[21].
Критики из поколения, пережившего лишения Великой депрессии и Второй мировой войны, просто считали бумеров неблагодарными. Они получили ключи от американской мечты, но не воспитали в себе трудолюбие, не дождались вознаграждения, которое позволило бы им передать свой статус среднего класса следующему поколению. Вместо этого бумеры «выпали» из общества, когда им стукнуло двадцать. Они стали таксистами или малярами, вместо того чтобы быть «белыми воротничками». Они проигнорировали общественные стандарты и остались учиться в практически бесконечных аспирантурах вместо того, чтобы строить достойные карьеры.
По крайней мере, такими их видели и рисовали, например, Мидж Дектер в книге «Либеральные родители, радикальные дети» (Liberal Parents, Radical Children), которую выпустили в 1975 году. Дектер подробно описала различные архетипы разочарования: родителям одного выпускника «когда-то завидовали все; он был красивый, здоровый, одаренный, воспитанный, получил стипендию в Гарварде, а сейчас томится в больнице; терапевты считают, что через несколько месяцев он сможет выполнять некоторые задания и в конечном итоге даже работать при благоприятном прогнозе». Другой сын «недавно прислал открытку своей сестре: говорит, что занялся фотографией и что как только он найдет работу, то планирует купить себе участок и построить там дом». Одна дочь жила с разведенным взрослым мужчиной, а другая училась в «третьей – или уже четвертой? – аспирантуре»[22].
В этих словах слышен страх, что белые буржуазные бумеры «дали слабину»; таким нравоучительным тоном часто рассуждали о воспитании детей и ожиданиях поколений, он был глубоко укоренен в классовой тревоге. В конце концов, уникальность среднего класса заключается в том, что его существование должно воспроизводиться, регенерироваться с каждым поколением. «Принадлежность к другим классам передается по наследству, – пишет Барбара Эренрайх в книге «Страх падения: Внутренняя жизнь среднего класса» (Fear of Falling: The Inner Life of the Middle Class). – Вы, скорее всего, останетесь в высшем классе, если в нем родились. К сожалению, большинство тех, кто родился в низших классах, тоже, скорее всего, останутся там, откуда начали»[23]. Но средний класс совсем другой. Там форма капитала «заново создается каждым человеком посредством новых усилий и обязательств. В этом классе никто не избегает требований самодисциплины и самостоятельного труда; в каждом поколении они предъявляются как к молодым, так и к родителям»[24]. Например, сын юриста должен работать так же долго, как и его отец, чтобы сохранить то же положение в обществе.
Отказавшихся от этого пути бумеров из среднего класса воспринимали как нарушителей, пренебрегающих пожизненной тяжбой, нужной для сохранения положения в среднем классе. По крайней мере, так считала горстка желчных консервативных критиков, которые в 1970-е годы писали свои колонки на манер Дэвида Брукса или Брета Стивенса, где сокрушались о судьбе детей в те дни. Но эти настроения были лишь предзнаменованием гораздо большей, расползающейся общественной тревоги, которую бумеры начали с возрастом осознавать. Послевоенное увеличение и укрепление американского среднего класса, которое длилось достаточно долго, чтобы люди поверили в его безграничность, закончилось.
Подумайте о психологических последствиях этого спада для американского рабочего: из-за стагнации заработной платы количество денег, получаемых каждый месяц, остается прежним или даже увеличивается, но их реальная стоимость, вместе с остальными сбережениями, уменьшается. В 1975 году уровень безработицы достиг 8,5 %, поскольку американские рабочие места начали медленно перемещаться за границу, где корпорации могли платить меньше за производство аналогичной продукции (и обходиться без профсоюзов). И это было только начало. Вслед за движением за гражданские права и права женщин все больше женщин и представителей цветного населения стали претендовать на рабочие места и в производстве, и в медицине, которые раньше были доступны только (белым) мужчинам. И все это происходило на фоне войны во Вьетнаме, Уотергейта, отставки Никсона и всеобщего разочарования в правительстве в целом. Серьезные демографические изменения, снижение доверия к общественным институтам, финансовая неустойчивость – все это звучит очень знакомо.
И вот после многих лет постдепрессивного и послевоенного коллективизма многие представители среднего класса замкнулись в себе. В культурном отношении, на первый взгляд, это было похоже на «я-десятилетие» Вулфа. Также это состояние проявилось в обращении к правым политическим силам: воцарению рейганизма и «рыночного мышления», транслирующего идею о том, что рынок может решать проблемы без вмешательства государства, а также разрушению профсоюзов и массовым сокращениям государственных программ, которые их сопровождали.
