кже богатство и успех, которые за этим последовали, – как доказательство избранности человека. По мнению теоретика культуры Макса Вебера, такое толкование способствовало развитию капитализма, поскольку оно побуждало каждого работника рассматривать свой труд не только как значимый, но и как достойный, даже священный.
В своем фундаментальном исследовании, посвященном работникам зоопарков, Дж. Стюарт Бандерсон и Джеффри А. Томпсон изучили трудности, выпавшие на долю тех, кто считает свою работу с животными «призванием». У работников зоопарков хорошее образование, но маленькие зарплаты: средняя в 2002 году составляла $24 640. Большинству приходилось устраиваться на вторую работу, чтобы свести концы с концами. Продвинуться по службе практически невозможно, и почти целыми днями они только убирают отходы и выполняют другую «грязную работу». Но при этом они не собираются увольняться или искать новую работу. Как отмечают Бандерсон и Томпсон, «если человек чувствует, что он предназначен для определенной работы и что судьба привела его к ней, то отказ от этого призвания будет не столько профессиональным выбором, сколько моральным поражением, небрежным отказом от тех, кто нуждается в его дарах, талантах и усилиях»[64].
Алекс, белый парень, выросший в семье с достатком ниже среднего, окончил колледж в 2007 году и начал искать работу пастора церкви. За 12 лет с начала поисков он отправил резюме более чем на сотню вакансий. Иногда он работал на нескольких работах, иногда не мог найти даже одну. Сейчас он работает в церкви, но его контракт заканчивается летом, и он не знает, что будет дальше с его семьей, которая в прошлом году переехала к его родителям, чтобы как-то выжить. Сейчас он ищет любую постоянную работу с четкой миссией или направленностью, до которой удобно добираться. «Страховка, – говорит он, – была бы очень кстати».
Но пока он ищет (и не находит) работу пастора, он мечется между тревогой, стыдом и депрессией, которые бьются о «призвание». «Бытует мнение, что мы следуем за чем-то бо́льшим, чем мы сами: за Богом, Вселенной, чем угодно», – говорил он, – поэтому, когда мы выгораем или устанавливаем границы, возникает ощущение, что мы каким-то образом предаем свое призвание и не ценим каждое мгновение».
Другими словами, часто «призвание» располагает к эксплуатации, будь ты смотрителем зоопарка, учителем или пастором. В книге «Работа: как изменится труд в эпоху радикальных перемен» (The Job: Work and Its Future in a Time of Radical Change) Эллен Руппель Шелл отмечает, что работодатели даже создали алгоритмы, которые изучают заявку, чтобы отличить «призванных» кандидатов от тех, кто просто «отправил отклик», исходя из того, что «первые с радостью возьмутся за любую задачу без споров и требований»[65]. Неважно, сколько людей признают, что неоплачиваемые и низкооплачиваемые стажировки ограничивают и эксплуатируют людей. Новые выпускники по-прежнему валят толпами на эти стажировки. Стипендиальная программа в BuzzFeed привлекает тысячи претендентов; рекрутер различных вечерних ток-шоу рассказала, что летом 2019 года она собрала десять тысяч претендентов на пятьдесят позиций в двух шоу. Предположительно, если у вас хотя бы получилось попасть на обнадеживающую работу, то уже не имеет значения, как обращаются с вами или другими работниками. Главное, что есть вероятность, что в итоге вы будете заниматься любимым делом, как бы плохо вам ни платили.
Эрин, которая определяет себя как белую девушку с Ближнего Востока, выросла в сельской местности в Калифорнии. Она училась в государственном учреждении, где получила диплом по глобалистике, и очень хотела найти работу в сфере образования или в некоммерческой организации, чтобы «делать что-то значимое или помогать людям, и чтобы можно было путешествовать и жить за границей». Перед окончанием колледжа она, как и многие другие, провела много времени в карьерном центре, посещая семинары, прочесывая сайт центра и заполняя поля, которые, как она полагала, в дополнение к диплому колледжа, приблизят ее к надежной работе.
Когда она впервые искала работу после колледжа, Эрин откликнулась на «столько вакансий, что и не помнит», но ей перезвонили только дважды: по поводу низкооплачиваемой работы агитатором в экологической некоммерческой организации (задумайтесь: люди, которые останавливают вас на улице и спрашивают, «могли бы вы уделить время окружающей среде»); и младшего финансового аналитика – сфера, в которой она совершенно не разбиралась. Её злила сама мысль о возвращении домой, но в конце концов она поняла, что у нее нет другого выхода: «Я больше ничего не могла себе позволить без работы», – рассказала она.
Сначала ей было стыдно: был 2008 год, и, по крайней мере до ее города, тяжкие последствия кризиса еще не дошли. Но в итоге почти все из ее класса, кто не пошел в STEM[66] или не попал в магистратуру, тоже вернулись домой. Она несколько месяцев искала работу, борясь с растущим чувством тревоги и стыда, пока не устроилась на подработку в программу внешкольного образования в местной ИМКА, где «ничего не платили».
