И самым простым способом показать, что вы работаете больше, что вы важнее для компании, чем человек, сидящий рядом, было работать дольше. В то же время почасовая оплата перестала догонять инфляцию, и многие почасовики стали требовать сверхурочных (или второй работы), чтобы по-прежнему хватало на семейные расходы.
Для того чтобы компания могла увеличить чистую прибыль, проще всего резко сократить льготы. Но это вредит моральному духу компании. Поэтому они нанимали меньше людей – соответственно, выплачивали меньше льгот – и просто ожидали, что те будут работать больше[153]. Даже когда фактическая производительность труда продолжала расти, компании год за годом продолжали сокращать оплачиваемые отгулы. В такой знакомой сегодня ситуации, в условиях жесткой конкуренции работникам ничего не оставалось, кроме как согласиться на увеличение часов и требований.
В своей эпохальной книге «Переутомленный американец» (The Overworked American) Джулиет Б. Шор обнаружила то, что на момент выхода книги в 1990 году казалось почти скандальным. Начиная с 1970 года, из года в год неуклонно увеличивался объем работы, выполняемой американцами, и резко сократилось среднее количество свободного времени: до 16,5 часов в неделю[154]. Шор не первая забила тревогу: в 1988 году в New York Times попытались объяснить «Почему все эти люди чувствуют такую нехватку времени». В следующем году журнал Time озаглавил тему номера так: «У американцев закончилось время». Не случайно трудоголизм стал широко распространенной культурной проблемой примерно в этот период: то, что на протяжении более десяти лет считали упорным трудом, внезапно признали странностью, которой он и являлся.
Но мы выросли на этой странности: миллениалы замечали ее у родителей, даже если они не называли ее трудоголизмом, привыкли к ней, учась в школе, а потом и в колледже. Конечно, никому не нравилось работать все время. Тем не менее работать было необходимо. Сегодня трудоголизм, впервые диагностированный у бумеров, стал настолько распространенным явлением, что его уже даже не считают патологией. Вкалываете ли вы 60 часов в неделю на своей работе по найму или набираете 37 в Walmart и 13 за рулем Uber – все считают это нормой.
Работа просачивается в наши лучшие намерения отдохнуть бесчисленным множеством других способов. Нынешние рабочие кризисы всегда требуют немедленного внимания, даже учитывая то, что с ними или их последствиями ничего не случится, если просто подождать до утра. Продолжающаяся глобализация работы означает, что вас могут вызвать на созвон в три часа дня в Берлине или в шесть утра в Портленде. Менеджер, который слишком выматывается днем, чтобы следить за своей почтой, проверяет ее в постели в десять вечера. Его ответы заставляют людей отвечать через 15 минут.
Некоторые офисные правила требуют самоотверженного присутствия: «побеждает» последний, кто уходит из офиса. Но большинство знакомых мне миллениалов сами «заставляют» себя долго работать. Не потому, что они мазохисты, а потому, что они привыкли, что только постоянной работой можно добиться успехов. Только работать все время – не значит постоянно приносить пользу, но, тем не менее, мы самодовольно убеждаем себя в «продуктивности».
Неустанное стремление к продуктивности не является естественной человеческой потребностью и, по крайней мере в такой форме, появилось относительно недавно. В книге «Контрпродуктивность: тайм-менеджмент в экономике знаний» (Counterproductive: Time Management in the Knowledge Economy) инженер Intel Мелисса Грегг рассматривает историю одержимости «продуктивностью», которую прослеживает с 1970-х годов, охватывая последующие всплески в 1990-х годах, до настоящего времени. Грегг связывает каждую волну появления руководств по управлению продуктивностью, книг по саморазвитию, а сегодня и приложений для отслеживания приступов тревоги с оптимизацией и ощущаемой человеком необходимостью доказать, что он более продуктивен – и, следовательно, теоретически более ценен – чем его коллеги. В нынешней атмосфере экономической нестабильности единственный способ создать и поддерживать подобие порядка – это следовать евангелию о продуктивности, либо прорываясь сквозь уйму писем к чистой папке «Входящие», либо полностью ее игнорируя.
Появилось множество видов прибыльного бизнеса, способствующих повышению производительности, ориентированных как на тех, кто отчаянно пытается впихнуть в свой день еще больше работы, так и на тех, чья загруженность мешает им справляться с самыми элементарными взрослыми обязанностями. Как поясняет Анна Винер в книге «Зловещая долина», за последнее десятилетие Кремниевая долина внедрила уйму инноваций для того, чтобы обращаться к «обеспеченным и перенапряженным людям», продавая им все, от зубных щеток до витаминов, прямо через аккаунты в Instagram. «Любым вечером в Америке замученные родители и повара, давшие себе новогоднее обещание, распаковывали одинаковые картонные коробки от кулинарных стартапов, выбрасывали кучи одинаковой пластиковой упаковки и садились за одинаковые блюда, – пишет она. – Однообразие – небольшая цена за снятие усталости от принятия решений. Оно освободило наши умы для других начинаний, например, для работы»[155].
