Хёвдинг Нормандии. Эмма, королева двух королей — страница 37 из 39

Глава 1

Король Кнут стоял на палубе своего разукрашенного корабля и обозревал берега Темзы. Приливами его относило вверх. Один из его воинов знал, где лежит Гринвич, так как бывал там с королем Свейном. Никогда раньше Кнут не приближался к Лондону так близко; он ведь оставался в лагере возле Гейнсборо, а потом умер его отец, и все пошло прахом.

На этот раз он рассчитывал не только увидеть Лондон: он должен осадить знаменитый город и занять его.

Как красиво здесь было весной и ранним летом. Скоро наступят Дни Черного Креста, ведь на дворе уже май 1016 года. Пожалуй, вокруг Лондона будет не так много людей, идущих крестным ходом со святой водой, потому что Кнут уже приказал своей дружине выступить из Саутгемптона и окружить Лондон. Чем ближе он подходил к Гринвичу, тем яснее видел, что крестьяне в окрестностях Лондона недолго будут праздновать эти дни. Поля лежали невспаханными и незасеянными, куда бы ни падал его взгляд, а сады были порублены и, судя по всему, давно брошены. Многие дома сгорели дотла.

Он знал, чья это вина: сначала — Торкеля, потом — отца. Хотя иногда это было делом рук безумных англичан.

Скоро он провозгласит мир в этой стране и начнет восстанавливать ее.

Ему везло, надо было признать это. Негодный Этельред умер, так что с ним покончено. Большинство ярлов в стране поддерживали его, Кнута, как нового короля Англии. Но другая часть короновала Эдмунда, и это было уже хуже. И самое худшее, что Эдмунду удалось выбраться из Лондона, так что теперь народ в стране восстанет против Кнута. Он послал несколько кораблей впереди себя к Лондону, чтобы помешать подобным вылазкам, но ведь его воины не могли уследить за всеми. Или, может, Эдмунд пробрался из Лондона незаметно по суше. И тогда получается, что Кнут обвинил своих воинов несправедливо.

Он подумал об Альфиве; она сердилась, хотела поехать с ним вместе в Лондон. Но оставалось меньше месяца, когда она должна была разрешиться вторым ребенком! Мог ли он держать ее, раздраженную, в воинском лагере, когда она была уже на сносях? А ведь ей приходилось присматривать еще и за Свейном, которому не исполнилось и двух лет.

Кнут улыбнулся, подумав об Альфиве. Он и сам был не рад уезжать в Данию и оставлять ее здесь, в Англии. У нее было ужасное настроение. И тогда была схожая ситуация: она была беременна, и ей могло стать плохо в длительной поездке по морю. Его посыльный держал с ней связь и следил, чтобы она ни в чем не нуждалась, охраняя ее прежде всего от тех, кто стремился схватить ее из-за Кнута. Так она и ждала его в Пул-Харбор, пока он не вернулся спустя полтора года! Верный супруг… У нее уже родился сын, и Кнут сын Свейна, узнал, что он отец. Она все так же жаждала его ласк, и даже еще больше: при первом же залпе выстрел попадал в цель. И она была готова зачать других детей, может, еще одного сына?

В промежутках между любовными играми она поругивала его за то, что он так долго не возвращался из Дании. Что он там делал так долго? Может, в Дании у него есть женщина? На последний вопрос Кнут со всей искренностью мог сказать, что с этим он не успел. Когда он встретил Альфиву, ей было восемнадцать, теперь же ей скоро минет двадцать один год.

После поспешного отъезда из Англии он договорился со своим братом Харальдом, который был старше его и потому, естественно, стал наследником короля Свейна как в Дании, так и в Норвегии. Харальд не имел ничего против планов Кнута на английский престол и позволил ему набрать себе корабли и воинов. Кнут тщательно отбирал викингов. Многих он нанял в Норвегии, но многих и в Швеции, особенно в землях вокруг озера Меларен, где свеям, похоже, жилось несладко по причине религиозных разногласий.

Пока суть да дело, он с Харальдом съездил в балтийские государства и Польшу. Главной целью поездки было забрать домой в Данию их мать Гуннхильд, которую отец Свейн прогнал от себя, отослав ее к родственникам. Теперь распря утихла, и они не ждали никаких подвохов со стороны польского короля.

Да, вот он и похоронил своего отца в Роскилле. Это было невероятно трудно и заняло много времени — перевезти усопшего из Англии в Данию.

Об этом он пытался пересказать теперь Альф иве. Но она считала, что это заняло не так уж много времени. У нее не было ни малейшего понятия о том, какое расстояние до Дании или сколько недель длится плавание в Польшу и обратно домой. Не могли же они с Харальдом просто так приехать и забрать свою мать, разве она не понимает? Понадобились заложники, и щекотливые переговоры, и медовые речи, пока все не примирились, и мать Гуннхильд не сочла себя достаточно смягчившейся, уж не говоря о ее родственниках! У всех них были такие странные имена, что Кнут даже не пытался выговорить их Альфиве. Со временем она сама сможет выучить их, если…

Да, если… Ибо предупреждение Свейна Вилобородого против этого брака возымели на Кнута действие. Это был темный род, в который ему случилось, говоря словами отца, «вляпаться». Так что необходимо было все еще обдумать, если он теперь унаследует английскую корону, а он был на верном пути к этому.

Альфива особенно не докучала ему. Напротив, часть ее родственников была с ним, когда он сражался на севере, и находилась даже в лагере в Саутгемптоне. Но он до сих пор отвечал всякими отговорками: разве ему сейчас не следует заняться более важными делами, нежели только и думать о том, жениться или не жениться?

Альфива осталась в лагере, где ей помогала одна из ее теток. Она имела надежную охрану, хотя сам Кнут с основным войском отсутствовал. Пока еще в лагере находился Эадрик Стреона со своими сорока кораблями, защищая датчан с моря. Странная фигура этот Стреона! Но Кнут был не против взять в союзники фаворита прежнего английского короля, да и к тому же со множеством воинов и кораблей. Самое смехотворное было в том, что большинство этих кораблей были те самые, из-за которых отец разругался с Торкелем и которые Свейн Вилобородый не без оснований считал своими. Хотя корабли выглядели потрепанными, так как никто не следил за ними вот уже шесть-семь лет, когда Торкель, как утверждал отец, взял их с собой в Англию без разрешения. Разумеется, на них сменилась часть команды; старые датчане погибли или женились и осели на берегу, а на смену им пришли новые, которые, вероятно, никогда и не видели Дании.

Веселая штука, нечего сказать. И все же Кнуту было жаль своего старого наставника; Торкель достоин лучшей участи.

В прошлый раз, когда Кнут был в Англии, он надеялся встретить Торкеля Высокого. Но этого не случилось; он видел лишь следы, оставленные Торкелем в Линдсее, да слышал рассказы о нем. Линдсей засел занозой в памяти Кнута; по неведению или по глупости он тогда надругался над заложниками… Он не знал, сможет ли он искупить свою вину? Кнут взял с собой в Англию мудрого ярла Эрика из Норвегии, но тот был занят Нортумбрией и не каждый день находился в его распоряжении. Кнуту недоставало Торкеля. Но может случиться, что этот человек перейдет на его сторону, после смерти английского короля?

Кнут поправился: это он теперь английский король. Надо прекратить называть этим титулом Этельреда. Может, он и «прежний английский король», но таковым опять же считался его собственный отец, а Этельред в то время был изгнан из Англии на некоторое время. Черт возьми, он был таким юным и неопытным, что потерял для себя английскую корону на многие годы!

«Гринвич, лево руля», — раздалась команда. И сигнальщик начал махать щитом другим кораблям.

Король Кнут был почти у цели.

* * *

Весь май и большая часть июня уже миновали, однако метательные орудия и тараны Кнута так и не справились с крепостными стенами Лондона. Кнут вбил себе в голову, что, как только Лондон сдастся, ветер тотчас же перестанет надувать паруса Эдмунда. Но вместо этого силы Эдмунда выросли, и дружина Кнута была вынуждена вести с ними изнурительные бои, препятствующие осаде.

Кнут полагал, что если он сумеет провести свои корабли до Лондонского моста через Темзу, то заключит город в железные тиски, и тот будет вынужден сдаться. И тогда он блокирует реку с обеих сторон, а кроме того, сможет переместить свои войска вверх по течению. Так что он отдал приказ прорыть канал возле Лондонского моста, с восточной стороны Бермондсей, там, где земля была топкой и заболоченной; через этот канал, вручную или на лошадях, волокли один корабль за другим.

К Иванову дню Лондон был так плотно окружен, что никто, без ведома людей Кнута, не мог войти или выйти из него.

Но Лондон все еще не сдавался.

Эмма оставалась в городе. Торкель не мог найти никакой возможности вывезти ее морским путем, ибо везде стояли на страже передовые отряды Кнута, превосходившие по численности его поредевшую дружину. А затем большая часть датского флота прибыла в Гринвич, и дело казалось еще более трудным. О сухопутном пути тоже нечего было думать, так как Эмма ехала не с пустыми руками. У нее был внушительный багаж, требующий множества повозок, и они бы не проехали по берегу канала незамеченными.

Ко всему этому Эдмунд Железнобокий поручил Эмме «защищать Лондон». Поручение это сопровождалось не только миролюбивыми речами и добрыми обещаниями, но и скрытой угрозой, так что Эмма не знала, считать ли ей себя пленницей или защитником города. Возможно, Эдмунд полагал, что ее присутствие в городе усилит волю жителей к сопротивлению. Во всяком случае, он обещал ей золото и зеленые леса, если она останется в Англии. Когда он станет однажды «полновластным королем», то сделает ее богатой женщиной, наследницей умершего короля! Если же она покинет Англию, то он не отвечает за последствия…

Вскоре стало ясно, что защитники города получили приказ не давать ей покинуть Лондон. Но когда она поняла это, Торкель исчез Бог весть куда, и теперь было уже все равно. Он ничего не смог сделать для нее.

Он все медлил, проклятый Торкель! Или это она промешкала и упустила время? Но, как она, спрашивается, могла бы успеть уехать раньше: она же не могла оставить умирающего короля и бросить страну?

Как бы то ни было: теперь она сидит здесь в гнилую летнюю духоту.

Время от времени она с Эдит прогуливалась по городу, заглядывая в монастыри и молясь в разных церквях. Но беспорядков становилось все больше, не говоря уже о голоде и нищете, поэтому под конец они уже не осмеливались показываться на улице без стражи.

И тогда произошло нечто, не обратившее на себя внимания Эммы.

* * *

Когда король Кнут рассчитывал на осаду Лондона, он возложил на своих ярлов и дружинников большую ответственность за действия против войска Эдмунда. Эадрик Стреона, среди прочих, получил приказ продвигаться внутрь страны и настичь отважного Эдмунда. Но недаром его прозвали Железнобоким. Кнут быстро понял, что Эдмунд — безумец, и совершенно бесстрашный; ему часто везло, и он обладал даром убеждения. Регулярные сражения, к которым все больше готовился Кнут, несколько задержались из-за того, что королева Эдмунда Эальдгит родила близнецов, которых Эдмунд должен был принять и окрестить. Они получили имена Эдварда и Эдмунда. Последнее было воспринято в народе как плохая примета, ибо не следовало называть детей по имени отца, который еще жив.