Однажды учительница начальной школы Эрин пришла и дала ей папку: она сохранила все ее старые задания и коллекцию лучших работ, которые она делала вплоть до восьмого класса. Учительница хотела этим подарком показать Эрин, какой большой потенциал она всегда в ней видела, но Эрин только сильнее разочаровалась в себе. «Я всегда была умной, и в родном городе меня считали ребенком с большим будущим, – говорит она. – Именно поэтому возвращение домой просто меня уничтожило: я должна была ехать обеспечивать мир на Ближнем Востоке, но вот я снова в своем маленьком городке».
Вселение надежды, даже если шансы на успех безнадежно малы, стало бизнес-стратегией. Стажеры и стипендиаты создают контент и трудятся за малую часть цены наемного работника, и они – лишь самый очевидный пример обнадеженных тружеников. Авторы на фрилансе – это обнадеженные работники. Как и временные сотрудники, надеющиеся на заветный «перевод на полный рабочий день». Целые отрасли процветают благодаря избытку работников, готовых просить меньше, чтобы работать больше, лишь бы они могли сказать себе и другим, что у них есть работа, которую они «любят».
Особенно в академической среде, которая быстро стала промышленным комплексом по производству обнадеживающего труда. В рамках этой системы штатные профессора – якобы доказательство того, что вы действительно можете погрузиться в выбранный вами предмет до конца жизни, не боясь увольнения, если только будете достаточно усердно работать – поощряют своих наиболее мотивированных студентов поступать в аспирантуру. Аспирантура зависит от денег студентов-платников и/или от дешевой рабочей силы этих студентов, поэтому они принимают гораздо больше магистрантов, чем есть мест в аспирантуре, и гораздо больше аспирантов, чем имеется штатных должностей, на которые они могут претендовать.
Все это время аспирантам говорят, что в итоге их спасет только работа: если они будут больше публиковаться, чаще ездить на конференции и представлять свои работы, получат контракт на книгу до окончания учебы, их шансы на рынке труда возрастут. С весьма ограниченным количеством людей так и будет. Но гарантий нет, и в условиях постоянно сокращающегося финансирования государственных университетов многие студенты берут на себя транспортные расходы на конференции (часто за счет студенческих кредитов). Летом они едва выживают, пока подают заявки на и без того скудное количество доступных академических вакансий, многие из которых находятся в отдаленных местах и не обещают долгосрочной стабильности.
У некоторых ученых запас обнадеживающих работ заканчивается еще в аспирантуре. Другие годами работают, часто в качестве временных преподавателей за мизерную зарплату в унизительных и сложных условиях труда, пока их мечта не начинает рассыпаться. Но сама система устроена так, чтобы кормить себя как можно дольше. Большинство программ PhD в области гуманитарных наук по-прежнему практически никак не готовят к работе за пределами академической среды, они скорее обязывают переходить из аспирантуры в должность ассистента-профессора. В гуманитарных науках получить степень PhD – стать доктором в своей области знаний – это значит подписаться под словами: «У меня нет никаких рыночных навыков». Многим ученым не остается другого выбора, кроме как преподавать даже без справедливой оплаты или гарантий занятости, так как это единственное, на что они способны.
Академические учреждения заинтересованы в том, чтобы помощники продолжали «заниматься любимым делом», также давят коллеги и наставники, которые глубоко заинтересованы в сохранении жизнеспособности учебного заведения. Многие старшие научные сотрудники, почти не работавшие на современном рынке, явно и неявно внушают своим студентам, что единственная хорошая работа – это постоянный контракт преподавателя в учебном заведении. Когда в 2011 году мне не удалось устроиться в университет, я почувствовала мягкое, но откровенное разочарование со стороны нескольких профессоров, когда рассказала им, что решила устроиться учителем в старшую школу, чтобы на что-то жить.
Неважно, что у меня не было других вариантов. Важно было только то, что я сошла с единственного приемлемого пути: не осталась в академической среде несмотря ни на что. «Мы должны были принять статус-кво, потому что у нас все было хорошо», – вспоминает Эрин. «Когда я бросила преподавание, чтобы работать в сфере технологий – потому что я буквально голодала! – меня начали осуждать бывшие коллеги». Уход из преподавания означал, что ты «не справляешься» или пренебрегаешь работой «со студентами. Она чувствовала себя предательницей за то, что «не смирилась с этим».
Если и когда академики разочаровываются в системе, они часто ощущают разрастающееся и стойкое чувство стыда. Неважно, следовали ли они каждому совету о том, как стать идеальным кандидатом, или что система процветала за счет их, казалось бы, безграничных амбиций и труда. Важно лишь то, что они больше десяти лет занимались тем, что любили, и никак не преуспели. Вот что происходит, если считать работу не работой, а увлечением. В итоге уход с работы, где вас безжалостно эксплуатировали, кажется отказом от себя и противоречит своей сущности: отстаиванию, впервые за долгое время, своих собственных потребностей.