ыми стандартами среднего класса, означало подготовить себя к выгоранию.
Принципы планируемого воспитания могут показаться знакомыми, потому что именно их представили и негласно признали «правильным» воспитанием 30 лет назад. Расписание ребенка – начиная со сна и заканчивая конкурсными танцами, музыкой или спортом – важнее расписания родителей; благополучие ребенка и, куда важнее, его потенциальная успешность превыше всего. Детское питание должно быть домашним; игры для малышей должны быть развивающими; при необходимости следует привлекать частных репетиторов.
В рамках планируемого воспитания ребенок должен развить большой словарный запас, не бояться задавать вопросы влиятельным взрослым, отстаивать свои собственные потребности, а также научиться договариваться и быть готовым к соблюдению расписания в раннем возрасте. Он должен стать коммуникабельным, хорошим и многозадачным сотрудником. Другими словами, каждая сфера жизни ребенка может быть усовершенствована для подготовки к его дальнейшему выходу в трудовой мир. За годы до наступления взрослой жизни они становятся маленькими-взрослыми, с сопутствующими тревогами и ожиданиями.
По своей сути планируемое воспитание – это метод среднего класса. Но за последние 30 лет его идеалы распространились далеко за классовые границы, став основой «хорошего воспитания», особенно для тех, кто выпал или опасался выпасть из среднего класса. И хотя никто за пределами научного сообщества не называл это «планируемым воспитанием», бумеры из разных уголков США рассказывали мне, как они стремятся к любой работающей вариации идеала
Например, когда Сью и ее муж воспитывали своих детей-миллениалов в Филадельфии, они оба были «синими воротничками» и жили от зарплаты до зарплаты. В ее понимании планируемое воспитание – это ежемесячно экономить, чтобы покрыть расходы на обучение в местной католической школе.
С 1983 по 1987 год Рита одна воспитывала двоих детей, переезжая из города в город. Она знала, что было бы полезно волонтерить в школе детей, но из-за графика не успевала, несмотря на то что они жили всего в квартале от школы. И хотя семья жила за чертой бедности, она все равно откладывала $10 в месяц, чтобы обеспечить те «развивашки», которые она могла себе позволить – летний поход с палатками.
Синди, испаноязычная мать из Южного Техаса, всегда еле сводила концы с концами, особенно после того, как их с мужем сократили. По ее словам, этот опыт сблизил их семью и укрепил их в вере. Несмотря на финансовые трудности, они с мужем сосредоточились на детях. Она помогала их учителям с трудоемкими заданиями, сопровождала выездные экскурсии и мероприятия, занималась сбором средств. «Мы жили и многим поступались ради наших детей, – говорит она. – Сначала дети, потом брак».
В силу моего возраста (я же престарелый миллениал) и места проживания (как и Стефани, я жила в маленьком городке в Северном Айдахо), мои родители либо пропустили, либо не повелись, либо забили, либо у них просто не было возможности принять многие постулаты планируемого воспитания. Но это не значит, что моя мама, как главный воспитатель, целенаправленно или случайно не использовала некоторые его методы в моем детстве.
По ее словам, главные постулаты родительской философии моей мамы в основном строились на знаниях, которые она получила на занятиях по педагогике, особенно по психологии развития. «Я искала занятие, которое формировало бы твое мышление с ранних лет, – говорила она мне, например, про чтение двух книг каждый вечер, – и чтобы привить любовь к чтению, и чтобы придерживаться расписания и четко понимать, когда тебе пора спать», и кормила три раза в день, не разрешая много перекусывать.
Я ходила в детский сад на три часа в день в подвале нашей церкви, насколько я помню, он мне очень нравился. Поскольку моя мама подрабатывала из дома, она могла забирать меня, подвозить и присматривать за мной все остальное время. За мой детский сад не было конкуренции, никто даже в очередь не вставал. В начальной школе я доходила за пять минут до автобусной остановки и 15 минут тратила на всю дорогу до школы. Примерно с четвертого класса, когда моя мама вернулась на работу, мне разрешили оставаться дома одной после школы – этим временем я дорожила больше всего, тогда я постоянно ела мини-пиццу и смотрела «Звездный путь: следующее поколение».
В отличие от многих миллениалов из среднего класса, меня отправили на факультативы только во втором классе, на фортепиано. Моя мама играла и считала, что научиться читать ноты и знать, «каково это – играть», очень важно. «Мне не была важна дисциплина, или другие достоинства, или важность игры перед зрителями», – недавно рассказала она.
Поскольку моя мама, переехав в Айдахо, бросила работу учителя в элитной частной школе в Миннесоте, она чувствовала, что «чем-то обязана» нам с братом: она стала президентом родительского комитета, ее избрали в школьный совет. В городе было не так много «развивающих» кружков, но она записывала меня туда, где было свободно, обычно если мне что-то сильно нравилось: я была скаутом, продолжала играть на фортепиано. Я любила писать, и она поощряла это, предлагая мне писать сочинения с одной из ее подруг, которая преподавала английский в старшей школе. Я любила читать, но по соглашению я должна была на каждую свою книгу читать «Клуб нянек»[37] (легкое, успокаивающее чтение).