Справили крестины, и отец вновь вернулся к управлению страной с новыми силами и верой в будущее. Его ополчение окружило многие датские укрепления.

Именно этого момента и ожидал Торкель.

Окольными путями он добрался до Саутгемптона, никем не замеченный. В этих южных краях его мало кто мог узнать, и он старался избегать встречных людей. Никто не ожидал увидеть здесь Торкеля Высокого, даже если его высокий рост и мог вызвать смутные воспоминания.

В один пасмурный день, на рассвете, Торкель вынырнул из воды в Пул-Харбор, прямо перед кораблем вождя. Воин, стоявший на вахте, в страхе рубанул руку Торкеля на поручне, но тот успел отдернуть ее как раз в тот момент, когда меч опускался, и клинок застрял в дереве. А через секунду воин, которого звали Тюге, узнал своего старого господина.

Тихо втянул он Торкеля на борт. Так же тихо приказал идти по спящему кораблю. Находившиеся с краю корабли были укомплектованы людьми Стреоны, для пресечения попыток к бегству. К несчастью для них, суда были отнесены отливом, а их команды спокойно спали, ни о чем не подозревая.

И когда воины Стреоны проснулись и обнаружили, что они далеко в море, тридцать семь кораблей тихо отходили от лагеря короля Кнута. Они подняли паруса и направились к нормандскому берегу.

* * *

Король Кнут принимал гонца из Лондона на борту своего корабля, где он постоянно жил.

Вдовствующая королева Эмма просит его о встрече. С нею в Лондоне находится и Торкель Высокий…

Не успел гонец договорить, как король резко прервал его:

— Как, черт возьми, он пробрался в Лондон?

Этого гонец не знал. Все равно: встреча должна пройти в безопасности, и поэтому Уордроубский дворец для этого не годится. Но возле Лондонского моста есть трактир, который называется «Бардуэл», и если король согласится, то гонец проводит его туда. Гарантии безопасности? Архиепископ Люфинг Кентерберийский и духовник королевы, аббат Эльфсиге, готовы стать его заложниками. Два десятка воинов Торкеля проводят заложников на королевский корабль. И еще два десятка головой поклялись ответить за жизнь Его Величества, пока он будет находиться в пределах Лондона.

— Значит, моя жизнь равноценна жизни архиепископа и аббата? — буркнул Кнут. Дружинников он в расчет не принимал.

Предложение было опасным, и казалось безумием согласиться на это. Но все же Кнут ответил согласием. Очень уж ему было любопытно увидеть королеву. И столь же любопытно узнать, чего хочет Торкель.

Итак, он сидел теперь в трактире, — отвратительном, на его взгляд. Он охотнее отправился бы в королевский дворец, где вряд ли было больше риска, чем здесь. С другой стороны, королеве Эмме оказалось бы сложнее объясняться с ее пасынком, — ибо встреча точно не прошла незамеченной, прими она худшего врага Эдмунда в своем доме. Или в его. В дверь вошла старуха. Кнут начал терять терпение; разве люди Торкеля не следят за тем, чтобы посторонних людей не было в трактире сегодня вечером?

«Старуха» откинула покрывало и выпрямилась. Кнут невольно встал. Он никогда не видел ее раньше, но он понял, что эта женщина была королевой и властвовала. В особенности над мужскими сердцами — вдова Этельреда была красивейшей из женщин, какую он когда-либо видел!

Когда Эмма подала ему руку, он мысленно сравнил ее с Альф ивой. Альфива была стихией, а Эмма — родником. Он не понимал, откуда ваялись эти мысли и что они означают.

Пока они приветствовали друг друга, в трактир вошел Торкель. Он едва не доставал головой до потолка.

Кнут тщательно подготовился к этой сцене. Он должен вести себя с Торкелем сдержанно. Заставить его признать себя изменником. А вдовствующей королеве он должен оказать почтение, но не больше: это ведь ей что-то надо от него, а не ему. И поэтому она должна…

Но вместо того он обрадовался, как юный влюбленный. И заключил Торкеля в свои объятия, хотя это выглядело нелепо, — молодой король казался совсем маленьким в сравнении со своим прежним наставником.

«Эта женщина, должно быть, в возрасте, — подумал он, — и чего я так распетушился?»

Он попытался обрести достоинство, пока они усаживались. Хозяин трактира кланялся и шептал, спрашивая у Торкеля, чего пожелают его гости. Кнут ничего не хочет, заявил он угрюмо. Он желал теперь только, чтобы эта странная встреча завершилась как можно скорее.

— Прошу прощения за это «странное» желание, — присела почтительно Эмма. — Но мы не могли найти иного выхода, по определенным причинам. Мы сожалеем, что претендуем на твое драгоценное время, король Кнут, ты занят более важными вещами, как всем известно.

«Мы? — подумал Кнут. — Уж не имел ли этот верзила с ней под одеялом каких-нибудь других игр?» И мысль эта вызвала в нем ревность.

— Но теперь я здесь, — ответил он мягко, радуясь поводу показать свою кротость. — Позвольте же узнать, чего хочет королева.

Только сейчас он осознал, что Эмма говорит по-датски. И он отвечал ей по-датски, хотя сперва говорил по-английски…

— Королева — датчанка?

— По происхождению, — ответила она. — Возможно, ты был еще слишком молод, король Кнут, чтобы помнить это, но я очень хорошо знала твою тетку по отцу, Гуннхильд. Это я отправила твоему отцу ее кости, мир ее праху.

Он ударил ладонью по столу и расхохотался:

— Повариха из Уэссекса! Да, простите мне мою непочтительность, но это прозвище было постоянной темой для разговоров в дни моего детства. И я совершенно забыл, что за женщина стояла за этим. Мой покойный отец отблагодарил вас за это?

— Плохо он отблагодарил, — ответила Эмма. — Он похитил у меня Эксетер. И я вернула его обратно только благодаря Торкелю Высокому… Но позвольте теперь перейти к делу: боюсь, что у нас мало времени. Видишь ли, я хочу вернуться к моим родственникам в Нормандию, которых ты, вероятно, хорошо знаешь. Но тот, кто называет себя ныне королем Англии, запретил мне уезжать, он держит меня в плену в Лондоне. Так что я вынуждена просить твоей помощи. Трое моих детей находятся в Руане.

— Я должен подумать, — ответил Кнут, помедлив. — Ты собираешься заручиться моей поддержкой, чтобы мои люди не схватили тебя и не продали Эдмунду?

— Примерно так… У меня много поклажи, которую мне не хотелось бы оставлять здесь, как ты понимаешь. И поэтому я нуждаюсь в помощи Торкеля, чтобы погрузить все это на его корабль, так чтобы люди Эдмунда не помешали мне. И затем я прошу гарантий безопасности для кораблей Торкеля при проходе через твои заграждения.

Она подняла кружку и отпила то, что принес ей хозяин трактира, скривилась гримасу и сплюнула на пол.

— Не думаешь ли ты, что у меня найдутся корабли для твоего сопровождения? — спросил Кнут. — А кроме того, мне известно, что у Торкеля теперь кораблей не так-то много.

И он взглянул на Торкеля Высокого.

— Мы согласны с тобой, — ответила Эмма и закашлялась; что это за мочу налил ей трактирщик? — Может возникнуть шум, если мы попытаемся погрузиться на твои корабли, переправив их прямо в Лондон, а это не годится. Нам следовало бы погрузить вещи с кораблей Торкеля на твои, но это не сделаешь в один миг. Я придерживаюсь своего первого предложения, если позволишь. Кроме того, у Торкеля есть еще девять кораблей в Лондоне, а также много других в Нормандии. Но об этом пусть скажет он сам.

Торкель сидел, положив правую руку на левую, он поменял их местами, посмотрел серьезно на юного короля и сказал:

— В Нормандии тридцать семь кораблей, а три осталось у Эадрика Стреоны с его людьми, я вернул себе корабли обратно.

Король Кнут уставился на него. Он побагровел, и на виске у него взбухла жила. Но затем его лицо прояснилось, он ухмыльнулся и, в конце концов, расхохотался.

Эмма подумала, что он смешлив, этот юный король.

— Ты украл у меня корабли и заявляешь мне об этом прямо в лицо. Хотел бы я посмотреть на людей Стреоны, когда те обнаружили пропажу. Он еще не знает об этом?

— Наверное, знает, — улыбнулся Торкель. — Но только он не захочет говорить тебе об этом… Однако эти корабли с воинами на борту и всем прочим будут снова твои, если ты позволишь королеве Эмме спокойно уехать. В этом случае я буду сопровождать ее, а затем снова вернусь к тебе с сорока шестью кораблями. И я отдам тебе украденные у Эдмунда девять кораблей, так что ты останешься в выигрыше.

Кнут энергично кивнул и явно обрадовался.

— Ты сделаешь это, конечно же, совершенно бескорыстно?

— Именно так. За исключением той двадцати одной тысячи фунтов, которую, как известно, твой отец, блаженной памяти или нет, обещал мне и которую затем сулил король Этельред, точно блаженной памяти, но ни один из них так и не сдержал своего обещания. Кроме того, я хочу примириться с тобой, чтобы отныне меня называли только воином короля Кнута. Как тебе известно, я в данный момент не связан никакой клятвой с кем-либо из живущих властителей.

Глаза Кнута сузились, и он снова насупился.

— Откуда мне знать, что ты меня не обманешь? Я лишился тридцати семи кораблей, которые ты увел в Нормандию, и упустил еще девять кораблей, которых мне больше никогда не увидеть.

— Даю тебе слово, король Кнут, — твердо ответил Торкель и посмотрел ему прямо в глаза. — Я не привык изменять своему слову.

Кнут подумал, что его покойный отец считал иначе. Но с тех пор, как Торкель прибыл в Англию, он был неуклонно верен Этельреду, несмотря на все превратности судьбы. Таких дружинников нечасто встретишь. И за эту преданность Торкеля следовало бы вознаградить более щедро, чем это сделал Этельред.

— А кроме того, я пробирался через твою так называемую блокаду не один раз, — продолжал Торкель. — Так что я сумел бы вывести эти надоевшие девять кораблей из Лондона, и ты бы даже не узнал об этом, если бы я так захотел…

— Я знаю, что ты мой человек, — ответил Кнут. — Королева Эмма, пусть будет по-твоему. И спасибо за тетку Гуннхильд! Но я хочу, чтобы Торкель вернулся сразу же — с кораблями и воинами.

Эмма пообещала. Они простились и пожелали друг другу всего наилучшего.

Когда Торкель провожал его, то Кнут думал об Эмме и ее отличии от Альфивы. Но ничего лучшего он придумать не смог. Обе они женщины, а такие разные, как ночь и день. Он хотел бы иметь их обеих…

* * *

Последующие месяцы были такими суматошными для наших героев, что их рассказы о причинах и последовательности событий часто противоречат друг другу. Некоторые местности, как Шерстон и Брентфорд, помнили о сражениях по всем правилам, и вскоре Кнуту стало ясно, что исход войны будет предрешать не одно только падение Лондона.

Все радостно приветствовали молодого отважного короля Эдмунда: такого повелителя англичане не видели со времен Этельреда, — да, был ли у них такой король после Альфреда Великого?

Ни один датчанин не помнил, чтобы англичане когда-либо оказывали подобное сопротивление. И не только это: они умели перейти в наступление — вовремя и в нужном месте, и громили один датский отряд за другим.

Кнут решил, что блокада Лондона напрасна. Он вынужден был перебросить свои войска в другое место — и тогда Эдмунд смог бы поспешить на помощь Лондону. Воины Кнута уже было погрузились на свои корабли, но Кнут вновь отменил это решение, и осада продолжилась. До тех пор, пока Кнут не увидел, что в Англии пришло время убирать урожай, и его войскам необходимо было пополнить свои запасы.

Так протекли лето и осень. Эдмунд Железнобокий вновь на некоторое время приехал в Лондон, пока не оказался в Кенте со своей так называемой «четвертой армией»; там он столкнулся с передовыми отрядами Кнута, разгромил их и вынудил Кнута занять оборону.

Позиции Эдмунда укреплялись все больше, и Эадрик Стреона начал побаиваться. Он со своими воинами прибыл в Элсфорд, где находился в то время Эдмунд, и просил короля о переговорах.

— Мне нет прощения, — сказал без обиняков Эадрик. — Я ошибся. И мое жалкое оправдание лишь в том, что не я один, но и большинство ярлов в стране думали, как и я: что Лондон сдастся и Кнут сделается единственным властителем Англии. Если бы король Этельред остался в живых, то все бы окончилось так плохо. Ты, должно быть, помнишь, что я проиграл, когда еще был жив твой отец? Но ты оказался лучше, чем я думал.

— Что ты можешь предложить? — сказал король Эдмунд. — Ты же пожаловал сюда не просто для того, чтобы возносить мне хвалу. И даже если это приятно, все равно хвала неожиданна, особенно в твоих устах.

— Я не «предлагаю», а хочу оказать тебе помощь, если смогу. Мои воины принадлежат тебе, и я могу быстро созвать еще людей, из тех, кто до сих пор сомневался, следовать ли за тобой, и кто хочет вместе с тем иметь дело именно со мной, если я могу так выразиться…

— Как я слышал, у тебя раньше было гораздо больше людей, несколько месяцев назад?

Эдмунду хотелось напомнить Эадрику о выходке Торкеля. Но тот лишь пожал плечами.

— Это были в основном датские моряки, они неохотно сходили на сушу, разве только для того, чтобы украсть себе еды и женщин, — с легкостью ответил он. — Что же касается кораблей, то ведь они тебе не нужны внутри страны?

Это так и было. Эдмунд готов был согласиться, что англичане никогда не были хорошими моряками и не разбирались в кораблях…

Эдмунд сказал, что ему нужно поговорить со своими советниками, прежде чем он сообщит Эадрику окончательное решение.

Многие начали его отговаривать.

— Мы знаем этого дьявола, у него черт знает что творится в голове.

— Он может быть просто-напросто подослан датским Кнутом.

— Даже если он сам дьявол, — ответил Эдмунд, — я должен использовать его. Он может привлечь своих сторонников на нашу сторону. И чем меньше англичан будет сражаться на стороне Кнута, тем лучше, и тем быстрее мы покончим с этой проклятой войной.

— Да, — вставил другой, — скоро наступит зима. И если войну не закончить к Рождеству, то она снова вспыхнет весной, и к тому времени Кнут успеет получить подкрепление.

— И еще одно, — считал третий, — если мы сейчас отвергнем помощь Эадрика, то он сделает все, чтобы навредить нам. Я думаю, что он не шутит, когда говорит, что предпочитает служить английскому королю, нежели датскому. Иначе просто немыслимо, тем более для такого хитреца, как Эадрик Стреона.

— Да, — вздохнул Эдмунд, — но какой вред он может нам нанести, если перейдет на нашу сторону?

— Лучше, разумеется, сразу убить его, — предложил четвертый, — тогда бы мы точно знали, с кем он.

В итоге Эдмунд взял последнего главнокомандующего своего отца к себе на службу. И Эадрик выполнил обещание, набрав людей из своих собственных владений в северо-западных провинциях Мерсии и Херефордшира.

В октябре произошло сражение возле Ашингдона, неподалеку от Саутенда в Эссексе. Эдмунд располагал численным превосходством. И именно он подал сигнал к наступлению под знаменем Уэссекса, с изображением красного дракона, тогда как датское войско сражалось под знаменем с черным вороном на белом поле. Говорили, что если ворон захлопает крыльями, то битва окажется для датчан победоносной, если же он поникнет головой и опустит крылья, то они потерпят поражение. Напряженно наблюдали датчане за вороном на знамени короля Кнута: казалось, что птица попеременно делает и то, и другое…

То, что произошло позднее, вызвало множество толкований. Датчане увидели, как внезапно фланг Эадрика повернул назад и бросился бежать, когда еще войска даже не начали сражаться.

Некоторые утверждали, что Эадрик выкрикнул: «Бегите! Бегите! Эдмунд убит». Другие настаивали на том, что он даже насадил на шест отрубленную голову, заставив своих людей поверить, что это голова короля Эдмунда. Самым простым объяснением была обычная трусость. Но может, наиболее правы были те, кто считал, что Эадрик охотно бы полюбовался на то, как Эдмунд и Кнут уничтожают друг друга. Все же Стреона был женат на одной из дочерей старого короля и тоже претендовал на королевский престол.

Эдмунд не ужаснулся бегству Эадрика. Он приказал продолжать наступление, как было намечено. Битва длилась три часа. Англичане и датчане сражались лицом к лицу, и множество воинов полегло или было ранено. Большинство погибших составляли англичане, среди них — епископ Дорчестерский, аббат из Рамси, а также второй из зятьев короля Этельреда, храбрый Ульфкелл из Восточной Англии. Еще одна дочь Этельреда стала вдовой.

Когда в этот короткий октябрьский день сгустились сумерки, обе стороны приписали себе победу в сражении. Уцелевшие силы Эдмунда отступили под покровом темноты, а войско Кнута не стало преследовать их, из страха заблудиться или попасть в ловушку. Обе стороны с полным правом могли повторить, вслед за Пиром[27]: «Еще одна такая победа, и я погиб»…

Для англичан тяжелые потери были восполнимы: они все же находились в своей стране и могли набрать свежих людей. Для датчан же всякая потеря была вдвойне тяжела; они могли получить подкрепление, но когда оно подоспеет, может оказаться уже поздно.

Торкель держал свои корабли в боевой готовности, в маленькой реке Крауч, у берега, на случай если датчане будут отступать. Король Кнут находился рядом с Торкелем в течение всего сражения. Гонец скакал туда и обратно с приказами от Кнута и Торкеля. И датский король благодарно последовал совету Торкеля не рисковать своей жизнью на поле боя.

— А бегство Стреоны не повлияло на исход сражения?

Слова Торкеля звучали скорее вопросительно; он выяснял, имеет ли к этому отношение Кнут. Но тот не ответил, а вместо этого сказал:

— Я думаю, Стреона оказал мне последнюю услугу. Разве люди Эдмунда не захотят вступить в переговоры, когда подсчитают своих убитых?

Кнут подозвал к себе одного из младших дружинников. Торкель не знал, о чем они говорили, но дружинник этот сразу же отправился в путь.

На следующий день датчане хоронили своих павших воинов и очищали местность от трупов врагов. Затем Кнут отдал приказ, чтобы все погрузились на корабли. Войско поплыло к Темзе, и Кнут возобновил осаду Лондона.

Стреона нашел Эдмунда в Глостершире, вербующего новых людей. Стреона был окружен достаточно сильной охраной, чтобы не угодить в плен за дезертирство. Насмешки и колкости он оставил без внимания и сразу же выложил сообщение:

— Король Кнут предлагает тебе переговоры.

— Нет, — ответил Эдмунд.

— Да, — просили все его советники. Их поубавилось с тех пор, как Стреона посетил лагерь короля в последний раз, но они были более упрямы.

С тяжелым сердцем вынужден был король Эдмунд пойти на переговоры с королем Кнутом. Иначе его лучшие люди предали бы его…

Битва состоялась 18 октября. А уже через неделю король Кнут прибыл на переговоры. Он проплыл мимо южного побережья Англии и вышел в реку Северн. Оба короля встретились на острове Элней: английская армия стояла на западном берегу реки, а датская — на восточном.

Торкель входил в посольство короля Кнута. Он не ожидал такого быстрого результата и далеко идущих решений. Оба короля поклялись быть братьями и поделили между собой страну: Эдмунду быть королем Уэссекса, а Кнуту — «северной» части, включая Лондон.

Неясным оставался вопрос о наследовании: что будет с Англией, если один из королей умрет? Они сошлись на том, что королевство отойдет к оставшемуся в живых. Но детали наследования не уточнялись, и вопрос был отложен на будущее.

Кнут жаждал получить ключи от Лондона. Он оставил в Глостере короля, потерпевшего двойное поражение.

30 ноября король Эдмунд Железнобокий умер в Оксфорде.

Глава 2

Уже к Рождеству 1016 года Кнут был готов устроить в Лондоне большой праздник, куда он созвал всех вельмож Англии, как светских, так и церковных.

Многие были недовольны тем, что вынуждены были портить себе тихое Рождество. Добираться до Лондона в разгар зимы? Ведь там все так неустроенно после длительной осады; и, наверняка, не хватает еды и питья. Но они нашли Лондон основательно вычищенным, а в порту города стояло множество иноземных кораблей. Запруженная было торговля разлилась, как весенняя река, едва лишь весть о примирении королей дошла до города. Сперва пришли нормандцы, защищая свои старые привилегии. Винные торговцы из Руана открыли здесь лавки, а немецкие купцы вновь вернулись на Доугейт. К Рождеству прибыли датские интриганы; сильные родством с новым английским королем, они отвоевали себе место на тесных набережных, и купцам пришлось возвращаться в свои старые кварталы.

Но шла не только закупка товаров, хотя в первую очередь Лондон и Англия испытывали в этом насущную потребность. Сам Лондон, как оказалось, был забит непроданной шерстью, которая потихоньку расходилась в пределах городских стен во время войны или же отдавалась в счет налога короне. Торговцы одеждой также складировали свой товар в период осады, в надежде на то, что все, в конце концов, уладится.

Приезжие вельможи усмотрели в этом доброе предзнаменование.

Спешка Кнута, конечно же, была связана с его желанием стать законным и полновластным королем страны. Витан не имел никаких явных возражений против этого, И он избрал Кнута «королем всей Англии», — на праздник Крещения Господня датчанин был коронован архиепископом Люфингом.

Тогда же Витан успел принять соглашение о том, что все представители прежней королевской династии объявлялись исключенными из права наследования престола. Единственный уцелевший сын Этельреда, Эдви, как говорили, бежал из страны. Для надежности Витан объявил о его высылке из Англии особым актом. А Кнут распорядился, чтобы о «потомке» позаботились, если он снова появится в Англии.

И при этом король Кнут постоянно пользовался советами и поддержкой Торкеля Высокого. Именно Торкель предложил ему разделить Англию на крупные административные единицы, учась на ошибках короля Этельреда, при котором и два графства едва ли могли договориться о защите королевства. Было сомнительно, что Витан обрадуется новому указу Кнута. Однако король уверил, что указ будет действовать в интересах восстановления страны, в то время как прежние эльдормены сохраняли свои должности. Витан проглотил обиду и принял к сведению, что отныне Англия будет состоять из четырех земель под управлением ярлов: Нортумбрии, Мерсии, Восточной Англии и Уэссекса.

На севере королевства уже правил ярл Эрик, и он там остался. К тому же он был женат на сестре короля Кнута Гюте. Эадрик Стреона, к удивлению многих, получил в удел Мерсию. Торкель Высокий был назначен ярлом Восточной Англии, тогда как сам король правил в Уэссексе, включая Лондон.

То, что Эадрик стал «одним из четырех», снова возродило слухи о его причастности к столь своевременной кончине Эдмунда Железнобокого. Эадрик и не пытался опровергать их. После предательства на поле боя в Ашингдоне, а затем посреднической поездки в лагерь Эдмунда, он слыл теперь благодетелем короля Кнута. Он и раньше управлял Мерсией в качестве королевского ставленника, так что было в порядке вещей, что Кнут назначил «королевского сподвижника» одним из четырех самых могущественных людей своего окружения.

* * *

Среди гостей, прибывших к королю Кнуту в Лондон на Рождество, были также и те, кто присутствовал на его коронации. Король Харальд Датский посетовал на нездоровье и прислал вместо себя свою сестру Эстрид. Она была на несколько лет моложе Кнута и радовалась возможности встретиться с Гютой, сестрой короля и женой ярла Эрика.

От руанского двора прибыл Роберт, второй сын герцога Ричарда. Конунг Олав Шведский, который считался родственником Кнута благодаря королеве Сигрид Гордой, выслал одного из своих приближенных, датского происхождения, с богатыми дарами. Тот звался Ульф Торгильссон. Он был братом Эйлифа, старого соратника Торкеля Высокого. В Швеции Ульф был судьей над Вестергетландом.

На пиру и Роберт, и Ульф бросали томные взгляды на Эстрид и ревнивые — друг на друга. Кнут отметил это. Но не более того, и ничего в тот раз не было сказано.

Роберт уехал с другими гостями, обязавшись передать приветы своей тетке Эмме, — как от короля, так и от Торкеля. Ульф же еще оставался, и в один день король позвал его к себе.

— Я должен немного выдать себя, — начал король. — Мог бы ты оказать мне услугу, Ульф?

— Когда короли задают такой вопрос, это всегда означает, что они сами хотели бы избежать некоего дела, — засмеялся Ульф.

— Когда короли спрашивают об этом, не следует смеяться над ними, — ответил Кнут серьезно.

Ульф тут же сделался серьезным. Ему было просто нелегко поверить, что этот юноша в двадцать один год внезапно превратился в могущественного короля.

— Изволь. Я только хочу напомнить, что служу шведскому королю, так что может случиться, что и конунг Олав захочет сказать свое слово.

— А я и хочу того, чтобы король Олав тоже высказался, — ответил Кнут. — Дело в том, что Эдмунд, тот, который с железным боком, оставил после себя двух грудных младенцев. Как ты, наверное, знаешь, Эдмунд как король пришелся по вкусу англичанам, он был отважен и все такое прочее. Но всегда некстати, когда сыновья умершего короля вырастают в прежнем королевстве своего отца, и народ делает вывод, что… Так вот я спрашиваю, не мог бы ты взять их с собой к шведскому конунгу?

Ульф поразмыслил, прежде чем ответить. Король Олав, возможно, будет тоже не рад растить у себя королевских потомков. Пусть же им будет действительно долгая дорога в Англию, и еще длиннее — к ее королевскому трону.

— Как я понял, они еще младенцы, не так ли? — спросил он, чтобы выиграть время.

Король Кнут кивнул: им не больше года. Ульф понял: если бы мальчики оказались старше, то Кнут, вероятно, не стал бы «выдавать себя». А теперь он рискует получить прозвище Ирода, если прикажет убить младенцев, и об этом будут кричать в Раме…

— Ты передашь какое-нибудь послание для конунга Олава, если я возьму их с собой?

Кнут взглянул на свой перстень — четырехугольную печатку из янтаря.

— Я не буду горевать или упрекать шведского короля, если мальчики подрастут не намного, — ответил он и потер янтарь краешком своего плаща. Ульф причмокнул.

— Конунг Олав исповедует Христа…

— Как будто я не делаю то же самое!

— … ревностнее, чем многие другие, так что я боюсь, что он не решится на такое сложное дело. Но я, конечно же, возьму детей с собой. Я только не собираюсь лично менять им пеленки. У них нет матери, которая могла бы сопровождать их?

Кнут решил, что у Эальдгит есть еще дети от первого брака и, заботясь о них, она не захочет покинуть Англию.

На том и порешили. Эдвард и Эдмунд поедут в сопровождении кормилицы по морю в Швецию.

Как и предполагал Ульф, Олав Шведский был не особенно-то доволен тем, что ему на шею посадили двух английских принцев. Но вопреки ожиданиям короля Кнута, он отказался совершить за него это кровавое жертвоприношение. Вместе с тем Олав не хотел раздражать Кнута, особенно после того, как тот стал королем Дании и Норвегии, ведь между ними было достаточно распрей и помимо этих младенцев. Так что Олав нашел выход и послал детей к королю Болеславу в Польшу, тот все же приходился братом матери Кнута или как там еще…

Но и Болеслав не решился умертвить красивых мальчуганов, хотя из приветствий Кнута он понял, что от него ждут именно этого. Болеслав оставил их жить, пока сам не отошел к праотцам в 1025 году. На трон взошел Мечислав. Он отослал мальчиков дальше, к королю Стефану в Венгрию, — сестра Стефана была замужем за Болеславом. Там дети и выросли.

Через сорок лет Эдмунд вернулся в Англию, но внезапно умер сразу после прибытия…

Когда Ульф отплыл в Швецию с сыновьями Эдмунда Железнобокого, король Кнут приказал послать несколько своих дружинников в Девон. Его разведчики донесли, что бежавший было Эдви вернулся в Англию и укрывается теперь в монастыре.

Последнему из сыновей короля Этельреда от первого брака было двадцать четыре года.

Трое вельмож в юго-западной Англии, которые помогали Эдви, тотчас же поплатились за это головами.

— Пока я еще сохранил одну голову, — сообщил король Кнут, после того как Торкель поведал ему об исходе дела в Девоншире.

— Я почти угадываю, чья голова еще не отрублена, — ответил Торкель.

— Думаю, ты угадываешь правильно, — сказал Кнут. — Изменник английского короля служил мне, пока я сам не стал английским королем. Но нехорошо позволять предателям жить, раз они имеют такие дурные привычки. Кроме того, я наконец могу отомстить за тетку Гуннхильд… Ты должен проследить за созывом ярлов в Лондоне через две недели.

Три главных ярла, Эрик, Эадрик и Торкель, собрались на встречу с королем. Эадрик Стреона с нее уже не вернулся. Еще одна дочь короля Этельреда стала вдовой.

Ярл Эрик получил от короля Кнута приказ тайно отрубить Эадрику голову.

* * *

Среди тех, кто был недоволен, оказалась Альфива. Она в один прекрасный день приехала верхом в Лондон и потребовала впустить ее к королю. С собой у нее был громадных размеров дог, подарок Кнута из лагеря Саутгемптона. Попытки заставить ее привязать пса около дворца не удались.

Собака была, конечно же, одичавшей и безумно обрадовалась своему старому хозяину. Она кинулась к нему и облизала его с ног до головы. Пес давно уже перестал слушаться своего хозяина, и только вмешательство Альфивы заставило его угомониться.

— Я зову его Кнутом, как ты слышишь, — объяснила она. — Так что не принимай в свой адрес, когда я ругаю пса. Хотя ты заслуживаешь того же… Итак, его зовут Кнут, ибо он столь же похотлив и трусоват. Он долго не показывается, а то вдруг мигом подлетает, виляя хвостом и рассчитывая, что я последую его примеру.

— У детей все в порядке? — попытался смягчить ее Кнут.

— Ты даже не помнишь, как их зовут? — Она огляделась вокруг изучающе, рассматривая его комнату. — Здесь было бы уютнее, если бы ты спросил совета у женщины. Или, может, ты уже получил совет? В таком случае, у нее плохой вкус.

Он заерзал в кресле. Альфива бросилась на мавританский диван, на котором он иногда отдыхал; она расстегнула костюм для верховой езды и взгромоздила на стол и ноги в сапогах.

— У меня были такие сумасшедшие дни, когда я приехал в Лондон, что не оставалось ни времени, ни сил заботиться о каких-то мелочах, — проворчал он.

— Да уж, гораздо хуже принимают в доме короля, чем в какой-нибудь крестьянской харчевне на севере. Нечего сказать. Знаю, что у тебя нет крепких напитков, но хоть стакан воды-то ты можешь предложить жаждущей с дороги наложнице?

Он встал и зло дернул за шнур с колокольчиком. У него найдется и дорогая скатерть на стол ради такого случая. Он выкрикнул свои распоряжения, дав тем самым выход своему крайнему стыду. Конечно, ему не следовало так пренебрегать Альфивой и своими сыновьями. Худшее было в том, что он не решался быть с ней откровенным. Но об этом можно и не говорить. Вместо того он принялся оправдываться, перечисляя все те знаки внимания, которым удостоил ее.

— Я поселил тебя в собственном доме в Нортгемптоне, со множеством прислуги для тебя и мальчуганов…

— Ты даже не помнишь, как их зовут…

— Черт побери, почему ты хочешь жить именно здесь?

— Потому что я хочу жить в Лондоне, да, с тобой! У тебя ведь достаточно места.

Вошел дворецкий с четырьмя прислужницами, и Кнут был вынужден замолчать, пока они накрывали на стол, демонстрируя, какими лакомствами собираются потчевать эту своенравную женщину: ячменное пиво, сладкое пиво, мед, яблочный сидр. Ей принесут и чай с медом, но нужно немного подождать.

— Я буду пить сидр, — решила она. — И еще я хочу язычки жаворонков на закуску.

— Язычки жаворонков?

— Да, я слышала, что этот деликатес был приготовлен по случаю коронации Его Величества, и так как меня не было на этой церемонии, то, я надеюсь, король оставил для меня несколько кусочков…

Окончание этого залпа она направила в короля, пока тот отправлял слуг со снисходительными пояснениями. Гостье вздумалось пошутить.

— О, нет, — ответила она, пока дворецкий все еще медлил в дверях, — я не шучу. По крайней мере, не по поводу коронации. А ты теперь стыдишься меня, с тех пор как сделался королем? Иначе почему же меня не было рядом в самый торжественный день в твоей жизни? Когда ты спал со мной там, в Гейнсборо, ты даже поговаривал о браке, хотя я и не заикалась об этом. И потом я тоже пригодилась тебе, когда ты наконец вернулся в Англию. Я, не стыдясь, родила тебе двух детей. Ты похвалялся перед Богом и людьми, какой смышленый твой Свейн, ты сажал его к себе на колени там, в лагере, и люди, видевшие это, могут свидетельствовать об этом. Разумеется, Харальда ты видел лишь мельком: ты появился тогда лишь на мгновение и без конца ворчал на меня, и, конечно, было неразумно так быстро тебя отпустить…

Настало время для слез; да, он угадал верно. Хорошо, что она сказала, как зовут мальчуганов, ибо он был занят так, что едва помнил собственное имя.

— Ну вот, — резко прервал он ее, — слезами ты от меня ничего не добьешься.

Она принялась было утираться подолом нижней юбки, но он бросил ей свой платок.

— Это проклятый епископ вбил тебе в голову всякие вздорные мечтания там, на юге? — зарыдала она. — Но ведь ты искал встреч со мной потом, насколько я помню?..

Кнут подумал, что Альф ива, возможно, о чем-то прослышала. Ибо когда он находился в военном лагере в Пул-Харбор, то епископ Этельнот убедил его принять причастие. Он уже давно был крещен, но никогда с тех пор не причащался. Он просто не успевал сделать это в те угарные годы, когда впервые последовал в Англию за отцом. Епископ объяснил ему, что без причащения Кнут выглядит в глазах англичан как полуязычник, а ведь Англия крещена в христианскую веру уже многие сотни лет. Поэтому маловероятно, что Кнута смогут короновать по христианскому обычаю, если он когда-нибудь станет королем всей Англии.

Таким образом, Кнут сдался: он понял, что без поддержки Церкви ему не стать настоящим королем. Возможно, его будут бояться, но вот уважать?.. Он должен будет уподобиться человеку, удерживающему волка. Как только хватка его ослабеет, волк тут же убежит, и англичане найдут себе другого короля и сплотятся вокруг него. Тогда Этельред был еще жив, и его нечего было бояться, но у него был сын, от которого словно начали расходиться круги по воде и который сплотил вокруг себя своих гордых соотечественников.

Если бы Кнут захотел попытаться выжить этого самого Эдмунда, то ему следовало бы для начала не отставать от него в благочестии… Конечно же, Эдмунд прославился вовсе не благочестием, но все же у него был соответствующий вид и способность поразить окружающих своей свитой из священников и епископов.

Когда, наконец, состоялась конфирмация, епископ Этельнот высказал свои соображения относительно Альфивы и связи с ней Кнута. То, что Кнут заботился о своем потомстве, правильно и справедливо, а также богоугодно, но дети ведь рождены в грехе!

Кнуту трудно было понять это. Наверное, он слушал рассеянно наставления епископа и не осознал, что шестая заповедь касается и его тоже.

Тогда возникал вопрос: как сделать детей законными? В то время они говорили только об одном ребенке, но Кнут знал, что Альф ива беременна.

— Путем брака, — отвечал епископ. — Путем истинного союза, благословляемого Церковью. Тогда это благословение распространится и на рожденного младенца, так что он будет считаться законным.

Примерно так Кнут и понял епископа.

Но потом возникли сложности. Раз Кнут стремился быть признан королем и был коронован по всем правилам, ему как раз и не следовало жениться на Альфиве. Епископ углубился в рассказы о распрях знатных родов в прошлом и настоящем, в которых были замешаны также и родичи Альфивы. Конечно, род этот был знатным и отвечал высоким требованиям англичан, но в самой Англии существовал печальный опыт королевских браков с местной знатью. Поэтому Кнут, как чужестранец и к тому же завоеватель, должен быть особенно осмотрительным и остерегаться презрения и недоверия именно в вопросе о будущей королеве. Кнуту следовало бы просто-напросто «выдвинуться» в глазах англичан, сочетавшись законным браком. Епископ не высказал этого, но Кнут понял его намеки.

Конечно, все это не являлось новостью для Кнута, с тех пор как его отец проявил то же недовольство его связью с Альфивой. И тот факт, что осуждение отца было его последними словами, обращенными к Кнуту, еще больше удручал его. Суд Свейна Вилобородого воспринимался им как завещание. «Пока я жив»… — эта фраза сначала ощущалась как освобождение: теперь я могу делать все, что хочу! Но со временем осуждение выросло в предсказание. Кнут каким-то непостижимым образом ускорил смерть Свейна, и ничто не могло быть несвоевременнее этой смерти.

Однако он продолжал утешаться в объятиях Альфивы. И только потом, после разговоров с епископом Этельнотом, — или епископа с ним, — он наконец уразумел, что о браке с Альфивой даже и думать нечего. А дети… дети оставались «рожденными в грехе».

И хочется — и колется. Как же объяснить это Альфиве? Он едва ли сам мог понять до конца положение дел.

Некоторое из того, что рассказал тогда епископ, Кнут даже и не понял. Альфиве сильно повредило, например, то, что ее мать была взята в плен в Йорке. Кнут даже не успел спросить, в чем же дело: ведь каждая вторая женщина в стране могла считаться обесчещенной в это военное время.

Ему хотелось сказать всхлипывающей Альфиве, что она ведет себя далеко не как королева, ввалившись во дворец и взгромоздив свои грязные сапоги на стол. Она оговаривала своего короля в присутствии слуг, она вела себя как шлюха…

Но его охватили угрызения совести и жалость к ней, и он решил рассказать ей все, как есть и как он сам видел это. Будь что будет: она рассердится не больше, чем уже сердита.

Он едва мог поверить своим ушам: она все поняла!

Кроме того, Альфива сказала, что примерно так и представляла себе все дело. Единственное, в чем она упрекала его, так это в том, что он утаил от нее свои мысли.

— Итак, я останусь твоей наложницей и матерью твоих незаконных детей, — вздохнула она, — если только ты пообещаешь заботиться обо мне. Мои объятия всегда распахнуты для тебя, но теперь я все же поберегусь рожать от тебя детей. И когда-нибудь ты, может, позовешь меня к себе на пир?

Кнут понимал, что он заслужил к себе худшее отношение. Он с облегчением собрался было прилечь рядом с ней на мавританском диване. Но она сочла, что это «не подобает» королю.

Итак, за Альфивой осталось последнее слово. Она собрала себе со стола провизию на дорогу, взяла пса по кличке Кнут и исчезла.

А Кнут смог поведать своему духовнику, епископу Этельноту, что они обо всем договорились с Альфивой. О том же, что они намерены продолжать жить в грехе, он на этот раз умолчал. Напротив, он теперь решился пообещать, что будет добрым правителем. Разумеется, он дал такое обещание еще во время коронации, но перед духовником он сделал тогда оговорку.

— Проси своего Бога, чтобы он дал мне разрешение на несколько месяцев, ибо я должен отрубить головы оставшимся врагам. Когда это будет сделано, ты поймешь, что это было необходимо, — и, надеюсь, Христос тоже.

Епископ тогда застонал, что это ему наказание за грехи — иметь в духовных чадах самого короля; ведь правители созданы особенно жестокосердными. Так было и с царем Давидом[28]. Кнут мало что знал об этом властителе, но решил разузнать о нем побольше.

Теперь же Кнут рассказал епископу, что он до поры до времени достаточно казнил своих врагов, и отныне готов покаяться в этом и понести наказание — как за казненных, так и за своих детей от наложницы.

Хорошо было держать при себе епископа Этельнота, ибо «христианский король» вечно подвергается искушениям и может ненароком совершить ошибки, тогда как епископ знает, где истина, и всегда может поправить его. Так что Этельнот был постоянно при короле Кнуте, а епархия его управлялась пока суффраганом[29].

Когда епископ наведался к королю после посещения Альфивы, то снова вздохнул и произнес:

— Ты молод, а плоть слаба. Тебе нужно в скором времени подыскать себе королеву.

Кнут ничего ему не ответил, но, на самом деле, он и сам уже не раз думал об этом. Альфива на мгновение отвлекла его от этих мыслей, и теперь они еще настойчивее завладели им.

* * *

— Сыграй со мной партию!

Торкель Высокий засопел, а король Кнут расставлял уже шахматные фигуры. Король играл в шахматы в любую свободную минуту, и если таковой не оказывалось, то он выкраивал ее. И всякий раз Торкель терпел поражение: ему нужно более тщательно упражняться, если он намерен победить короля.

Худшее было в том, что Кнут постоянно разговаривал, пока Торкель пытался сосредоточиться на игре. Торкель еще обдумывал следующий ход, а Кнут уже все успевал сообразить, ибо во время своих ходов он обычно умолкал. Но заставить его помолчать и дать Торкелю возможность поразмыслить не стоило и пытаться.

Хорошо, конечно, что король выигрывал; он стал таким невыносимым после своей коронации. Торкелю никак не удавалось вытянуть из него, что же его так мучит. Он предполагал, что уничтожение врагов, в лице Эадрика Стреоны, а также будущих претендентов на престол, в лице принца Эдви, терзало короля гораздо больше, чем думали окружающие. Собственно говоря, Кнут был мягким по натуре, хотя и пытался скрыть это под личиной грубости. Война не являлась его целью, это понял Торкель за те месяцы, которые провел на службе у Кнута. И Торкель был рад этому, ибо Англия могла отныне надеяться на мир.

Кнут забрал себе белые фигуры и сделал первый ход конем. Он стремился быстрее преодолеть первые ходы, и Торкель осторожно двинул вперед пешку, чтобы попытаться выведать, что замышляет король.

— Что говорят обо мне в Англии?

Торкель удивленно поднял глаза на короля — и потупил их. Такого вопроса он ждал меньше всего. Он набрал побольше воздуху, решив сказать именно то, что он обычно слышал.

— Говорят, что люди вынуждены были признать тебя королем и поэтому хотели бы надеяться на лучшее. Что ты обагрил свои руки кровью заложников в Линдсее и что никто не знает, каким ты будешь королем — жестоким или же милостивым. Что ты посадил двух из трех ярлов-завоевателей подле себя, наделив их высшей властью в королевстве, но пренебрег исконными англичанами, если не считать этого негодяя Стреону…

— Но ведь я изменил положение, не так ли? Мерсия теперь отдана английским ярлам. Это все плохие новости, из черного мешка, которые ты хотел сообщить мне?

— В основном, да, — ответил Торкель.

— А как насчет хороших новостей, хотя белый мешок и поменьше?

Король взял одну пешку Торкеля, и его конь теперь угрожал королеве.

Обычно он играл не столь напористо.

— Что ты поступил с Эадриком по заслугам. За это тебя особенно хвалят. Большинство считает, что голова Эадрика должна бы торчать на колу по крайней мере еще лет десять. Вот так. Затем люди довольны также тем, что ты держишь у себя епископа Этельнота, ибо он дает тебе хорошие советы. О моих же советах умалчивают…

— Мне лучше знать! — ответил король. — Меня одобряют за то, что я взял тебя на службу, ведь ты был так предан старому королю. Так что в этом я оказался не так-то глуп. Шах.

Эта партия шла хуже, чем обычно. Торкель понял, что он вынужден пожертвовать своей королевой, чтобы выбраться из ловушки, но как долго он еще продержится? Он молчал, не выдавая своих мыслей: ведь и он фактически был замешан во всех этих делах. Возможно, замысел принадлежит королю Кнуту, но именно он и Эмма осуществили его.

— Есть еще кое-что в черном мешке, о чем я позабыл, — сказал Торкель, решив, что он, несмотря ни на что, сможет выйти из положения. Если бы у него в запасе был еще один ход, то он сам бы объявил королю шах…

— Я слушаю, — подстегнул его король.

— Да, — ответил Торкель, силясь думать о двух вещах одновременно, — некоторых беспокоят твои отношения с этой наложницей, — особенно в церковных кругах.

— К настоящему времени все улажено, — выкрикнул король. — Шах и мат!

Торкель уставился на доску, не понимая, как это произошло, но затем решил, что Кнут, конечно же, прав. Король мигом расставил фигуры вновь, предполагая, что Торкель захочет взять реванш.

— Ты, действительно, слишком слабый соперник, — высказался он о его способностях, — но я думаю, тебе нужно совершенствоваться. Так вот: я решил присмотреть себе королеву.

Торкель немедленно подумал об Эмме: эта мысль оказалась не такой уж и глупой, как он сперва решил.

— Король расскажет об этом подробнее?

Кнут откинулся на спинку стула: на этот раз игру начинать должен Торкель, и потому король не заботился о своем ходе.

— Я знаю, что король Этельред оставил двух сыновей, до которых мне не добраться. Тех, от брака с нормандкой… И если я женюсь на ней, то эта угроза может в будущем исчезнуть, разве не так?

Торкель почувствовал, как у него замерло сердце. Разве для того он рисковал своей жизнью и жизнью других ради детей Эммы, чтобы они в итоге попали в лапы к этому кровопийце?

— Они надежно укрыты в Руане, — ответил он резко. — И там уже известно, кто находился на корабле у Ульфа, когда тот возвращался в Швецию.

— Да-да, — горячо согласился король, — пусть там и остаются. Но если я женюсь на сестре герцога Ричарда, то он больше не будет стремиться скинуть меня с трона ради детей Этельреда, в злобе за то, что брак Эммы с английским королем канул в прошлое. А я, кроме того, смогу позаботиться о том, чтобы Эмма родила еще сыновей: я, как и она, уже показал, что способен производить их. И тогда наследниками в первую очередь будут считаться наши с Эммой сыновья, не так ли? Ты не желаешь начать наконец партию?

Да… Торкель слепо двинул вперед пешку, чтобы просто сделать что-нибудь. Только теперь он осознал, о чем говорит и продолжает говорить король Кнут: он намерен посвататься к Эмме!..

Сперва Торкель обрадовался: Эмма вернется в Англию. Но затем пришли тяжелые мысли: он не сможет так жить, отказавшись от нее бесповоротно. Следующая мысль заставила его устыдиться настолько, что он сделал наиглупейший ход: легче иметь любовницей королеву, нежели вдову короля.

— Что ты сказал? — Торкель вздрогнул: король спросил его о чем-то, но он не слышал. Он попросил Кнута повторить вопрос. Но король сказал прежде:

— Я заметил, что ты сидишь и спишь, а я уже объявил тебе шах и мат после трех-то ходов! Так вот, я спрашиваю, что ты думаешь о моих планах?

Торкель искренне ответил, что не знает, что думать. Кнут выкладывал один аргумент за другим: Эмма знает Англию и говорит по-английски, а также и по-датски; Эмма привычна к английскому двору и у нее не будет с этим проблем; насколько известно Кнуту, она вызывала всеобщие симпатии. Кроме того, Эмма — красавица, и это тоже неплохо. Она будет украшением любого короля! И потом, она говорит по-французски и понимает латынь: чего же еще желать?

— Чтобы она была на десять лет моложе, — сухо ответил Торкель. — Я хочу сказать, что она старше тебя на десять лет. И возможно, не успеет родить тебе так много сыновей, как ты думаешь. У Этельреда их было шестеро, и все они умерли — естественной смертью или иначе.

— Эмма — зрелая женщина, и это как раз в моем вкусе, — возразил Кнут. — Я уже думал об этом, с тех пор как увидел ее здесь, в Лондоне. И то, что она теперь находится в Нормандии, не делает положение хуже. Мы родственники, но дальние, так что епископам нечего волноваться. Да у нее самой есть брат-архиепископ: это только порадует всех церковников в королевстве.

Торкель не решился рассказать, что говорили английские церковники об этом архиепископе из Руана, который был женат и имел многочисленное потомство. И он не осмелился также отказать, когда король попросил его:

— Не съездишь ли ты в Нормандию, чтобы узнать мнение вдовствующей королевы, а также ее семьи? Тебе ведь не привыкать пересекать Английский канал.

Торкель подумал было во всем сознаться и рассказать, что он любовник королевы, чтобы просить освободить его от этой почетной миссии, но король продолжал:

— Но смотри, на этот раз не ложись с ней, если только сможешь удержаться. Потом я, может быть, сам одолжу ее тебе, когда отправлюсь в Нортгемптон.

Торкель перевернул шахматную доску, и все фигуры посыпались королю на колени.

Глава 3

И снова Торкель Высокий сидел во дворце герцога Ричарда в Руане, разглядывая сложный мозаичный рисунок пола, Он не мог предвидеть, что вновь окажется здесь, да еще по такому делу.

И снова он мысленно отметил, как коротко подстрижены волосы у нормандцев, в отличии от английских и скандинавских волнистых причесок. На этот раз за столом сидели оба старших сына герцога, Ричард и Роберт, они куда больше казались французами, чем скандинавами. По-датски не говорили, хотя и уверяли, что понимают то или иное слово.

Кроме герцога, в совете участвовал и архиепископ Роберт, И, конечно, Эмма.

Торкель принял решение никому ничего не рассказывать заранее. Ему очень хотелось посмотреть, как будет реагировать Эмма. Где-то в глубине души ему хотелось, чтобы Эмма настолько удивилась, что тут же сказала бы «нет». Сердце его сильно стукнуло, и монета упала другой стороной: именно на ней была отчеканена его надежда — Эмма либо сама ответит «да», либо на «да» уговорит ее семья. На последнее, вероятно, он зря надеялся. У Эммы сложился лишь неудачный опыт семейных советов о ее замужестве. И она вряд ли позволила бы убедить себя еще раз.

В голове архиепископа тоже витало некоторое сомнение: стоит ли Эмме присутствовать на этом совете. Но — на нем могла пойти речь о ее английском наследстве: тут почти все еще было покрыто мраком, а король Кнут ничего не сделал, чтобы развеять его, Во всяком случае, пока еще, но, с другой стороны, можно было бы и сказать, что у него просто нет времени на такую «чепуху» как наследство вдовствующей королевы. Ведь Эмма даже не родственница Кнуту, а его предшественник и враг, Эдмунд, объявил Эмму лишенной наследства за то, что та покинула Англию против его воли.

«Решение» Эдмунда было, конечно, бессмыслицей. Но чтобы отменить его формально, потребовалось бы время. Ведь просто так от наследства не убегают и не накладывают запрета…

Пока присутствовавшие обменивались предварительными любезностями, передавали приветы от того-то и от имени тех-то спрашивали о здоровье и благополучии, их мысли блуждали по совсем разным орбитам. К тому же было необходимо прокомментировать только что закончившийся церемониал коронации; Роберт как раз вернулся домой и рассказывал о нем, хоть и довольно сдержано.

Эмма сидела и разглядывала большие руки Торкеля. Неужели, лаская, они могли быть такими нежными… Они перестали ласкать ее, когда она оказалась вдовой — в этом нет ее вины. Уж пусть бы попросил приехать кого-нибудь другого вместо себя! Но его тупая мужская голова, видно, не понимает, сколь верной может быть женщина, подарившая мужчине свое сердце и лоно? Кого он ласкает сейчас?

Вот герцог Ричард дал знак: Торкелю время сообщить о своем деле.

И Торкель обстоятельно излагал мысли и предложения своего господина. Важнейшие мужи Витана уже информированы и не имеют никаких возражений. Если ответ из Руана окажется положительным, полномочные посланники отбудут из Лондона в обычном порядке.

По выражению лица герцога Торкель понял: этого дела тот ожидал меньше всего. Эмма, как обычно, сильно покраснела и, как обычно, проклинала свой предательский румянец. Король Кнут — муж? Законный муж? Скорее, старший ребенок. Сын, которым она бы управляла, наставляла и даже, возможно, любила бы. Да, у нее было много детей от Этельреда, но ни одного из них она так и не смогла полюбить. А управлять ими и наставлять их она могла лишь до тех пор, пока они были маленькими: потом все они выскальзывали из ее рук. Или она сама позволяла другим заиметь власть над ними. Так же она поступила со своими тремя детьми здесь, в Руане. Эдвард и Альфред оказались на воспитании у ее брата Роберта, а Года привязалась к Гуннор. Но она не могла сказать, что все это произошло помимо ее желания. Мучительные воспоминания об Этельреде почти обесцветили ее мысли об этих детях. Хотя она и не оплакивала своего умершего короля, но с его смертью окончилась и ее жизнь. Время, проведенное дома в Руане вдовствующей королевой, было ужасным. Она жила здесь из милости, ощущая гораздо более сильное унижение, чем когда была беженкой. При встречах с Эдвардом она вспоминала лишь о своей неудавшейся мечте сделать его наследником английского престола, а потеряв мужа, она потеряла и любовника. Так и не получив законного наследства.

Она слышала разговоры о том, что у некоторых народов есть традиция сожжения вдов. Кое-кто из ее предков, вероятно, так и закончил свой жизненный путь; иногда ей хотелось, чтобы этот обычай продолжал бытовать и в Англии.

Ее братья даже и не думали выдавать ее замуж, а возможных претендентов, обращавшихся непосредственно к ней самой, она отвергала. Да и иначе быть не могло, даже год траура по поводу кончины Этельреда еще не закончился.

О чем же она думала до того, как погрузилась в эти печальные воспоминания? Пожалуй, о Кнуте, о своем старшем ребенке. Смешная мысль. Ведь Кнут, должно быть, всего лет на десять младше ее; когда она в тот короткий и единственный раз встретила его в Лондоне, она заметила, что имеет власть над ним.

Сначала он, конечно, перечил и упорно не соглашался, но только, чтобы подчеркнуть, мол, он уже взрослый, а потом стал слушаться ее. Как мать? Нет, не только. Она поняла: ока притягивает его как женщина. К подобному она, правда, была уже привычна и все же, пожалуй, не ожидала этого от столь молодого человека?

А он ее привлекает? До сих пор она еще никогда не спрашивала себя об этом, просто не к чему было. К тому же при их встрече в Лондоне присутствовал и Торкель. А рядом с Торкелем Кнут был как горящая свечка рядом с солнышком.

Она словно издалека слышала, как братья выясняют у Торкеля все подробности и требуют объяснений.

— Да, это, действительно, новость, — подытожил Ричард. — Но на этот раз, мне кажется, Эмма сама должна решать.

А посмотрев на Эмму, он понял, что она явно не слышала их разговоров. Архиепископ Роберт, сидевший рядом с Эммой, положил ладонь на ее руку и попытался пробудить ее:

— Все это явно надо обдумать и не раз, — обратился он к ней и будто от ее имени добавил: — Нам кажется, тебе нужно время на раздумья. Не так ли, Эмма?

— Нет, — ответила та и посмотрела на Торкеля. — Передай королю Кнуту и его близким мое согласие. Но лишь на определенных условиях. Полагаю, одно из них ты уже сам понял. Из того, что я только что услышала, следует, что говоря о законном праве на английскую корону, Витан объявил всех потомков Этельреда несуществующими, не так ли? В таком случае, именно Витан отказался и от признания права на трон и моего сына Эдварда. Ведь даже Витану неловко раз за разом отказываться от собственных решений. Я вспоминаю сейчас о том, что, как только умер король Свейн, Витан выслал из страны всех датских престолонаследников. А теперь Витан вынужден признать датского короля.

Ричард заерзал. Ему показалась несколько неуместной эта лекция по английской истории.

— Ближе к делу, Эмма, — взмолился он.

— Ладно, я имею в виду лишь одно: возможно, то, что пишет Витан в своих решениях, не так уж важно. Но я все же хочу, чтобы и в брачном контракте, и в протоколах Витана было записано, что право престолонаследия переходит на моих возможных сыновей от Кнута. На этот раз я хочу видеть это записанным черным по белому еще до того, как возвращусь в Англию. Это первое условие. Второе заключается в том, что король Кнут вновь сделает Винчестер главной королевской резиденцией Англии. Я, во всяком случае, буду жить там… Да, затем я предусматриваю следующее: мое право на наследство короля Этельреда будет отрегулировано, и не останется никаких неясностей, поскольку я вновь становлюсь королевой Англии.

Все были потрясены, что Эмма сообразила это так быстро и во всех подробностях, словно бы все продумала заранее.

С восхищением смотрел Ричард на свою сестру. Возможно, она наконец-то получит «власть», ей однажды предсказанную им. Кнут — неотесанный парень со странными желаниями, но он еще очень молод и, возможно, кое-чему научится у этой опытной королевы.

— Тогда я предложу своему канцлеру набросать предложения к контракту. Посмотрим, что на это ответит король Кнут, — заявил он решительно. Правда, упрямство Эммы касательно наследственных прав своих детей он не одобрял. Но впрочем, его собственная дипломатия в этом вопросе так часто не срабатывала, что на этот раз он не стал возражать. Лучше уж ему позаботиться, чтобы сыновья Эммы и Этельреда оставались в Нормандии и не попадали в когти Кнута. После всего услышанного, когти эти — не для королевских детей.

Однако он остался доволен неожиданной возможности отделаться от Эммы без необходимости открыто выставлять ее на ярмарку невест. Ведь держать в своем доме вдовствующую королеву не так-то легко…

Ему оставалось лишь надеяться, что держава Кнута окажется более прочной, чем при Этельреде. Иначе ему вновь придется видеть сестру здесь, и притом очень скоро.

Все уже были готовы отправиться к обеденному столу, как молодой Роберт раскрыл свой клювик:

— Кстати, у короля Кнута есть сестра. Эстрид, так, кажется, ее зовут. Не мог бы я посвататься к ней — как бы заодно?

И удивился, почему все рассмеялись.

И случилось так, что Эмма Нормандская возвратилась в Англию спустя пятнадцать лет после того, как вышла замуж за короля Этельреда.

Ее свадьба с Кнутом состоялась уже в июле 1017 года. При коронации, последовавшей за этим, произошло нечто неслыханное: Эмма сама взяла корону из рук архиепископа Люфинга и надела ее на свою голову:

— Я и так уже коронованная королева Англии, — пояснила она. И архиепископ остался доволен.

Одновременно король Кнут выдал свою сестру Эстрид за молодого Роберта из Нормандии. Роберт был удивительным малым. Безумным и набожным одновременно. Когда в молодые годы умер его брат Ричард Третий, не оставив наследников, Роберт волей случая унаследовал нормандское герцогство. Вскоре после случившегося он отправился в паломничество на Святую Землю. Для потомков он остался известен как Robert le Diable и как Robert le Magnifique[30]. Живым он так никогда и не вернулся из Иерусалима.

Через какой-то год Роберт уже устал от Эстрид. И просто-напросто выгнал ее. Опозоренной вернулась она в Англию, а потом и в Данию. Король Кнут, так надеявшийся на альянс с Нормандией, никогда не забывал об этом оскорблении, хотя нормандская семья делала все, чтобы умилостивить его.

* * *

Эмма с радостью принялась за восстановление дворца Вульфсей. На этот раз она разгребла массу старой рухляди времен Этельреда и его женщин и привлекла к работе плотников и декораторов. По мнению Эммы, Вульфсей должен был стать королевским дворцом.

Не будучи по натуре скупым, как Этельред, Кнут позволил ей заниматься всем этим. Хотя и крутил носом, ведь он считал, что столицей страны и важнейшим торговым центром станет Лондон. К толчее и круговерти этого большого города Кнут испытывал пристрастие, которого Эмма не разделяла; а после длительной осады Лондон стал ему дороже зеницы ока. Но вскоре он понял — тесный и ветхий Уордроубский дворец не подойдет для королевской резиденции. И как только у него появились деньги и время, он начал строить новый дворец возле монастыря святого Петра, рядом с Вестминстером, о чем говорилось уже много столетий!

В то же время Кнут питал теплые чувства к месту Винчестера в английской истории и с благодарностью воспринял досель неизвестные ему сведения от Эммы. И держа в памяти короля Альфреда, Кнут без труда присоединился к упрямому желанию Эммы вновь сделать Винчестер главным центром английской культуры. Вновь возвратились сюда монахи и монахини, расцвели школы, а знаменитые художники и вышивальщицы взялись за свои работы, принесшие Англии и всемирную славу, и хорошие доходы.

Первым делом Эмма заказала переписчикам книг в Нью-Минстере изготовить «benedictionale»; она хотела подарить его своему брату, архиепископу Руанскому, в благодарность за заботу о ее сыновьях. Конечно же, ее трое детей оставались в Руане. Многие жалели ее за такое упрямство, но в то же время считали ее ужасной матерью, когда она с радостью отвечала, что детям там будет гораздо лучше. Ведь если честно, она не смогла бы сказать, что скучает по ним…

Возвратившись вновь в Винчестер, она тут же поняла, чего ей так не хватало в годы изгнаний. Она быстро смирилась с тем, что рядом с ней нет Торкеля, но тоска по лугам и болотистым топям вдоль Итчена все усиливалась и усиливалась. Теперь и хитроумно замаскированная купальня с запрудой, которую она сама могла открывать и закрывать, и багрово-красный лен, растущий на площади перед Собором, и золотые лакфиоли на каменной стене вокруг святого Свитуна, все это вновь стало ее!

И все же, только вновь увидев скворцов, она поняла, что здесь она дома и здесь хочет жить и умереть.

Именно здесь, со стены святого Свитуна увидела она их впервые, там, на лугу, в стороне реки. Тогда она не осознавала, что это были скворцы. Просто птицы, выстроившись в восемь длинных шеренг, попискивали и ревностно что-то искали в земле. А когда не находили, последний ряд вдруг поднимался и вновь садился перед самой первой из семи оставшихся шеренг. И так они продолжали, пока основательно не проходили весь луг, Ни дюйма земли не оставляли скворцы не опробованной, и ни дюйм уже проклеванной ими земли не заинтересовывал их вновь. Как эти маленькие птички могли знать, что делать надо именно так? Мудростью, которой могли бы позавидовать люди, они владели как само собой разумеющимся…

Еще одна радость вернулась к Эмме: она вновь обрела общество Эдит. Хотя теперь уже невозможно было вести речь о том, чтобы в Нуннаминстере могли отказать своей самой знаменитой сестре в праве стать постоянной спутницей королевы.

На этот раз Эмма совсем не испытывала беспокойства перед «брачной ночью» — и страха, что таковая может не состояться.

Кнут тут же с огромным рвением взобрался на нее, и, чтобы ответить на его вожделения, Эмме пришлось думать о Торкеле. Но вскоре она заметила, что и этого не нужно, и Кнут, и она получали радость от взаимных объятий и прибегали к ним часто и с желанием. И все же, при всем своем еще юном жаре, ему надо было кое-чему поучиться. И Эмма учила его осторожно, не задевая его легко ранимую мужскую гордость. А он оказался легко обучаемым и с благодарностью воспринимал ее намеки. И тем огромнее было ее удивление, когда Кнут однажды объявил ей, что должен уехать в Нортгемптон и остаться там на несколько дней, чтобы порадовать свою наложницу Альфиву.

— И ты говоришь об этом без обиняков?

— Да? А разве Торкель не рассказывал тебе о ней? У нас с ней два общих ребенка — Свейн и Харальд, — ответил он.

Значит, все так и осталось со времен Этельреда? И ей придется делить королевскую милость с другими женщинами? Значит, и Кнут тоже предпочитает служанок и простолюдинок? Ведь у Этельреда был некий страх перед женщинами своего крута и положения: и она утешалась хотя бы тем, что была избавлена от встреч с его любовницами среди знати, приглашенной ко двору.

— Торкель не из тех, кто распускает сплетни о своем короле, — злобно ответила она, но злоба ее была направлена прежде всего против этого проклятого Торкеля, не подготовившего ее. Больше всего, однако, она злилась на свою чертовскую наивность, не давшую ей самой понять все это. Ну, кто из знакомых ей королей и герцогов не имел наложниц?

— Ну ладно, — сказал он решительно, — во всяком случае, теперь ты знаешь все.

— Подожди, — попросила она. — Ты должен рассказать, кто она и почему нужна тебе, хотя ты только что женился на мне?

Это прозвучало наивно и совсем не по-королевски. И Кнут, разведя руками, ответил:

— Альфива была у меня еще до тебя — и я обещал изредка посещать ее в благодарность за то, что она, хотя и ругалась, но все же разрешила мне жениться на тебе, а не на ней.

А-га, это тоже ответ… Больше Эмма не узнала ничего, у Кнута не было ни желания, ни времени рассказывать об Альф иве; пусть Эмма расспросит Эльфсиге, своего аббата, или кого-нибудь другого, кто ее знает.

Естественно, король не предложил ей спросить епископа Этельнота; в этом случае духовный наставник короля явно завел бы потом серьезный разговор, а такого разговора Кнут хотел меньше всего.

Итак, король отправился к своей наложнице, а Эмма постаралась проглотить обиду. И все же была вынуждена признать, что он так поступил не за ее спиной, а раскрыл свои карты. Именно сейчас ей не хотелось вспоминать о своей любви с Торкелем еще при жизни короля Этельреда. Тогда она делала лишь то, что позволял себе сам король, и ей не надо было стыдиться. И то, что теперь она еще раз имела возможность «ответить ударом на удар», могло лишь подбодрить ее и наполнить чувством благодарности. Но она больше не знала, на чьей стороне сейчас Торкель. Возможно, он верен Кнуту и поэтому не воспользовался предлогом по имени Альфива? А может быть, все обстоит гораздо хуже: Кнут доставил ей удовольствие, и совсем не хочется делить этого мужчину с кем бы то ни было! Но возможно, она просто влюбилась в своего короля — да возьмет черт и его, и ее!..

Что же ей делать, чтобы вычеркнуть Альфиву из памяти Кнута, кроме того, что она уже сделала? Что значат для него ее сыновья? Ведь Эмма потребовала, чтобы после Кнута трон перешел к ее сыновьям от Кнута, она даже еще не беременна, а у него и так уже есть два сына!

