— И Анджей был с вами? — чуть ли не с ревностью спросил Януш.
— Был.
— Не поехал тем летом на каникулы в Пустые Лонки?
— Ах, нет, — сказала Геленка уже с суховатой язвительностью. — Его возлюбленная как раз вышла замуж. А ее супруга посадили в каталажку… Боялся соблазна.
Она цинично усмехнулась. Януш смутился.
Жермена захихикала. Торжествующе взглянула на Януша, точно хотела сказать: «Видишь, каковы эти детки». Но промолчала.
Януш уставился в тарелку, чувствуя, как у него сжимается сердце. И лишь немного погодя пробормотал:
— Ты недобрая, Геленка.
— Никто не велит мне быть доброй. И уж от того, что творится вокруг, вряд ли подобреешь, — довольно резко проговорила девушка. Злая усмешка не сходила с ее лица. — Анджей — тот добрый. Он был так забавно влюблен в простую девушку, проще которой не найдешь на целом свете.
— Все-то ты знаешь, Геленка, — заметила несколько задетая Ядвига. — И помнишь, что было четыре года назад. А почему нельзя любить простых девчат? — добавила она спустя минуту.
Геленка ничего не ответила. Она ушла к себе в комнату и в тот день уже не спускалась вниз.
Так коротали они дни в невеселых разговорах или в еще более суровом молчании. Только недели через три Януш осознал, как жаждет он, чтобы это молчание продолжалось вечно. И полные разногласий застольные беседы, и этот шорох в мансарде — признак жизни на верхотуре, которая прежде всегда пустовала, а теперь была обитаема. Он не хотел признаться самому себе, что этой осенью, когда новости одна хуже другой приходили не только из Варшавы, но и из Сохачева, сердце его наполняло удивительное чувство гармонии, какого он давно не испытывал. Януш лицемерно приписывал все добрым вестям с фронтов. Впрочем, это не мешало ему следить за каждым шагом Геленки.
Постепенно он убедился, что ее пребывание в Коморове вовсе не связано с бегством из Варшавы. Смекнул, что Геленка здесь, на месте, выполняет какое-то задание. Она совершала далекие прогулки по направлению к Сохачеву, но ходила и в противоположную сторону, к лесам. Януш видел ее однажды прохаживающейся по аллее в обществе какого-то юнца. Это его сердило. Как ему казалось, его злило слишком неосторожное поведение девушки.
— И это они называют конспирацией! — сказал он как-то Ядвиге.
Экономка испытующе поглядела на него и, пожав плечами, вышла. Янушу не понравилось это молчание.
— А, пусть называют как хотят, — проворчала она, когда он в другой раз повторил ей свои наблюдения.
В Коморове ни для кого не было тайной, что в лесу под Броховом, за Кампиносом, обосновались партизаны. Отряд, ближе всех находящийся к Варшаве, но как будто весьма активный. Януш подумывал, что Геленка выполняет роль связной между отрядом и Варшавой. Однако потом он убедился, что это не так.
В конце октября стояли теплые, солнечные дни. Лес, казалось, был отлит из меди. По утрам чистое, сапфировое небо подымалось из предрассветной мглы.
Чувство гармонии нарастало. Януш находил в себе силы преодолевать все преходящее. Взирал на события как бы с высоты. И в то же время он знал, что скоро все эти чувства будут в нем подавлены. Решил сочинить что-нибудь. Сидел теперь по утрам за столиком, что-то писал и зачеркивал.
В то утро он тоже сидел часа два. Устал. Решил немного поработать в оранжерее. С радостью вышел во двор, оставив листки на столе.
Когда он уже был в теплице, Игнац доложил, что его непременно хотят видеть какие-то бабы.
Януш был несколько раздосадован.
— Какие бабы? Что за бабы?
— А это, сударь, бабы из леса, из-за Брохова.
— Что им надо?
— Они, сударь, из Люцины.
— Из Люцины? Что это значит?
— А это деревня такая есть, — сказал Игнац. — В глубине леса. Сами понимаете, сударь…
Игнац многозначительно подмигнул. Януш знал, что Игнац тайком в овине слушает радио и почитывает газеты. Поэтому сразу догадался, о чем он ведет речь.
«Люцина, — вспомнил Януш, — деревня, лежащая глубоко в пуще. Полностью контролируется партизанами».
— Ну так зови этих баб, — сказал он, сдаваясь.
Вошли две женщины, высокие, загорелые, громкоголосые. Какие-то удивительно смелые и очень симпатичные. Януш улыбнулся, только увидев их. Та, что повыше ростом и постарше, подождала, пока Игнац вышел из оранжереи, и начала без всяких предисловий:
— Мы пришли сюда, благодетель, с просьбой.
— Это не наша просьба, — добавила младшая.
— А чья?
— Да тех, из леса, — без смущения сказала старшая.
— Что вам нужно? — холодно спросил Януш.
— Да у них, благодетель, теперь есть два англичанина, а столковаться с ними невозможно.
— Значит, я должен пойти к тем, из леса? И служить им переводчиком?
— Просили, чтобы сейчас же, а то им очень некогда. Надо этих англичан поскорее отправить, что ли… А столковаться с ними — ни в какую!
— Но ведь это далеко, чертовски далеко.