Стремление к производительности вылилось в новую иерархию труда: на верхнем уровне находятся высокопроизводительные наемные работники умственного труда. Ниже – люди, выполняющие «рядовые» задачи, которые делают эту производительность возможной: няни, специалисты с TaskRabbits, доставщики Uber Eats, уборщики, организаторы пространства, стилисты Trunk Club, фасовщики Blue Apron, работники и водители со складов Amazon, закупщики FreshDirect. У богатых людей всегда были слуги. Только эти слуги помогали богатым не работать, а не облегчали жизнь, чтобы те могли работать больше. Однако люди, которые выполняют задачи, способствующие повышению производительности, почти всегда являются независимыми подрядчиками, которым мало платят, у которых нет гарантий занятости или возможности обратиться в суд в случае плохого обращения. Многие из них руководствуются собственными нереальными стандартами производительности, но вместо того, чтобы получать сотни тысяч долларов за то, что они из кожи вон лезут, чтобы соответствовать им, они едва зарабатывают минимальную зарплату.
Кажется, что на современном производстве все наемные служащие – от менеджеров до самих работников – настолько озабочены доказательством своей значимости, что все упустили из виду колоссальное количество подлинных доказательств того, что лучших результатов почти всегда можно добиться за счет уменьшения работы. Глава одной очень консервативной новозеландской трастовой компании прочитал об исследовании, которое показало, что офисные работники, трудящиеся стандартные 40 часов в неделю, продуктивны только 1,5–2,5 часа в день[156]. И он решил попробовать провести небольшую революцию: ввести четырехдневную рабочую неделю с сохранением прежней зарплаты при условии, что сотрудники сохранят такую же производительность хотя бы в 80 % случаев. В конце двухмесячного эксперимента выяснилось, что продуктивность выросла на 20 %, а показатели удовлетворенности «балансом между работой и жизнью» увеличились с 54 до 78 %. В 2019 году аналогичное исследование, проведенное в японском офисе Microsoft, привело к увеличению продуктивности на 40 %[157]. Отдых не только радует работников, но и повышает их эффективность на рабочем месте[158].
Признать это, однако, означает противостоять закостеневшей американской идеологии труда: чем больше работы, тем лучше, и наоборот, независимо от того, сколько доказательств говорит об обратном. Именно поэтому отказ от работы, по крайней мере в нынешней ситуации, кажется невозможным. В начале этого года подруга взяла долгожданный отгул, чтобы наконец отдохнуть от работы юристом в стартапе. Она предупредила, что в случае необходимости с ней можно связаться по телефону. Спустя пару часов раздался звонок: никакой чрезвычайной ситуации не было, но босс не отказал себе в ее помощи. Аналогичный сценарий применим ко всем работникам: стюардессам, работникам сферы обслуживания, уборщикам могут позвонить, даже если у них выходной, и заставить вернуться на работу. Каждый из нас стал по-своему незаменимым.
Поэтому моей подруге и позвонили: она была единственной, кто мог ответить на вопрос руководителя. И именно поэтому люди чувствуют себя виноватыми за то, что берут отгулы: кто-то должен делать их работу, так что либо они сами утонут в море накопившейся работы, когда вернутся, либо их коллеги будут кипеть от негодования, когда им придется работать в две смены. В нынешней ситуации любая попытка четко разграничить работу и отдых или справиться с собственным выгоранием влечет выгорание у других. И единственное, вроде бы, решение только ухудшает ситуацию: мы просто продолжаем больше работать.
Вместо того чтобы строить бизнес в соответствии с собственными ритмами организма, мы прогибаемся, смягчаемся и иным образом игнорируем потребности тела, чтобы работать в любое время. Для теоретика Джонатана Крэри это пропитывание работой – часть менталитета «24/7», согласно которому «личная и социальная идентичность человека реорганизовались, чтобы соответствовать бесперебойной работе рынков, информационных сетей и других систем». Некоторые из нас работают в эти разрушающие тело и разум часы, потому что должны. Другие работают, просто потому что могут.
Конечно, до промышленной революции люди многих профессий (фермеры, врачи, кормилицы) периодически должны были работать по ночам и даже в церковные праздники. Однако после второй промышленной революции и необходимости круглосуточной работы заводов на полную мощность каждый час стал рабочим. И даже когда дневные, ночные смены и пересменки стали обычным явлением на всех фабриках Америки, «синие законы», запрещающие работу большинства видов бизнеса по воскресеньям, помогли сохранить хотя бы один выходной.