), отмечает, что если уровень жизни мужчин после развода часто повышается (в среднем на 42 % в первый год), то уровень жизни женщин и их несовершеннолетних детей резко снижается (в среднем на 73 %). Если вы или ваши родители переживали развод, скорее всего, вы интуитивно улавливаете эту математику.
Тем, кто не сталкивался с разводом, или благополучно его пережил, скорее всего, трудно понять эти показатели: разве отец не будет, как и раньше, финансово поддерживать семью? Конечно, нет: алименты могут покрывать только основные расходы по уходу за ребенком; их редко хватает, чтобы обеспечить прежний уровень «семейного дохода» (более того, в 1980-х годах средний размер алиментов на ребенка также снижался и едва ли половине удалось получить причитающиеся им выплаты).
По иронии судьбы, причиной такой нисходящей мобильности отчасти стало появление «полюбовного развода», впервые принятого в штате Калифорния в 1969 году, который позволял обеим сторонам подать на развод без доказательств нарушений с обеих сторон. Это облегчило женщинам, состоящим в несчастливых и/или жестоких браках, возможность уйти от своих мужей, но общество почти не заботило, что будет с этими женщинами после развода.
Большинству разведенных женщин было невероятно трудно, почти невозможно заработать на финансовую независимость. Они не ленились, но многие бросали работу, чтобы воспитывать детей. После развода им часто было трудно или невозможно восстановиться в должности или даже найти работу. Их бывшие мужья, напротив, работали и строили карьеру на прежнем рабочем месте; Ньюман называет это «профессиональной мобильностью» – это способность в случае увольнения искать работу или найти работу того же уровня.
Нисходящая мобильность после развода и сопровождающее ее чувство неустойчивости влекут за собой цепочку психологических последствий: дети сталкиваются не только с распадом семейной ячейки, но и осознают финансовое положение своей семьи, классовый статус и что они могут себе позволить, а что нет. В семьях бывшего среднего класса это также часто приводит к тому, что детям приходится просить, умолять родителя о «лишних деньгах», которые не покрываются алиментами: на ремонт машины, очки, стоимость лагеря или репетиторство.
Именно это произошло, когда мои родители развелись, когда мне было шестнадцать лет. Моя мама была учительницей, она помогла отцу закончить медицинский институт, а затем бросила работу, чтобы заботиться о нас с братом, в основном из уважения к более высокому зарплатному потенциалу отца. Когда мои родители разводились, мама наняла хорошего адвоката, чтобы добиться финансового свидетельства того, что она потеряет после развода, то есть алиментов.
В этом ситуация моей мамы – и, соответственно, моей семьи – была уникальной. Она смогла закончить магистратуру, которую решила не получать, пока отец учился в медицинском. Оплата многих занятий, необходимых для моего «образования», была предусмотрена в бракоразводном договоре. Но были и другие незначительные финансовые нюансы в грандиозной схеме экономических лишений, которые все равно сильно пошатнули меня. Так и происходит при нисходящей мобильности, будь то развод или потеря работы: она выбивает почву из-под ног. Впервые в жизни я остро осознала, что такое деньги – не свои собственные, но те, которыми каждый из родителей мог пользоваться ежемесячно. Я знала, что мы не можем позволить себе ипотеку на дом, в котором жили всей семьей, и во время поисков нового жилья я точно знала, какой дом, в каком районе мы можем себе позволить. Я знала, каково это – просить, умолять и доставать родителей ремонтом машины, на которой я ездила в школу, хотя я изо всех сил старалась не показывать своим друзьям и остальному миру классовую неустойчивость.
Уточню: даже после развода моя семья еще могла поддерживать образ жизни среднего класса. Но чтобы сделать это и попытаться меньше зависеть от отца, особенно когда закончились алименты, моя мама заняла строгую позицию по отношению к себе как к работнику, которую позже переняла и я. Точнее, привычку постоянно работать. Я не осуждаю ее за это: она была напугана, злилась и отчаянно искала хоть толику экономического благополучия. Но я видела, как работа, словно пролитый стакан воды, топила все стороны нашей жизни. Мама заполняла журнал, пока мы смотрели телевизор; писала по вечерам после того, как мы ложились спать. Пытаясь подзаработать в дополнение к той небольшой сумме, которую ей платили за преподавание в местном колледже, она начала писать учебники по математике, что отнимало у нее все больше времени на выходных и летом.
Я обсуждала с мамой этот период – чего ей стоило, спустя много лет, выработать другое, не такое воинственное отношение к работе. Не ее вина, что я так реагировала на экономические трудности нашей семьи, что я лишь решительнее избегала подобной ситуации в собственной жизни. Например, я не стремилась построить свою карьеру и обрести финансовое благополучие с помощью отношений и никогда не буду, чтобы не поставить все под угрозу из-за разрыва. Я училась в аспирантуре, когда хотела учиться в аспирантуре. Я скептически относилась и продолжаю относиться к необходимости брака. И я усвоила, что бесконечная работа лучше всего помогает лишь в том, чтобы меньше паниковать из-за невозможности все контролировать. Может, это логичная защитная реакция, но, как подтвердят многие миллениалы, она редко бывает здоровой или управляемой.