«Я хотела, чтобы ты была образованной», – рассказала мне мама. Что любопытно, образование формировалось за пределами классной комнаты, порой очень завуалированными способами. Она готовила меня ко взрослой жизни, точнее ко взрослой, профессиональной, культурной жизни среднего класса. Нас с братом брали в рестораны, где мы учились хорошим манерам и знакомились с «разной» едой (одно из моих самых ярких дегустационных воспоминаний детства – эскарго, «изысканная» пища в стиле 80-х годов). Нам устраивали «шикарный» ужин за хорошие оценки, чтобы поощрить, по словам моей мамы, «достижение, на которое ушло много времени». Родители также вывозили нас за пределы нашего маленького городка – в Сиэтл или Спокан – и водили в музеи, чтобы мы знали, как вести себя в обществе.
И все же все это планируемое воспитание меркло на фоне бесконечных игр почти полностью без присмотра. Мы жили в глухом переулке относительно нового района. Поблизости не было парков, но за нашим домом была огромная полоса незастроенной земли, которую все называли «джунглями», что в детстве создавало ощущение если не реальности, то неограниченной дикости.
В нашем районе было много детей, и мы долгими часами играли вместе: у меня во дворе, у них во дворе, а затем, став старше, на улицах и в «джунглях». Мы были соседями с моим первым другом детства, поэтому казалось, что между нашими домами нет границ. Мы вместе катались на велосипедах, делали крепости из поваленных рожковых деревьев, часами ловили кузнечиков. Лето было таким диким бескрайним простором, на котором то тут, то там встречались уроки плавания, турпоходы и неделя в Каникулярной библейской школе. Но в основном каждый развлекался как мог: на улице, на велосипеде, в бассейне, в своей комнате.
У нас с братом было в основном беспечное детство, которое, как и многие миллениалы, мы периодически противопоставляем чрезмерно контролируемой жизни современных детей. Другие взрослые миллениалы тоже вспоминают о свободе: Райан, выросший в среднеклассовом пригороде Канзас-Сити штата Миссури, вспоминает бесконечные дневные посиделки дома с братьями, пока родители работали в 80-х и ранних 90-х. «Мы часто торчали дома и терроризировали друг друга, – говорит он. – Я залезал на дерево на заднем дворе, чтобы спрятаться от братьев, а они брали шланг и обливали меня, чтобы я спустился. Когда хотя бы один из родителей был дома, мы могли без присмотра играть во всем районе».
За Мэри, родившейся в 1985 году в сельской Вирджинии, в детстве «почти не присматривали»: ее отец был священником богатой общины, но у них никогда не было нормальных денег. «Я играла и читала одна в поле за домом, – вспоминает она, – бродила одна по церковному городку через дорогу, училась готовить странную еду на кухне и долго бродила одна по окрестностям».
Эмили выросла на ферме в Иллинойсе, ближайший маленький город был от них в 8 км. «Я могла вскочить на лошадь, когда захочу, – говорит она, – прыгать с тарзанки в стог сена, искать раков под мостом и строить свой городок в лесу».
Но большинство таких свободных миллениалов, с которыми я общалась, либо были уже взрослыми, либо выросли в сельской местности, где не было преступности. По мере распространения идеалов планируемого воспитания укрепилось поведение «родителей наседок», которое охарактеризовано неотрывным вниманием к детям; «наседки» проводят с детьми больше времени, особенно после школы и в выходные, хотя раньше эти дети были предоставлены сами себе.
В статье «Гипероберегаемый ребенок», опубликованной в журнале Atlantic в 2014 году, муж Ханны Розин отмечает, что их дочь, которой тогда было десять лет, за всю свою жизнь, вероятно, провела без присмотра не более десяти минут[38]. Розин усилила присмотр и одновременно попыталась обезопасить детские игры после двух ключевых событий конца 70-х годов. Сначала в 1978 году в Чикаго малыш серьезно поранился на трехметровой горке. Его мать, которая шла по пятам, прежде чем он провалился в щель на вершине горки, подала в суд на Чикагский парковый округ и компании, ответственные за строительство и установку горки.
Иск, который впоследствии был удовлетворен за $9,5 миллионов, был одним из нескольких, которые положили начало волне «реформ детских площадок» по всем США. Тогда на тысячах детских площадок по всей стране поменяли крепления, ставшие внезапно «опасными», на якобы более безопасное и почти всегда стандартизированное новое оборудование (когда я училась в начальной школе, на смену качелям-балансирам и каруселям пришли горки, сделанные из жесткого электризующегося желтого пластика; престарелые миллениалы наверняка помнят такие).