Сабина как-то странно улыбнулась в ответ.
— Вы такой ученый, — начала она, — образованный…
Януш почувствовал раздражение.
— Не притворяйтесь, — сказал он. — Мне кажется, что вы тоже учились.
— Не слишком много, — опять улыбнулась Сабина.
Улыбка у нее была какая-то сердечная, даже, пожалуй, материнская, подумалось Янушу. Ему стало досадно, что он ее одернул. Сабина явно не желала рассказывать о себе. Это было вполне понятно.
— Вы что-то хотели сказать? — спросил он уже мягче.
Самогон сразу ударил ему в голову. Януш выпил на голодный желудок две объемистые стопки. И почувствовал, что у него есть что-то общее с этой женщиной. Возможно, мелькнула у него мысль, что они думают об одном и том же.
— Да ничего. Мне просто хотелось спросить вас, — сказала Сабина. — Но если вы считаете, что в наше время не следует задавать никаких вопросов…
— Смотря о чем, — ответил Януш, пытаясь вызвать ее на разговор.
— В том-то и дело, что вопрос довольно сложный, — сказала Сабина и пододвинула к нему блюдо. — Ешьте, — сказала она, — перед вами еще дальняя дорога. Это мы с Зофьей только так говорили, что недалеко… Боялись, что откажетесь.
— Очень хотелось отказаться. Кстати, приняли меня здесь весьма негостеприимно. Подозревали, что ли?
— Не удивительно, ведь им с любым приходится держать ухо востро… Они должны быть очень осторожны.
— Ну да, — сказал Януш без особой убежденности.
— Я хотела вас спросить, — заговорила Сабина, — как, по-вашему, долго они тут продержатся?
Януш рассмеялся.
— Вы полагаете, что я всезнайка.
— А вы не знаете?
— Дорогая моя! Я сижу у себя дома, запершись на четыре засова, и ничего не знаю. И даже если бы сидел в самой Варшаве, Лондоне или Москве, тоже не сумел бы ответить на этот вопрос.
Сабина немного удивилась.
— Вы сидите в Коморове? — спросила она. А потом добавила: — И ничего не делаете?
Януш почувствовал себя неловко.
— Что же я могу делать? Не знаю, имеет ли вся эта конспирация большой смысл.
Сабина задумалась.
— Возможно, многого они не сделают… но ведь так уж заведено, что мужчина не сидит сложа руки. Мой муж не в Варшаве, он совсем в другом месте…
— Мне даже этого не хотелось бы знать, — сказал Януш.
— А вы кто же будете? — спросила Сабина.
Януш не ответил.
С минуту они помолчали.
— Ешьте, пожалуйста, — сказала Сабина.
— Больше не могу.
— Сейчас принесу кофе. У меня есть немного. У нас его никто не пьет, могу вам сварить.
И исчезла в сенях.
Януш снова оглядел комнату. Выпитый самогон уже действовал, и теперь он заметил в хате какие-то новые вещи. На стенах висели фотографии, картинки из Сохачева, какой-то вид Желязовой Воли{92}.
«Сентиментальная хата», — сказал он себе.
Хата, видимо, и впрямь была сентиментальной, ибо мысли Януша приняли иной оборот. Его несколько озадачили слова хозяйки: «И вы ничего не делаете».
Он мог делать то же, что и те, которым сегодня нанес визит. Подумал с досадой, что все-таки испытывает к этим беднягам нечто вроде антипатии. Но, обнаружив в себе столь мерзкое чувство, тут же устыдился и начал призывать себя к порядку.
И все же не мог избавиться от какой-то внутренней неловкости. Что-то во всей этой истории не ладилось. Впрочем, это не составляло для него тайны. У Януша было врожденное отвращение ко всякой деятельности — обнаружил он это теперь, разумеется, не впервые. И вызов, и военный лагерь, и приготовления к бою — все претило ему. Януш подумал об Анджее. С глубокой уверенностью, что по натуре Анджей ему сродни. Их разговор под дубом в Коморове, в тридцать девятом, был полон недомолвок. Но Януш понимал, что Анджей, как бы обязуясь действовать за него, взваливая на свои плечи всю тяжесть ответственности, чинил насилие над собственной натурой.
— Ну, и как-то ему это удалось, — сказал он самому себе.
Вспомнил, что говорили (все это передавала ему Ядвига, возвращаясь из Варшавы) о последних выходках Анджея. Мышинский огорчался, ведь он очень любил этого юношу. И прекрасно знал, что Анджею нелегко было превратиться в такого рубаку и что он наверняка тоже страдает.
«Надо бы лишить его моих полномочий, — подумал Януш, словно переносясь в сферу деловых отношений. — Я должен взять эти дела на себя», — добавил он.
В ушах его звучал вопрос Сабины: «А вы кто же будете?»
Он хотел подумать над этим, но мысли путались. Что бы он мог ответить на этот вопрос? В сущности, кто он такой? Что означает его присутствие в этом мире, который сделался столь нелепым и жестоким? Какой смысл имеет его существование? «Кто обо мне думает? Кто меня помнит?»