— Безделица для таких ножек, как ваши. Километров двенадцать будет… Только они просили, чтобы вы непременно пришли пешком. Ведь бричка да конь и все такое прочее могут навлечь… Ей-ей, недалеко, двенадцать…
— Да что ты болтаешь, — перебила младшая, — до Люцины восемь, а там еще два-три…
— Надо в обход, не через деревню. Так что будет километров тринадцать… Часа два ходу.
— Но как же я туда попаду? — спросил Януш, раздосадованный.
— А мы вас проводим. За этим и пришли.
— Значит, я прямо сейчас должен собраться и идти?
— Выходит так, благодетель. Пока еще тепло и солнышко светит. Мы пойдем впереди…
— Чтобы не навлекать…
— А вы следом. Мы будем оглядываться, поспеваете ли за нами. — Бабы засмеялись. Януш почувствовал себя задетым.
— Не бойтесь, — сказал он, — ноги у меня еще сильные.
— Так мы межами, межами. Прыг-скок, словно зайчишки…
— Сюда-тο мы шли, пожалуй, не более часа.
— Ну так и я пойду межами, — улыбнулся Януш. — Надо только взять какой-нибудь еды. Ведь это займет целый день.
— Не стоит, благодетель, там вас покормят. И у нас в Люцине перекусите. Не стоит нагружаться.
Януш уже давно не был в чистом поле. Он бодро шагал теперь за двумя веселыми бабами; они шли легко, как цыганки. Сперва у него чуть-чуть захватило дух, так стремительно двинулись они вперед. Бабы оглядывались на него и подталкивали друг друга локтем, словно это была какая-то любовная игра. Смешно ему было мчаться так вдоль межи, «прыг-скок, словно зайчишки», вдогонку за женщинами. Во всей этой осенней безмятежности он уловил вдруг новый, давно забытый оттенок сердечности или дружелюбия, нечто отрадное и прекрасное.
Мышинский не объяснил, куда направляется, но Геленку и Ядвигу, встретившихся ему в саду, слегка встревожило упрямое выражение его лица. Януш миновал их, ничего не сказав, и направился к лазу, пробитому в каменной ограде сада; вышел в поле. Когда обернулся, увидел, что обе женщины стоят в проломе стены и смотрят ему вслед. Махнул им рукой, чтобы успокоить.
Меж тем его провожатые двинулись не прямо к лесу, а, сделав большой крюк, обогнули Коморов, пересекли шоссе и только здесь повернули к видневшимся на горизонте желтым и голубоватым полоскам леса.
«Я смогу вернуться каштановой аллеей, — подумал Януш, почти бежавший по меже, — они берут лишку».
Бабы шли полями. По межам, а издали казалось, что идут напрямик. Вскоре на опушке дубняка они пропали из виду. Но их черные с зеленоватым отливом платки мелькали среди стволов.
Януш торопился изо всех сил. Он чувствовал, как бодрящий воздух ускоряет ток крови, дышал так, словно у него убавилось лет, и совсем перестал думать о том, что его ждет. А вначале он досадовал, представляя себе предстоящую встречу с партизанами, наверняка трудный разговор с английскими парашютистами или заблудившимися летчиками. А когда достиг опушки и ступил на тропу в дубняке, уже совсем забыл о цели своего путешествия.
Януш сам не знал почему — и вряд ли смог бы объяснить эти ассоциации, — ему вспомнилась ранняя молодость. А может, и знал? Разумеется, похожая дорога, только меньше песку, вела из Маньковки в Молинцы. Так же надо было идти по дороге, петлявшей среди старых дубов. Такая старая дубрава и на Украине и здесь — редкость. Януш поглядывал на высокие дубы и восхищался медно-красным оттенком листвы. Свернулась она и скорчилась, а не опадала. В воздухе стояла тишина, и не было ветра, который мог бы ее развеять. Над бурым лесом простиралось небо без единого облачка, темно-сапфировое и очень высокое. Итальянское небо.
Януш постепенно припоминал те ежедневные прогулки между двумя домами его детства. Сколько раз — порой даже по нескольку раз в день — он проделывал этот путь, когда был в Маньковке! Старик Мышинский посылал его к Ройским со всякими пустяками: с запиской к пану Ройскому, чтобы взять в долг сахару или обменять газеты, ибо тех газет, которые читали у Ройских, Мышинский не выписывал.
Пожалуй, он не прошел лесом еще и четверти часа, как уже совсем забыл, где находится и стечению каких удивительных и страшных обстоятельств обязан тем, что оказался здесь, а не между Маньковкой и Молинцами.
Как-то естественно исчезло ощущение времени, словно чьи-то руки сняли с его плеч тяжесть суровой и грустной жизни, — он снова стал молодым Янушем, влюбленным не столько в Ариадну, сколько вообще в весь мир. Молодым Янушем, который шагает лесом из одной усадьбы в другую.
Он тихонько насвистывал мелодию Второго концерта Шопена и даже принялся помахивать в такт рукой, как делал это на прогулках в дни своей юности. Этому он научился на гимназических экскурсиях в Житомире. Тогда все ребята махали так, подражая солдатам. Януш улыбнулся.
Ему было очень хорошо сейчас в лесу. Действительно хорошо. Давно уже он не чувствовал себя таким счастливым. Разумется, это ощущение счастья возникло из того, что кто-то снял с его плеч все тяготы жизни. Снял, как пальто. И уже не было ни жизненного опыта, ни смерти близких, ни всех разочарований, черствости, тревог, Испании. Была только огромная вера и огромная радость, как перед самым отъездом из Молинцов в Одессу. Он повторял про себя: