Эмма благодарна последним десяти годам, хоть и чувствует себя циником. «Все знают, что, если ты не добиваешься успеха, значит, тебе плевать на работу, – говорит она, – но я больше не переживаю из-за работы. Это того не стоит. Я поняла, что всеми людьми пользуются. А это несправедливо, и никакими страстью или заслугами тут не поможешь. У меня нет сил играть в эту игру».
Когда я слышу подобные истории, так похожие на истории тысяч других миллениалов, я снова и снова думаю, как настойчиво и неустанно мы старались получить работу мечты. Именно поэтому миллениалам непонятна самая частая критика нашего поколения: какие мы избалованные, ленивые или наглые. Миллениалы не порождали и не взращивали идею о том, что «любимая работа» – это идеал. Но нам пришлось обратить внимание на то, насколько хрупкой стала эта идея в реальном мире.
Когда кто-то говорит, что миллениалы ленивы, хочется спросить: какие именно? Когда кто-то говорит, что мы наглые, я спрашиваю: а кто учил, что мы можем работать на любимой работе? Нам говорили, что колледж – это путь к работе среднего класса. Нас обманули. Нам говорили, что увлечение работой в конечном итоге приведет к прибыли или, по крайней мере, к стабильной работе, где нас ценят. Здесь нас тоже обманули.
Взрослея, все меняли свои представления о сути взрослости и ее выгодах. Только миллениалы мучительно корректировали свои представления пять, а то и двадцать лет: пересматривали весьма обнадеживающий взгляд наших родителей и советчиков на рынок труда, оглядываясь на собственный опыт работы на нем, а также приходили к полностью утилитарному видению работы. Многим из нас потребовались годы на дерьмовой работе, чтобы понять себя как рабочих, как трудящихся, жаждущих солидарности.
Десятилетиями миллениалам говорили: вы особенные и все очень способные. Нам оставалось лишь усердно работать, чтобы превратить эти способности в идеальную жизнь без экономических проблем наших родителей. Но пока бумеры воспитывали и подгоняли своих детей под работу, они также еще больше разрушали те общественные, экономические и рабочие гарантии, которые могли бы сделать такую жизнь возможной. Они не столько избаловали нас, сколько уничтожили возможность когда-нибудь получить то, ради чего по их обещаниям мы так тяжело работали.
Мало кому из миллениалов хватало мудрости понять это после выхода на рынок труда. Мы все считали, что если возможности не открываются, то это личная проблема каждого. Мы осознавали, насколько конкурентным был рынок, насколько мы занизили свои стандарты, но при этом мы были уверены, что если будем усерднее работать, то добьемся триумфа, или, по крайней мере, обретем стабильность, счастье или придем к какой-то другой туманной цели, даже если смысл ее поисков размывался с каждым днем.
Мы годами сражались в этой проигранной битве. Многие, в том числе и я, все еще стесняются этого: я соглашалась на крупицы, потому что была уверена, что при достаточном усердии все изменится. Вы можете годами работать «независимым подрядчиком» на работе с минимальной зарплатой без соцпакета, выплачивая ежемесячно четырехсотдолларовый кредит, прежде чем поймете, что что-то не так, особенно если вы «увлечены» этой сферой деятельности. Многим из нас пришлось выгореть, чтобы прийти к этому осознанию. Но новая мантра миллениалов «Нафиг увлечение, платите мне» с каждым днем кажется все убедительнее и мощнее.
5Почему работа стала такой хреновой
В 1970-х годах стали возрождаться кадровые агентства. Они (по крайней мере с виду) специализировались на привлечении замужних женщин, жаждущих быстрого заработка и готовых трудиться, и выступали быстрым и невероятно легким решением неотложных потребностей компаний в рабочей силе. Реклама одной из ведущих фирм, предлагавшей «девушек Келли», обещала, что временный работник:
• никогда не берет отпуск или выходные
• никогда не просит прибавку к зарплате
• не стоит ни цента в случае простоя (нет работы – нет и сотрудницы)
• никогда не болеет, не жалуется на грыжи и зубы (во всяком случае, не на смене!)
• не требует оплаты налогов на безработицу и социальных пособий (и никакой бумажной волокиты!)
• не требует дополнительных льгот (которые составляют 30 % от каждого зарплатного доллара)
• не может не понравиться (а если девушка не понравится, вы не платите)
Говоря простым языком, можно не считать «девушку Келли» сотрудником, по крайней мере в понимании профсоюзов и компаний. Временные работники, как и зарубежные, давали компаниям возможность обойти требования профсоюзов, не выглядя при этом их разрушителями. Также они позволяли компаниям снижать расходы и освобождаться от любой ответственности перед сотрудником, тем самым перекладывая повседневные риски на отдельного работника. И, как потом станет ясно, они также послужили шаблоном для современной модели работы, в которой помощники профессоров, независимые подрядчики, фрилансеры, внештатные исполнители или любые другие представители «заёмного» труда составляют новую, постоянно расширяющуюся группу общества – прекариат.
