Некто в сером: Не будем нервничать, вы что, за собой вину чувствуете, если говорите «в тюрьму — пожалуйста». У вас что, подельники есть, если предупреждаете — «ни о ком»?
Полковник: Вы что, такая патриотка, что на Запад не хотите?
Мурзин: Вы, что, значица, такая патриотка?
Я, до времени забыв об оборонительном акценте: Какая такая?
Некто в сером: Я — второй секретарь райкома партии. Не хочу сомневаться в вашем патриотизме, — заявите в печати, по телевидению, что вы нечаянно попали в антисоветский «Метрополь» и отказываетесь, из чувства патриотизма, в дальнейшем публиковаться во враждебной всякому патриоту печати.
Я: Я против всяких заявлений, как здесь, так и там. Вы, простите, хоть одно мое заявление видели в западной прессе?
Мурзин: А сколько там платят за заявления?
Я: Вы моих заявлений, кроме о выходе из союза писателей, не видели, я заявлений вообще не умею и не стану.
Мурзин: Песни во вражеской печати, по-вашему, значица, не заявления?
Я: Песен не пишу.
Полковник: Мы вам не позволим на двух стульях сидеть! Там уже есть один такой — Бродский, но он там, а вы, патриотка, тут! И мы не позволим, чтобы там вами гордились, если вы тут.
Мурзин: Не позволим, значица.
Я: Извините, а кто вам мешает, печатайте и гордитесь мной тут.
Некто в сером: К этому-то мы и ведем. Вам честно перед всем народом рассказать надо, как вы попали в «Метрополь» и почему вынуждены за границей печататься. Мы хотим помочь вам и вашему то ли мужу, то ли другу Липкину. Ваши-то друзья, написавшие вместе с вами, что выйдут из союза писателей, не вышли. Сознательно поступили, но вас-то, хотите вы это знать или не хотите, подвели. В одиночестве оставили. А вы с ними еще дружбу водите, без толку контактируете. А вот мы вам поможем.
Я: Никто меня в одиночестве не оставил. Поперек совести ничего заявлять не буду.
Мурзин встает с одним из номеров «Континента»: Заявлять не будете, значица. А это вы видели? Сколько за это заплатили?
Я: Нет, этого номера не видела.
Мурзин: Значица, вам только гонорар ихний капиталистический нужен?
Я: Гонораров никаких там не платят, я и за книгу «Дожди и зеркала» ни франка не получала.
Мурзин: Что значица, капиталисты и не плотют? Значица, вы родину свою так, за бесплатно продаете? Нехорошо!
Майор: Постыдилась бы о своей тамошней книжке врать! Знаем мы, как не платят. Нехорошо!
Некто в сером: Дайте адрес и доверенность, взыщем через судебные органы.
Я: Там государство поэтам не платит, разве что меценаты. Поэты почти все где-нибудь работают. Это у нас поэты живут за государственный счет.
Мурзин, обращаясь ко всем: Слыхали, как лапшу вешает! Не понравилось ей на наших государственных хлебах, значица, но и в тюрьме — хлеб государственный.
Полковник: А вам известно, что все члены редколлегии — махровые антисоветчики, — берет из рук Мурзина журнал и начинает перечислять имена, останавливаясь на каждом. Все имена мне известны, как и этот номер «Континента», но при имени Сахарова не удерживаюсь:
— Извините, при чем тут бедный Сахаров, он не там, а здесь, в городе Горьком! Чуть было не сказала: «в психушке сейчас», да прикусила язык, сама, сама чуть не намекнула, как со мной им легче всего решить вопрос!
Мурзин: Значица, бедный? И все остальные враги — бедные, что и денег вам не плотют, да они там все миллионщики!
Я: Вот вы говорите, а я ведь и слушать внимательно не могу, настолько мне интересно, какие же стихи мои напечатаны.
Мурзин: Интересно, значица, а то вам неинтересно, что жители нашего Фрунзенского района увидят этот вражеский журнал и возмутятся, оказватся, эта поэтесса не там живет, а здесь, рядом с нами? Возмутятся и постановят: не желам с ней одним воздухом дышать, через нашу комиссию по культуре жители решение примут!
Некто в сером: Дайте ей журнал, пусть Инна Львовна, посмотрит, может быть, стихи не ее, а кто-то ее именем подписался? Зачем нам сразу о высылке беседовать.
Так, косвенно подтвердив угрозу высылки, скорей всего, на Восток, Некто в сером мне предлагает отказаться от моих стихов. Откажется — поймана и пойдет на все.
Полковник протягивает мне «Континент», который у нас дома лежит, я медленно листаю, нахожу свою публикацию, и, делая вид, что читаю, обдумываю угрозу. Когда-то со мной в одном общежитии студенты якобы жить не хотели, а теперь целый район Москвы не захочет… Ухо надо держать востро, особенно их не злить и лишнего не сболтнуть. Ведь одно дело в подвале все отрицать, а другое — находиться в собеседовании, ведь за беседой меня только спроси, только спроси!
Некто в сером: Так что, ваши стихи или вашим именем кто воспользовался?
Я, улыбаясь всей полубеззубостью: Мои, мои стихи!
Мурзин: Смешно ей, значица, голову морочить занятым людям.
Я: Извините, но я просто радуюсь: написала — и напечатали.
Майор: Она еще и лыбится, а на столе дело лежит!
Мурзин: Да, все ее дело, значица, лежит.
Вижу, как полковник ботинком ударяет по носку майоровского сапога, а Некто в сером делает глаза Мурзину: ну зачем сразу о деле? — и мне: — Все-таки, скажите нам, не те ли друзья, что вас, по существу, предали, желая вину свою перед вами смягчить, ваши произведения на Запад переправляют, ведь у них связи?!
