А потом в 1979 году в Манхэттене пропал шестилетний Этан Патц, после того как мать наконец разрешила ему самому ходить до остановки школьного автобуса. Эта история гремела в национальных новостях и наряду с похищением и убийством четырехлетнего Адама Уолша из Флориды породила панику по поводу пропавших детей, «опасных незнакомцев» и повсеместной угрозы растлителей малолетних. В начале 80-х годов на упаковках молока впервые стали появляться фотографии пропавших детей; 38 миллионов человек посмотрели документальный фильм о похищении Уолша, названный в эфире 1983 года просто «Адам»; Рональд Рейган объявил день исчезновения Патца Национальным днем пропавших детей.
При всеобщем переполохе «преступления против детей» на самом деле не обострялись в начале 80-х годов, а с начала 90-х годов они вообще пошли на спад. «Ребенок из счастливой, полной семьи, который идет на автобусную остановку и не возвращается домой – это по-прежнему национальная трагедия, а не эпидемия», – пишет Розин. Но ощущение возросшей опасности для детей, хоть на игровой площадке, хоть в общественном месте, вынудило родителей (у которых есть возможность и время) не пускать или сократить пребывание в этих местах.
Переживание из-за «опасных незнакомцев» во многом вытеснило другие тревоги, связанные с изменением понимания семьи, увеличением числа работающих матерей, ослаблением сообщества и присущей ему сплоченности. Многое родители не могли контролировать, но где и как играет ребенок, находится ли он под постоянным присмотром – вот что было в зоне их ответственности.
К 2000-м годам, когда миллениалы пошли в среднюю школу и колледж, «родителей наседок» стало пруд пруди – их было легко распознать, а еще легче высмеять. Но еще в 1996 году социолог Шэрон Хейс описала это явление в своей книге «Культурные противоречия материнства» (The Cultural Contradictions of Motherhood). «В целом, – писала она, – методы надлежащего воспитания детей трактуются как ориентированные на ребенка, сформированные экспертами, требующие эмоционального вовлечения, труда и финансовых затрат»[39].
Решающим словом здесь является «трактуются»: если родители из среднего класса посчитали определенный стиль воспитания идеальным, не факт, что по опыту он будет лучшим. Например, как показывает Ларо, в воспитании детей низшего и рабочего классов некоторые принципы имеют огромную ценность, но почти не встречаются в планируемом воспитании. Один из самых важных – «естественное взросление», когда родители сознательно или бессознательно не контролируют ребенка, что развивает в детях любопытство, независимость и умение самостоятельно договариваться со сверстниками.
На практике поворот к планируемому воспитанию означал отказ от одичалой, бродячей жизни, о которой мы с Розин с такой любовью вспоминали. Уличные игры превратились в соревновательные лиги, которые курировали и тренировали взрослые. Дети все реже искали и проверяли свои личные границы, реже общались с другими детьми, реже развивали иерархию, правила и логику сообщества без присмотра, а также реже учились состоятельности и независимости, нужным при выполнении небольших задач в одиночку (похода в магазин, прогулки до автобусной остановки, возвращения домой в пустой дом и разогревания мини-пицц). «Раньше управление рисками было деловой практикой, – пишет Малкольм Харрис в книге «Дети в наши дни: человеческий капитал и формирование миллениалов» (Kids These Days: Human Capital and the Making of Millennials), – Теперь мы так воспитываем детей». У такой стратегии были последствия, но иногда их проще заметить, если понять, что было до них. Дэниэль, белая девушка, выросшая на окраине Орландо, вспоминает, что в детстве за ней практически никто не следил, она свободно бегала по району. Она была самой бедной среди друзей, и ее семья периодически получала талоны на питание. Насколько она помнит, по расписанию она ходила только на хор, потому что им можно было заниматься бесплатно в школе. «Мои родители никогда не учились в колледже, поэтому я не думаю, что они понимали, насколько важно «нагружать своих детей, чтобы их заявление на поступление выглядело хорошо», – вспоминает она. – Я думаю, им было важнее, чтобы у нас было где жить и что есть».
Сейчас она благодарна за такое отношение: «Я с детства понимала, как работа может перемолоть тебя и выплюнуть обратно, знала преимущества свободного времени», – сказала она мне. «Пара моих друзей, которые чуть помладше меня, относятся к работе гораздо серьезнее (и принимают близко к сердцу), а я не могу отделаться от мысли, что мое полудикое распущенное детство не имеет к этому никакого отношения».
Как и Дэниэль, я все больше убеждаюсь, что благодаря «естественному взрослению» мне удавалось избегать выгорания. Чего не скажешь про многих детей-миллениалов. Как отмечает Розин, «в наши дни родители часто беспокоятся о том, что дети растут слишком быстро. Но иногда кажется, что детям вообще не дают спокойно вырасти; они просто искусно подражают взрослым». Дети среднего класса становятся маленькими взрослыми все раньше и раньше, но, как показывает возрастающий нарратив «взрослости», они не всегда готовы к реалиям взрослой жизни. Они постоянно «таскались» со взрослыми и усвоили внешние признаки взрослости, но им не хватает независимости и уверенности в себе, которые свойственны менее управляемому и защищенному детству.