Для американцев прекариаты не являются рабочим классом. Как отмечает теоретик Гай Стэндинг, у рабочего класса, по крайней мере в том виде, в котором его помнят, были «долгосрочные, стабильные рабочие места с фиксированным графиком, с повышениями, профсоюзами и коллективными договорами, с понятными отцам и матерям названиями должностей, со знакомыми и известными местными работодателями»[67]. У прекариата таких характеристик почти нет. Водители Uber – прекариаты. А еще работники розничной торговли, сотрудники склада Amazon, помощники профессоров, внештатные авторы, доставщики Instacart, корпоративные уборщики, digital-продюсеры MTV, сиделки на дому, кладовщики WalMart, обслуживающий персонал фастфудов и люди, которые совмещают эти профессии, чтобы свести концы с концами.
У работников прекариата немного коллег, да и те быстро сменяют друг друга. У многих из них есть высшее образование, кто-то отучился несколько семестров. Некоторые, например помощники профессоров и внештатные авторы, становятся прекариатами, поскольку продолжают заниматься своим «увлечением» несмотря ни на что. Другие становятся ими от отчаяния. Их экономический и классовый статус нестабилен, из-за чего они постоянно опасаются даже самой маленькой неудачи, которая может повергнуть их в нищету.
Прежде всего, представители прекариата очень устают и, независимо от специфики работы, выгорают. «В жизни прекариатов преобладают неуверенность, неопределенность, долги и унижения», – пишет Стэндинг. «Они скорее обитатели, чем граждане, они теряют культурные, гражданские, социальные, политические и экономические права, накопленные поколениями. Но самое главное, прекариат – это первый в истории класс, которому прочат, что для его труда и работы не обязательно образование. В обществе, которое становится все более неравным, относительные лишения ощущаются тяжелее»[68]. Они возмущены и обеспокоены нарушенными обещаниями американской мечты, но продолжают продираться к ней.
Неважно, прекариат вы или нет, картина плачевная. И это правда так, но главная бессердечность американской классовой системы в том, что никто, даже те, кто стал прекариатом, не хочет признавать этого. Им «говорят, что они должны быть благодарны и счастливы за возможность работать и должны быть “позитивными”», – объясняет Стэндинг[69]. Экономика же процветает! Безработица низкая! Только все больше американцев этому возразят.
Если вы думаете, что вы защищены от прекариата своей работой, образованием или положением ваших родителей, вы ошибаетесь. Возможно, сейчас вы принадлежите к «салариату»[70] – так Стэндинг называет класс работников, получающих зарплату, обладающих свободой действий на работе и ощущающих значимость своего мнения в компании. Но ежедневно салариат медленно «прибивает», по словам Стэндинга, к прекариату: работников с полной занятостью увольняют и заменяют независимыми подрядчиками; новые «инновационные» технологические компании отказываются даже классифицировать основную часть своих сотрудников как работников.
Работники все также любят трудиться или хорошо справляются с многозадачностью. Нам не занимать смелости или амбиций. Напротив, работа – дрянь и становится все хуже, она нестабильна, и это только ухудшается. Но чтобы понять, как работа стала такой хреновой для стольких людей, необходимо совершить значительный экскурс в прошлое: в историю временной работы, переплетенную с ней историю консалтинга, частного капитала и инвестиционного банкинга. Мы должны понять, как производства «раскололись» – распались в самой своей основе – и как возникшая нестабильность повлияла на всех нас.
Я уже про это писала, но давайте повторю: в 1950-х и 60-х годах большие профсоюзы, корпорации и сильное государственное регулирование способствовали эпохе беспрецедентного роста и экономической стабильности. Из-за стагфляции 1970-х годов и незначительных кризисов 1980-х, вызванных и усугубленных глобальными рынками и конкуренцией, людей отчаянно желали перемен, любых, лишь бы вернуть компании к послевоенному процветанию, «Великому сжатию», расширению среднего класса. По всей стране люди поверили в логику «свободного рынка»: идею о том, что экономика, свободная от вмешательства государства, будет естественным образом саморегулироваться, и, отрегулированная, будет сильнее, чем когда-либо.
Привлекательность очевидна: послевоенный период укрепил веру в то, что тяжелый труд всегда будет вознагражден, не беря во внимание то, что именно осознанное, иногда «хирургическое» вмешательство государства в экономику в сочетании с широкомасштабной защитой профсоюзов обеспечило ей процветание. В этом и суть американского государственного вмешательства: его эффективность окутывают рассказы об «американских изобретательности и трудолюбии»; неэффективность же доказывает совершенно аморальную природу государственной помощи.