Передо мной мысленно возникает уравновешенный во всем, даже седой волнистостью волос и симметричными чертами, облик Инны Варламовой, дружившей с Раисой Орловой и с Копелевым, и с издателем американского «Ардиса» Карлом Проффером, выпустившим «Метрополь», «Волю» Липкина, «Пушкинский дом» Битова, первую книжку стихов Кублановского, «Сандро из Чегема» Фазиля Искандера. Недавно Проффер умер, а его вдова красавица Эллендеа продолжает издательское дело. Инна Варламова дружит и с ней и передает всяческими путями рукописи многих, в том числе и Липкина — «Кочевой огонь». С ее подачи у меня на выходе новая, небольшая книжка. Возникают и лица уехавших друзей. Варламова не уехала и даже состоит в союзе писателей. Но я и уехавших, понятно, не собираюсь называть.
Я: Простите меня, но я здесь могу говорить только об одном человеке — об Инне Львовне Лиснянской.
Некто в сером: Знаете, умалчивание — тоже ответ и подводит ваших знаменитых друзей.
Я: Ну, они-то и вовсе ни при чем!
Некто в сером: Очень горячо это у вас вырвалось, значит, есть такие, которые при чем?
Я: Никакие друзья ни при чем. Разве что не литературные знакомые, и те — косвенно. Думаю, что мои стихи пошли на магнитофонной ленте (что правда), друзья к записи не имеют никакого отношения (что неправда — имеют, но не те, на кого намекает Некто в сером).
Некто в сером: Но ведь кто-то ваши произведения записывал, передавал.
Я: Конечно.
Мурзин: Наконец призналась, кто, значица, передал и за сколько?
Я: Извините меня, но представьте, — что меня кто-нибудь из знакомых и записывал себе на память. А какие-нибудь его друзья или знакомые для себя переписали. Вон у покойного Высоцкого миллионы кассет с его песнями ходило. Так, может, и с моими малоизвестными стихами — штук сорок-пятьдесят магнитных записей есть, какая-нибудь и попала на Запад таким образом.
Некто в сером: Что ж вы так плохо следите за своими друзьями и знакомыми?
Мурзин: Значица, плохо следите, а может, за деньги продаете, а?
Я: Простите меня, но вот вы говорите, что я плохо за своими друзьями и знакомыми слежу. Вас, кроме меня, в этой комнате семеро. Вы можете сказать, кто из вас за кем следит?
Майор, вскакивая и наливаясь дынной кровью: Ты что, следователь? Это мы здесь следователи, вон твое дело, на столе лежит!
Мурзин: Лежит, значица, и решение о высылке готовится!
Некто в сером: Давайте с высылкой повременим. В телевизор — вы, Инна Львовна, отказываетесь, в прессу — также отказываетесь. Поставим вопрос иначе. Вы повсюду словом чести спекулируете. Так давайте по чести и совести договоримся: вы больше никому на магнитофон не читаете. И — вообще не читаете, чтоб не заявлять нам при следующей встрече, что произведения ваши наизусть запомнили. Кроме того, вы даете знать на Запад, чтобы вас прекратили печатать, чтоб по вражеским голосам о вас — ни звука. А мы пока — решенье о вашем выдворении — под сукно.
Под сукно? Тут мне вспоминается, как в свое время партийный лидер литинститута Тельпугов мне сказал, что клеветнический акт из милиции под сукно положил. Ну, думаю, дело плохо.
Я: Так что же, мне нигде печататься нельзя? И как и кого я оповещу, чтобы ни моих стихов и обо мне ни звука?
Некто в сером: Дайте адреса — оповестим.
Я: У меня никаких адресов нет.
Некто в сером: Поищете и найдете, кого оповестить. А стихи свои в наши органы печати сдавайте.
Я: Да кто ж их возьмет?
Некто в сером: Попытайтесь, не выйдет — приходите к нам, поможем. Считаю, договорились. Мы проследим, чтоб там — ни строчки вашей и ни слова о вас.
— Значица, ни слова, а если будет слово, решение жителей пустим в силу, — заключил официально вызвавший меня повесткой Мурзин.
Я обошлась малой кровью: пообещала не читать стихов, сделать попытки в журналах, но добавила, что там может еще одна моя книжка выйти, вряд ли я успею найти кого-нибудь, чтобы книжку остановили.
Некто в сером: Постараетесь — остановите! Дайте адрес, мы за вас остановим.
Я: Извините, вот вы опять со мной про имена и адреса. Если бы я знала адрес, нечего мне было бы жаловаться вам, что могу не успеть книжку остановить. А и знала бы — не выдала б. Я — не предательница, так что не мучайтесь со мной в этом направлении.
Подробно обсудив в скверике возле «Динамо» двухчасовую беседу, где Мурзин напирал на получение мною денег и каким образом, а Некто в сером на друзей, связи, на здешние и тамошние адреса, Липкин, уча, резюмировал: «Вела себя достойно, как и отрепетировали дома, правда, Ахматова вела бы себя построже, без улыбок. Не упомянула бы о книжке „ардисовской“, они об адресах еще дополнительные полчаса не говорили б. Нельзя их надоумливать. Слава Богу, не посадили, а выводы сделать надо: магнитофон для виду спрятать, стихи для виду же направо-налево не дарить, отослать в один-два наших журнала, я тоже отошлю, если вдуматься, угроза их нешуточная». Римма подтвердила: как юрист вижу, — они готовят высылку. А я свое: «Не допрос, а высокоинтеллектуальная беседа за чаем, хоть чаю не подавали и шоколадом не угощали». Это я так хорохорилась, хвасталась, а поджилки издергались, самой-то себе чего врать?