В книге «Великий перенос рисков» (The Great Risk Shift) Хакер говорит, что в это же время торжествует «священная война за сознательность». Или набирающая популярность идея, сформулированная в различных формах в культуре и обществе, очевидная в налоговом кодексе и господствующей экономической мысли, – идея о том, что «правительство не должно мешать людям добиваться успеха или терпеть неудачу самостоятельно»[25].
Хакер утверждает, что центральное место в этой концепции занимало представление о том, что «американцам лучше справляться с экономическими рисками самостоятельно, без чрезмерного вмешательства или затрат со стороны более широких систем разделения рисков». Другими словами, разделение рисков, например, надежное финансирование высшего образования или пенсионного обеспечения, управляемого компанией, было самонадеянным, снисходительным и ненужным. А затем появился аргумент, который сейчас настолько привычен для консервативной мысли, что кажется обыденным: системы социальной защиты делают людей ленивыми, неблагодарными эгоистами и поэтому по своей сути являются неамериканскими. «Защищая нас от всех последствий наших решений, – объясняет Хакер, – страхование намеревалось «лишить нас стимула быть продуктивными и предусмотрительными»[26].
Из-за переноса рисков ответственность за обучение легла на работника, а не на работодателя. Раньше многие компании нанимали работников с высшим образованием или без него и платили им по мере их подготовки к определенной работе. Упаковщик на заводе мог доучиться до приемщика; секретарь в бухгалтерской фирме мог со временем стать дипломированным бухгалтером. Горнодобывающая компания, например, могла помогать с финансированием инженерных программ в местных колледжах и предоставлять студентам стипендии на обучение. Они не проводили обучение сами, но фактически платили за него, при этом «риск» (например, стоимость) ложился на компанию, а не на работника.
В наши дни подавляющее большинство работодателей требуют, чтобы соискатели сами обучались навыкам для работы. Мы платим за бакалавриат, аттестацию и магистратуру, а еще несем расходы на стажировки и производственную практику, то есть «самостоятельно финансируем свое обучение на рабочем месте», либо берем студенческие кредиты для обучения в колледже (чтобы бесплатно трудиться на так называемых «практических занятиях»), либо просто работаем бесплатно, таким образом оплачивая обучение[27]. Некоторые компании все еще обучают работников по необходимости (для высокоспециализированных профессий, например, для работы с солнечными батареями), а в некоторых непроизводственных компаниях работодатели оплачивают счета за магистратуру. И, конечно, не забывайте про военных. Однако, хотя ответственность почти за всю подготовку теперь лежит на работнике, даже это не гарантирует устройство на работу. Этот перенос произошел настолько естественно, что трудно понять всю глубину этих изменений и величину долгов студентов, но он начался, пусть и незаметно, когда бумеры достигли совершеннолетия.
Сильнее всего перенос рисков зацепил пенсию – настолько редкое явление в современной экономике, настолько фантастическое, что для многих даже думать о ней – уже «чревоугодие», не говоря уже о том, чтобы ожидать ее. Когда я вспоминаю о пенсии дедушки, которую он начал получать в пятьдесят девять лет после работы в компании 3М, я сразу удивляюсь ее существованию. Но никто не считал и не считает пенсию диковинкой. В ее основе лежит идея о том, что часть прибыли, которую вы помогаете получать компании, должна идти не акционерам или генеральному директору, а пожилым работникам, которые продолжают получать часть своей зарплаты даже после ухода. По сути, работник посвятил годы своей жизни увеличению прибыли компании, а компания затем отчисляет часть своей прибыли работнику, как если бы он работал еще несколько лет.
Прибавим еще систему социального обеспечения, при которой каждый работник откладывает деньги в течение всей трудовой жизни. Благодаря этому большинство профсоюзных и профессиональных работников в послевоенный период смогли безбедно выйти на пенсию. Их не отправили в богадельню, как многих пожилых людей до Депрессии и принятия Закона о социальном обеспечении, и им не пришлось сесть на шею своим детям. Но после экономических изменений 1970-х годов пенсия стала для компаний балластом. Начиная с 1981 года, некоторые компании заменили пенсии на программы накопительного пенсионного счета (401k), которые позволяют работникам откладывать часть зарплаты до уплаты налогов. Некоторые компании также частично предоставляли «соответствующие» суммы: на один доллар они вкладывали от пяти до пятидесяти центов.
Но все чаще и чаще компании вообще переставали что-либо предлагать. В 1980 году 46 % работников частного сектора были охвачены пенсионным планом. В 2019 году это число сократилось до 16 %