Возьмем, к примеру, историю Майи. Она белая, родилась в 1996 году – под конец поколения миллениалов – и росла в среднем классе, в пригороде Чикаго, пока оба родителя работали. Они жили в «хорошем» районе с кучей ее ровесников, которых она никогда не видела: «Я не чувствовала сплоченности, единения, мы не играли вместе и не встречались», – вспоминает она. Всех детей, в том числе и ее, уже запрягли другими занятиями, подальше от соседей. «Я всегда чувствовала, что меня больше «обрекали» на занятия, чем составляли мне «расписание». Обрекали на детский сад, на кружки, на факультативы после школы, на ожидание, пока меня заберут родители. Мне казалось, меня заставляют жить в школе».
Она вспоминает, что ее родители следили только за оценками и внеклассными занятиями и не научили её, как заводить друзей или как проводить свободное время. Мама учила ее дарить подарки всем учителям, она писала всем взрослым открытки на праздники, конспектировала каждую конференцию или публичное выступление. Майя до сих пор практикует эти привычки в несколько измененном виде и называет это «безумно дотошным поведением учительского любимчика», но это можно также назвать подготовкой к покорению работы.
Мать Майи была очень добросовестным родителем и умела хорошо воспитывать, часто повторяя: «Со мной можно делиться всем». Но когда Майя хотела поговорить о своем теле, или о негативных мыслях, или о навязчивых страхах, ее мать быстро терялась. Она отвела Майю к психотерапевту, и, похоже, не хотела напрямую вникать в тяготы воспитания. Сейчас Майя связывает усталость, стыд и выгорание с привитой в детстве занятостью. «Я вспоминаю, как спала пять часов, вспоминаю список занятий, которые мне нравились, диплом, в который я вложила душу, и понимаю, что если бы я еще сильнее напрягалась, то навредила бы себе и ненавидела бы свои увлечения, – сказала она. – Но мой практичный мозг ответил на это: «Ты должна была навредить себе. Теперь не отыграешься»».
Гиперопекаемый, гипероберегаемый ребенок по стереотипам вырастает слабым и ленивым. Но, по моему опыту, «лень» миллениалов скорее относится к экономическому благополучию: либо семья никогда не испытывала трудностей, либо полностью изолировала ребенка от нестабильности в детстве или зрелости. Самым ленивым милениалам среди моих знакомых было наплевать на любые последствия их ошибок, включая экономические. Но таких миллениалов можно по пальцам пересчитать. Большинству из опекаемых детей среднего класса также прививали чувство необходимости неустанно беспокоиться о поддержании или получении статуса класса: больше суетиться, как говорит Майя, активнее налаживать связи, больше стажироваться, меньше спать. Поэтому многие миллениалы определяют себя исключительно через работоспособность, успешность и осторожность, вместо того чтобы прислушиваться к себе, рисковать, экспериментировать и даже терпеть неудачи.
Аманда из пригорода Детройта до сих пор не научилась проводить свободное время. Поступив в начале 2000-х годов в колледж, она оказалась предоставлена сама себе, потому что у нее больше не было забитого расписания. «Став свободной, я почувствовала себя ленивой и бесполезной, – вспоминает она, – из-за чего я у меня понизилась самооценка». Сейчас, если она ничем не занята, ей кажется, что она зря тратит время. Она начала ходить на терапию после того, как из-за приступа тревоги оказалась в реанимации, но ей трудно прислушаться к советам терапевта и перестать стыдиться за отгулы для себя. Даже если она весь день «протупит» под Netflix или будет отдыхать, ей будет стыдно, потому что она не знает, чем она хочет заниматься, кроме работы.
Некоторые миллениалы не связывали гиперопеку родителей с классовой тревогой. Они оправданно, взвешенно реагировали на настоящую, а не мнимую угрозу и на системный расизм. Риэнн, которая в раннем детстве жила в Гэри, штат Индиана, вспоминает, как все наглухо запирались и запрещали ей ходить в определенные районы. На ее окнах были железные решетки, а задний двор был огорожен шлакоблоками. К ним несколько раз вламывались в гараж, кто-то даже пытался проникнуть в дом. «Я росла с мыслью о том, что жить страшно, иногда люди поступают ужасно, и нельзя быть «слишком осторожной»», – говорила она. «Мы никуда не ходили в одиночку. Нам нельзя было играть на улице без непрестанного надзора».
Все немного изменилось, когда они переехали из Гэри на участок в пригороде, где они были единственной черной семьей в районе. Им стали меньше угрожать взломы и преступления, но семья сталкивалась с постоянным притеснением, особенно со стороны гольфистов, которые играли на поле, граничащем с их задним двором. «Подвыпи