И весьма странная мысль пришла ему в голову: а может, помнит о нем — где-то там, в далекой России, — его непостоянный друг, Володя? Он попытался представить себе, каким, собственно говоря, может быть в настоящий момент отношение Володи к полякам. Какие мысли обуревают его сейчас, когда советские войска приближаются к границам Польши.
«Наверно, вспоминаются ему наши одесские разговоры, наши встречи, неожиданные и такие странные, и все то, что мы успели сказать друг другу. Наверно, вспоминается и то, о чем мы не успели или не решились сказать друг другу, все то недосказанное, что, однако, оказало глубокое влияние на эту нашу дружбу. Удивительно, — рассуждал он, — что двух друзей разделяет именно то, о чем они не решались говорить. Все то, что осело на дне фраз, на дне сердец, на дне слов, которые в общем-то не означали в их разговорах того, что должны были означать».
Володя недолюбливал поляков и не скрывал этого от Януша. Даже не очень ценил поляков, хоть и всегда признавал, что они хорошие солдаты. Но после всех разговоров у Януша неизменно оставалось впечатление, что Польша влечет Володю и он говорит не то, что чувствует, а только то, что, как ему казалось, должен говорить. Володе было небезразлично его происхождение — ведь фамилию-тο он носил польскую.
«Ариадна считала себя полькой», — сказал себе Януш.
И это имя: «Ариадна», произнесенное вполголоса, в столь своеобразной обстановке, помогло Янушу осознать всю странность его положения. Более того, всю странность его жизни — жизни человека, совершенно не приспособленного к действительности, которая уже столько лет его окружала. Жизнь эта показалась ему незаслуженной, недостойной поляка, прозябанием на задворках событий. Януш писал сегодня письмо Билинскому и оставил его на столе неоконченным. И теперь, когда он сидел здесь, в убогой крестьянской хате, между лесом и партизанским лагерем, письмо это, изобилующее, о боже, ссылками на всю историю Польши, представилось ему таким искусственным, никчемным и, собственно говоря, совершенно не отражающим его положения. Именно это было хуже всего, его неприспособленность. Раздумья о вечных проблемах — перед лицом партизана с бакенбардами, конструирование для себя искусственного мира, который брала приступом польская действительность, переоценка собственной личности, придание ей какого-то значения, которого она не только не имела, но и не могла иметь. Какое значение имела его личная жизнь для этой деревни, для партизан, для этих скопищ людей, которые так же гибли в повседневной сутолоке? Он приписывал своей встрече с Ариадной какое-то глобальное значение, но едва произнес это странное имя в пустой крестьянской хате, тут же понял, что эта встреча, как и вся его жизнь, ровным счетом ничего не значила.
«Так продолжаться не может», — сказал он себе еще.
И подумал, что письмо Билинскому — всего лишь попытка придать значимость своей пустой жизни. Напряжение всех сил ума и души, чтобы оставить после себя след, какого не оставили люди, из поколения в поколение рождавшиеся, работавшие и умиравшие в Люцине, в этой хате. Только пласты моллюсков, образующих меловые отложения, остались на этом месте. Ему страшно было думать о себе как о существе эфемерном, преходящем, но он чувствовал, что такова его судьба.
«Восставать против судьбы? Невозможно, — снова произнес он почти вполголоса. — Впрочем, такой бунт…»
В эту минуту в сенях послышались шаги хозяйки, и она с довольно таинственным видом вошла в комнату.
Сабина внесла небольшой чайник с кофе. Налила Янушу стакан. Кофе был жидкий, но Януш так давно не пил его, что обрадовался и такому.
— Я думаю, — сказала Сабина, присаживаясь напротив гостя, — что вы страсть какой ученый.
— Ученый? — спросил Януш.
— Ну, так говорят тут, в деревне. Одним словом, начитанный, как вы бы сказали.
Януш недоверчиво покосился на деревенскую бабу. Все заметнее проглядывал в ней человек, который лишь скрывается в деревне. Он слегка насторожился.
— В чем начитанный?
— Впрочем, «начитанность» не имеет тут ни малейшего значения, — произнесла Сабина, как бы сбрасывая с себя последние остатки деревенской маскировки, — дело не в этом. Мне хотелось бы знать, как человек вашего уровня и вашей культуры оценивает наше положение.
Януш улыбнулся.
— Мне кажется, вы явно ошиблись адресом. Вы видели, как я живу, — ведь ко мне не доносится даже эхо войны, а что уж говорить о каких-то важных политических проблемах. Я политикой не интересуюсь.
Сабина пожала плечами.
— Ну, это только отговорки, — заметила она, наливая и себе кофе. — Должны же у вас быть какие-то соображения.
Януш протянул к ней руку.
— Мне не хотелось бы даже говорить с вами об этих соображениях. Они крайне пессимистичны.
— Пессимистичны?
Януш решил, что Сабина не поняла этого слова, и хотел ей объяснить, что оно значит. Но Сабина жестом остановила его.
— Я окончила семь классов, — проговорила она.
— Вот видите, надо было сразу сказать. Подозреваю, что вы окончили все десять. Впрочем, это меня не интересует. А ваш суп-руг?
— Мой муж действительно крестьянин, тут уж без обмана.
— Вот как, — протянул Януш.
— Так почему же пессимистичны? — не унималась Сабина. — Ведь теперь уже ясно, на чьей стороне победа.