оболтав с Анджеем час, а то и больше, не оставлял подобно охотнику, кровавого следа, не говорил ничего конкретного, а все петлял, как молодой пес, потерявший след зайца. Анджею самому хотелось похвастаться перед ним своим участием в конспиративной работе, но Лилека это как будто вовсе не интересовало. Наконец, на последнее свидание, назначенное Лилеком, Анджей не пошел и с тех пор потерял его след. И вот теперь он снова встретил его, и в столь неожиданных обстоятельствах. Это заставило Анджея задуматься. Он снова присмотрелся к Марысе. На лице ее уже не было и следа усталости.
«Зато я наверняка выгляжу как дохлая кляча», — подумал он.
Приехали.
На перрон из вагонов высыпало множество людей, кругом стало тесно и серо. Жандармов было мало, и они ни к кому не приставали: видимо, знали, что по дороге пассажиров просеяли сквозь густое сито.
Спускаясь с перрона Восточного вокзала, Анджей почувствовал, что Лилек идет следом. Но не стал оборачиваться.
— Четверг, пять часов, в «Люле», — услышал он за спиной.
— Ладно, приду, — произнес Анджей, продолжая смотреть перед собой и ведя под руку Марысю, которая была много ниже его ростом.
Вместе с толпой они выплеснулись на вокзальную площадь. Анджей остановил рикшу-велосипедиста и усадил в коляску Марысю. Хотел, чтобы она уехала одна.
— Что там слышно? — спросил он молодого парня.
— Пронесет, — со спокойной уверенностью ответил рикша.
— Разве ты не поедешь со мной? — встревожилась Марыся.
Анджей колебался.
«Может, лучше с ней?» — подумал он. Поискал взглядом Лилека, но тот уже исчез.
И он поехал.
Поезд прибыл с опозданием, под вечер, короткий октябрьский день близился к концу. Все торопились добраться домой до наступления темноты. Тротуары заполняла густая молчаливая толпа. Анджей слишком хорошо знал оккупированную Варшаву, чтобы не заметить, что сегодня здесь что-то произошло: расстрелы, облава? Расспрашивать рикшу не хотелось: а вдруг шпик, хотя почти всегда это были ребята из подполья.
Несмотря ни на что, на лицах спешащих людей не отражалась подавленность или отупение. Напротив, на них застыло выражение ожесточенности и целеустремленности. Анджею пришло в голову, что для «победителей» это малоприятное зрелище, что выражение холодной ожесточенности должно приводить их в бешенство, а более прозорливых заставлять задуматься над дальнейшим ходом событий.
Несколько минут, пока проезжали мост Понятовского, поблескивала серебром Висла. Солнце в окружении облаков казалось особенно величественным. Всю дорогу Анджей избегал взгляда Марыси.
— Взгляни, какой прекрасный закат, — сказала она ему.
Рикша сплюнул:
— И как только солнце терпит эту мерзость!
Они оставили эти слова без ответа. Когда приехали на Кредитовую и рикша остановился перед домом, Анджей расплатился и хотел было идти на Брацкую, но Марыся удержала его за руку. Сказала:
— Идем ко мне. По крайней мере, хоть выспишься.
V
После встречи с Лилеком в кафе «Люля» на Жабьей для Анджея наступили трудные дни. До сих пор он как-то справлялся со своим душевным состоянием и спал относительно спокойно. Повседневность, конечно, и прежде подавляла его, как и других, но теперь стала совсем невыносимой. Он особенно не задумывался над тем, почему после поездки в Пулавы никак не мог прийти в себя и обрести прежнее свое спокойное отношение к жизни. Слишком многое тут переплеталось. И прежде всего отношения с Марысей. Он не мог сказать себе, что любит ее. Однако ее несколько деланная женственность все более вовлекала его в тот образ жизни, который был слишком противен его натуре, чтобы не нарушать его душевного равновесия.
У него не было ни минуты времени для серьезных размышлений. Работа на подпольных офицерских курсах, где он был уже инструктором, вечера и ночи с Марысей, страх перед каждым днем и воспоминания, которые так хотелось поскорее вытравить, — вот из чего складывалась его жизнь, беспорядочная, торопливая и пока что отвратительная. Он так хотел вырваться в Пустые Лонки! Казалось, стоит ему посидеть ночью на крыльце, особенно сейчас, в начале зимы, когда голые деревья не нарушат своим шелестом течения его мыслей, не будут баюкать его, — и он сумеет забыть о войне и крови, об этом ужасном состоянии хаоса и оторванности, в котором пребывает все вокруг, и снова станет думать, как бывало прежде, снова отыщет себя в центре мира. Но сделать это было невозможно.
Однажды декабрьским утром он вернулся домой. Тучи нависли низко, и было темно, как на рассвете, хотя часы показывали почти восемь. Он вошел в дом на Брацкой, на цыпочках прошел по лестнице и по верхнему коридору, словно и в самом деле была глубокая ночь, скользнул к себе в комнату.
С кресла (это было любимое кресло мадемуазель Потелиос, прежней обитательницы этой комнаты) поднялась мать.
Анджей был немного пьян и немного не в себе от сумбурных мыслей. Однако он взял себя в руки и глубоко вздохнул, как перед погружением в воду.
— Мама! — сказал он.
Оля с минуту стояла молча и смотрела на него.
— Ничего-то я о тебе не знаю, — произнесла она вдруг.
— Ты меня ждала?
— Всю ночь ждала, всю ночь, — повторила Оля как-то беспомощно и отрешенно.
— Зачем?
— Хотела спросить тебя.
— Но почему ночью? — удивился Анджей. Он сел на кровать и стал переобуваться. Ему предстояло идти «на место».
— А когда? — рассердилась Оля. — Тебя ведь никогда нет дома.
Анджей уже все знал. «Еще и это!» — подумал он. Но продолжал притворяться:
— В чем дело, мама?
— Что тебе действительно известно о смерти Антося? — с усилием сказала Оля, опираясь на поручни кресла.
Анджей свистнул.
— Ты подозреваешь, что я что-то знаю, — заметил он.
— Безусловно. Ведь ты ездил туда. Ты говорил, что виделся с ним.
— Я его не ликвидировал! — сказал он со злостью.
— Анджей! — крикнула Оля. — Как ты можешь…
— А что? — спросил Анджей вызывающе.
— Как ты можешь даже думать!
— А что, разве не может брат брата? В наше-то время?
А про себя подумал:
«Не все ли равно — я или моя любовница».
— Я ничего не понимаю. Как это могло случиться?
— Очень просто. Как только я выехал в Пулавы, нагрянули немцы, окружили усадьбу, ну и перестреляли всех. Я рассказывал уже сто раз.
— Да, но я не могу этого понять. Как они могли?
— Они способны и не на такое.
— И почему Валерек в тот же самый день?..
— Валерека немцы убрали — он уже не был им нужен. Это, наверно, он «продал» Тарговских и всех этих Скшетуских или Заглоб, которые там торчали.
Оля вздохнула.
— Ты стал такой… такой черствый.
— Тебе хотелось бы, мама, чтобы я нежничал?
— Больше мне ничего не скажешь?
— Ничего. Скажу только, что ты сентиментальна, как старая Дева.
Оля возмутилась:
— Какой же ты подлый.
И пошла к двери.
Анджей вскочил с кровати.
— Мама! — закричал он, когда она была уже на пороге. — Мама!
— Что тебе? — обернулась мать.
Анджей вдруг заключил ее в объятия, крепко прижался, спрятал лицо на ее груди.
— Ты меня еще любишь, мама?
Оля положила руку на голову сына.
— Это я должна тебя спросить. Ты ушел от меня.
Анджей отстранился от нее. Подошел к окну.
— Надеюсь, ты понимаешь, мама… — сказал он едва слышно.
Оля застонала, словно у нее заболело сердце.
— Не детям судить родителей.
Анджей повернулся к Оле, многозначительно посмотрел на нее.
— Кто любит, тот всегда имеет право судить.
Оля прижала руки к сердцу.
— Если вообще кто-либо на этом свете имеет право судить.
— А в тот свет я не верю, — сказал Анджей и добавил нервно: — Я не осуждаю тебя, мама, можешь быть спокойна.
Он взглянул на нее еще раз — большие его глаза смотрели на нее серьезно, с тем особенным выражением, которое ей никогда не удавалось определить.
— Я очень люблю тебя, мама, — сказал он глухо.
Оля вскинула руки, будто пораженная выстрелом, закрыла лицо и, шелестя шелковым халатом, выбежала из комнаты.
Анджей с минуту стоял молча. Потом начал собираться в дорогу, поглядывая на часы.
— На Мокотов к девяти уже опаздываю, — сказал он себе.
Но не торопился. Стал перед зеркалом и, старательно натягивая перчатки, смотрел на отражение своего лица. В последнее время он исхудал и в глазах появился тревожный блеск.
«Что сказал бы обо всем этом отец?» — подумал Анджей, отходя от зеркала.
Глава тринадцатаяЕще один концертI–VII. Перевод В. РаковскойVIII–X. Перевод М. Игнатова
I
Какими путями Бронек выбирался из гетто{78} — известно было только одному Иегове. Когда он иной раз появлялся к вечеру на Брацкой, ни Анджей, ни Геленка ничего не могли от него добиться. В ответ на все их вопросы он только загадочно улыбался.
Обычно он оставался на ночь, ночевал в каморке, рядом с комнатой Анджея, но тот прекрасно знал, что Бронек проводит ночи у Геленки. Думал, что в доме ни у кого на этот счет нет сомнений. Однако он ошибался, ибо ни панне Текле, ни Оле не приходила в голову мысль объяснять ночные визиты Бронека подобным образом. О своем пребывании в гетто Бронек тоже ничего не рассказывал, а настойчивые расспросы парировал словами: «Не хочу сейчас об этом даже думать». И все уважали его молчание, тем более что лучше было не думать об этих ужасах, если все равно нечем помочь.
Такова была общепринятая теория. Анджей не разделял ее. Однако сам в последнее время был настолько занят, так сказать, настолько, словно бы оглушен событиями, что как-то даже не замечал, что становится все более равнодушным. С Бронеком он не очень любил встречаться. После смерти Марыси Татарской он все больше сидел дома и почти никогда не ночевал в городе.