрон. На перроне было уже светло и очень холодно. День начинался погожий. Был, видно, заморозок.
Около шести подкатил люблинский поезд. Он был уже достаточно полон, и за места новым пассажирам пришлось бороться. И с теми, кто уже сидел в вагонах, и между собой. Анджей благодаря своему росту возвышался над всеми и мог разработать стратегию борьбы за место. Труднее всего было с бабами. Своими мешками, корзинами, наконец, своим собственным телом (они обложены были ломтями солонины) эти пассажирки закрывали всякий доступ к дверям или окнам, ибо и через выбитые окна люди проникали в вагоны.
На первый взгляд положение казалось безнадежным, но постепенно как-то все утряслось. Анджей пробрался относительно легко, положил рюкзак на пол в коридоре и стал возле него. Со всех сторон его сжимали. Так предстояло ехать до самой Варшавы.
Отправление затягивалось, но наконец поезд двинулся. Ближайшие соседи постепенно осваивались. Но в основном люди были молчаливы и не расположены к беседам. В конце концов не знаешь ведь, с кем имеешь дело. Бабы боязливо поглядывали на свои мешки, загромоздившие полки, мужчины, которых было гораздо меньше, закуривали и, одолжаясь спичками, внимательно присматривались к любезным соседям.
Ехали, однако, недолго. Через несколько километров поезд начал замедлять ход.