В заключении «Впавшего в немилость» Ньюман мрачно, но, стоит сказать, революционно рассуждает о последствиях повсеместной нисходящей мобильности: «Нисходящая мобильность – это не просто согласие на низкооплачиваемую работу, потеря стабильности или с ужасом наблюдаемое исчезновение материального комфорта; это также нарушение «завета»», – пишет она. «Ожидания среднего класса настолько меняются, что они начинают сомневаться в основах, на которых строилась их жизнь».
Большинство выгоревших миллениалов, с которыми я знакома, пришли к переосмыслению своих ожиданий, но им понадобилось время. А точнее десятилетия: даже увидев, как нашим родителям перекрыли кислород, как их бросили, как напряженно они боролись за американскую мечту, мы от нее не отказались. Мы старались работать больше, лучше, эффективнее, получали кучу дипломов, чтобы достичь ее. И все, включая наших родителей, единогласно настаивали на первой и самой необходимой остановке на этом пути: колледж, самый лучший, любой ценой.
3Колледж любой ценой
К 11 классу ученик по прозвищу «Фрэнк Углубленка», имел настолько плотное расписание, что даже не успевал обедать. Он углубленно изучал все предметы – отсюда и прозвище – и все для того, чтобы Фрэнк смог поступить в Гарвард: «Ксанаду его матери, билет в жизнь, свободную от неудач». В конце концов Фрэнк поступил в Гарвард, но перед отъездом в университет в середине 2000-х годов он написал в своем блоге:
Средний взвешенный балл: 4.83
Академический оценочный тест: 1570, 1600
Тест по физике: 790, 800
Письменный английский: 800
Тест по алгебре: 800
Сколько экзаменов сдал: 17
Сколько пятерок: 16
Сколько раз я хотел, чтобы родители видели во мне человека, а не резюме: 4 года = 365 дней + 1 день на високосный год = 1461
В остальном посте Фрэнк описывает другие, не связанные с составлением резюме занятия, которые он пропустил: он никогда не напивался, никогда не «цеплял» девушку, за всю школьную жизнь он лишь дважды оставался у друга на ночевку.
Читая сейчас пост Фрэнка, я чувствую глубокую, тревожную грусть. Но многих читающих подростков того времени вдохновляла траектория его жизни, описанная в книге Александры Роббинс «Трудяги: тайная жизнь целеустремленных детей» (The Overachievers: The Secret Lives of Driven Kids). Книгу опубликовали в 2006 году, ее легко читать: Роббинс внедрилась в более шести «субкультур», чтобы сделать каждого из своих персонажей более сложным и убедительным, проходящим через головокружительный процесс поступления в колледж. Но в книге также легко уловить предысторию выгорания: «Когда подростки неизбежно смотрят на себя через призму нашей культуры сверхдостижений, – пишет Роббинс, – они часто приходят к выводу, что, сколько бы они ни достигли, этого всегда будет мало»[44].
Первая глава книги наполнена знакомыми предупреждениями о психологических последствиях такого поведения и о том, чем выгодно выстраивать резюме о себе. Но многие рассказывали, что читали ее как инструкцию. Конечно, эти дети были несчастны, они нервничали, не высыпались и сомневались в себе. Но зато они поступили в хорошие университеты, верно?
В зависимости от возраста миллениала, места, где он вырос, и старшей школы, такая логика может быть очень узнаваемой. В конце 90-х годов я столкнулась с ее прообразом – Студенческий стресс 1.0 – когда меня убедили, что выбор колледжа определит мою дальнейшую жизнь. Но в моей школе никто особо не гнался за колледжем: однажды я ездила за 48 км, чтобы сдать Академический оценочный тест; консультант по профориентации в колледже даже удивился, зачем я поступаю в университеты за пределами штата.
Но в шести часах езды от нас, в Сиэтле, учащиеся конкурентоспособных подготовительных и государственных школ готовились совсем по-другому. В спецшколе, в которой учился один из моих будущих лучших друзей, ученики вывешивали свои письма о приеме и отказе на поступление в колледж на доске объявлений в редакции школьной газеты. И это уже в 1998 году.
В следующие 15 лет документы в колледж стали подавать все чаще, миллениалы начали заваливать университеты заявлениями. Поскольку все больше студентов претендовали на места (которых было немногим больше) в элитных заведениях, поток абитуриентов скапливался в различных элитных местах: гуманитарных колледжах, элитных государственных университетах, вузах, которые стали престижными благодаря спортивным успехам, «университетах, которые меняют жизнь». Лига плюща была Олимпом. И