Наверное, он очень смеялся над ее упрямством и неосведомленностью. Что значат несколько строчек в контракте для такого сорвиголовы, как Кнут, не моргнув глазом сделавшего жен своих врагов вдовами и лишившего жизни несчастного Эдви. Захоти он только, и он посадил бы своего старшего сына от Альфивы на любой понравившийся тому трон: это все так. И вновь пришлось бы Эмме с позором смириться с невозможностью быть «королевой-матерью», пришлось бы бежать из страны, где она законно коронована, и…

Но может быть, пока об этом рано думать? Кнут еще не умер и ему всего двадцать с небольшим. Возможно, Эмма так и не успеет стать вдовой Кнута? Она вполне может умереть раньше него — будет ли у нее сын от него или нет. Ей остается лишь быть благодарной за то, что спала она с ним с радостью, хотя у него и была такая молодая наложница.

Сейчас руки ее дрожали, как и тогда, когда она уезжала из дома, где искала приюта от шторма в своей душе. Ее месячные должны были начаться еще накануне; сейчас она тщательно проверяла себя, ведь она не имела привычки ошибаться. Нет, сегодня тоже нет ничего, или?..

— Ха! — воскликнула она, обращаясь к двери в туалетную. — Посмотрим, не будет ли у Альфивы соперницы в рождении детей королю Кнуту.

* * *

Где Торкель находился чисто географически, Эмма знала хорошо. Вместе с другими ярлами Торкель все дни и половины ночей был занят на службе. В Мерсии пока еще оставалась пара способных и надежных правителей. Вместе с Кнутом и епископами они разрабатывали тщательные планы, как править Англией и как восстановить уважение к законам и порядку. И довольно быстро им удалось наладить дела, как в центре, так и на местах.

Эмма оседлала своего любимого конька вместе с Кнутом: Церковь располагает слишком большим имуществом и слишком обширной властью. Отец Кнута тоже видел это и поэтому насильно отобрал у монастыря святого Эдмунда часть его земли. Не следовало ли Кнуту пойти по этому пути еще дальше и возвратить короне часть ее законных богатств?

— Я могу согласиться с тобой, — ответил ей Кнут. — Церковь забрала себе слишком много земли, даже здесь, вокруг Винчестера. Но что есть, то есть. Попробуй я только покуситься на этот порядок, епископы закричат петухом так, что весь народ закудахчет. А потом священники одного прихода за другим откажутся выполнять мои законы и предписания. Поэтому я решил избрать другой путь. Я позволю Церкви сохранить все свое, но так, чтобы епископы, духовные отцы и обычные пастыри платили мне: пусть следят за моими шерифами, как те выполняют свой долг.

— Значит, служители Церкви станут своего рода неоплачиваемыми слугами короля?

— Вот именно. Это укрепит мой королевский статус в двух отношениях: во-первых, обо мне заговорят, как о человеке Церкви, во-вторых, церковные служители сделают все, что смогут, чтобы помочь мне воссоздать Англию по-моему. Они ведь уже увидели, во что могли бы влипнуть, останься мой отец в живых.

Своих целей Кнут добился очень скоро. Основой успеха стало то, что по всей стране он заставил провести множество сходок, где зачитывались старые законы «времен Эдгара», а потом разъяснялись с добавлениями и комментариями нового короля. Англичане и их предводители почувствовали уверенность: новым королем благоговейно сохраняются старые законы.

Одновременно это укрепило их веру в свои силы и в добротность собственных законов, ведь их новый господин предпочитает строить страну по ним и не поддается соблазну нововведений.

Вскоре выяснилось также, что на англов отнюдь не смотрят свысока. Таны оставались на первом месте, но один правитель за другим оказывался англичанином, совсем, как и раньше; разница заключалась лишь в единственном и очень существенном: нерадивые и взяточники были заменены честными, порядочными людьми.

Еще большее сделал Кнут: он попросил прощения у английского народа за принесенную ему обиду: «поистине большую, чем того хотелось королю».

Ничего подобного никто не мог вспомнить о других королях. А главное: он разоружил основную часть своего флота и отправил людей и суда назад в их страны. Конечно, отделаться от них кое-чего да стоило, но в чем-то это отвечало и интересам самого короля: теперь огромная масса вояк не шаталась попусту по стране и не устраивала всякие безобразия. Ведь безработные воины всегда легки на подъем; любой авантюрист мог подбить их повторить подвиги Эдмунда Железнобокого.

Кнут оставил в Англии лишь сорок судов, именно столько привел туда Торкель. Тот все еще оставался главнокомандующим флота, которым распоряжался наилучшим образом: часть судов приказал окрасить в черный цвет, не только для того, чтобы те не светились и издалека оставались невидимыми, но и, одновременно, чтобы они наводили ужас своим цветом смерти. Судам этим он приказал патрулировать английское побережье для обнаружения возможных пиратов, а, при необходимости, к ним присоединялись остальные суда, и они вместе уничтожали тех, кто по злой воле шел против Англии, полагая, что она все еще открыта для разбоя. Вскоре во всех странах Северной Европы распространился слух, что нет смысла больше посещать Англию и надеяться на легкую добычу. Так флот Торкеля возмещал все расходы, затрачиваемые на его содержание.

Эдит продолжала собирать документы для своей хроники и делать списки со всех декретов, издаваемых королем и Витаном.

— Существует важное различие между прежними и теперешними, — рассказывала она Эмме. — В документах времен Этельреда говорится больше всего о людских грехах, за которые Бог наказывает весь народ. Теперь бросается в глаза отсутствие розги. Вместо этого говорится: самое важное сделать так, чтобы народ любил Бога и был верен королю Кнуту.

— Как будто я этого не знаю, — торжествуя ответила Эмма. — Право же, мы с Кнутом много ночей только о том и говорили.

— О да, — чуть обиженно возразила Эдит, — епископ Этельнот тоже участвовал в этом. Ну, да ладно: семя прорастает лучше на солнце, чем при ветре с градом. Хорошо, что король понимает: Бога лучше любить, чем бояться, и не важно, кто этому научит.

— Кстати о семени, — сказала Эмма, — я, наверно, рожу в начале мая, если я не ошиблась в подсчетах. Для грудного ребенка это прекрасное время. Да и хорошо, что не надо тяжелой ходить в ужасную жару. А ты случайно не знаешь, не собирается ли Альфива еще родить?

Эдит покачала головой так, что даже монашеское покрывало съехало набок.

— Ничего об этом не слышала. Наоборот, слышала будто Альфива уверяла, что больше не собирается рожать Кнуту детей, ведь он отказался жениться на ней. Пока что отвар, кажется, действует.

Эмма отказалась от мысли спрашивать об Альфиве у своего духовника. И поступила разумно, доверившись Эдит, и тем самым узнав все, что хотела, даже немного больше. Эдит была мастером хроники.

Поговорили они немного и о Торкеле. Эмма поняла, что, разрешив своему королю оставаться в Лондоне, она, пожалуй, сможет изредка встречаться с Торкелем. Сейчас они виделись лишь на больших встречах, и то Торкель, как обычно, всегда спешил. Возможно, это и хорошо, ведь Эмма сейчас в интересном положении и с каждым днем будет все круглее и круглее.

Этим она и довольствовалась, пока однажды Кнут не привез домой из Лондона новость. Его клокочущий смех слышался еще от ворот:

— Я женил Торкеля Высокого на вдове Эадрика Стреоны! Здорово, правда?

— Что? — Эмма открыла рот. — Но это же Эдгит?

— Конечно. Здорово, одна из дочерей Этельреда вышла замуж за самого верного мне ярла.

Посчитав на пальцах, Эмма обнаружила, что Эдгит двадцать два или что-то около этого. Женщина в самом расцвете. Значит, у Торкеля молодая жена, настолько молодая, что он едва ли станет обращать свой взор на стареющую клячу вроде Эммы…

— Но она слишком молода для него! — воскликнула Эмма.

— Пожалуй, — согласился Кнут. — Но сам он, кажется, так не считает. А разница в возрасте, пожалуй, не намного больше, чем была между Этельредом и тобой?

«Да, утешение что надо! Сатана этот Этельред, — подумала она, — он все еще преследует меня, даже мертвый. Мой сын Эдвард должен был стать королем, а стал им Эдмунд. Теперь вот Эдгит отбирает у несчастной ее последнее утешение…»

* * *

Несмотря на дурное настроение из-за Альфивы, Кнут и Эмма чувствовали себя хорошо друг с другом. Он часто просил ее совета или, по крайней мере, делился своими мыслями. Она и сама приходила к нему за советами. Так как он не всегда или редко полностью следовал советам Эммы, последние нередко становились исходным моментом для дискуссий. Особенно по теологическим вопросам, где оба считали, что мыслят почти одинаково, основываясь на общей для обоих вере в асов. У Эммы Кнут учился, что лучше держать про себя, общаясь с епископами, и как формулировать свои еретические взгляды, чтобы они звучали «ортодоксально». Однако, больше всего он старался узнать истинные ответы, чтобы в глазах своих церковных союзников выглядеть хорошим христианином.

Эмме и Кнуту почти незаметно удалось изменить тональность официальных документов — как в случае с призывом «любить Бога» вместо угрозы народу за его грехи. Не то, чтобы старое выражение было ошибочным — однако новое столь же правильно!

Благодаря этому Эмма вскоре почувствовала свою сопричастность к управлению страной; такого она никогда не ощущала в те долгие годы при короле Этельреде.

Другое, радовавшее Эмму дело, касалось ее наследства от Этельреда. Кнут почти мгновенно подписал все необходимые доверенности и предоставил Эмме умеющего считать писаря. Несмотря на все разговоры о бедности Этельреда оказалось, что оставленное им наследство колоссально. Он владел усадьбами и землей по всей стране; многое перешло «короне» после смерти прежних владельцев, умерших либо естественной смертью, либо нет, по причине преступления — совершенного или же только предполагаемого. Как бы там ни обстояло с «правом короны», многие из этих огромных владений числились под именем короля Этельреда…

Эмма и ее писарь решили все вопросы, связанные с этими владениями, обсудить вместе с Кнутом. Неразумно было бы наложить секвестр на то, что позже королю самому может понадобиться. Эмме следовало учитывать, что владения эти не являлись собственностью лично короля Этельреда, так мог бы возразить Кнут. Но и такое ей сошло бы, она бы могла пожаловаться, что недопоняла. Однако писарю хотелось сохранить свою голову, вот он и спрашивает.

— В моем владении столько усадеб и дворов, что я едва справляюсь с ними, — возразил Кнут. — Многие из них я получил в свои руки потому, что их прежние владельцы не смогли расплатиться с долгами иным способом. Так что, владей себе спокойно, только назначь меня своим наследником… Но часть владений приобретена королем Этельредом очень странным способом. Их ты должна продать как можно быстрее. Хорошо бы через подставных лиц, а те продали бы их дальше, лучше всего частями — или вместе с другими. Потребуются десятки лет на розыски старых документов, если кто-нибудь пожелает притязать на возвращение прав на наследство. А новые владельцы будут ссылаться на… Ладно, писарь Руфус объяснит тебе, как это может быть, если ты не понимаешь.

— Что ты, — быстро возразила Эмма, — я все вполне понимаю. Но я могу и многое потерять, если поспешу с продажей в такие времена?

— Вот именно, — согласился Кнут. — И потому ты должна найти себе старшего управляющего, а тот все время будет следить, чтобы твои владения находились в наилучшем состоянии. А когда ты сама выберешься, объезжай владения и покажи себя, тогда тамошние управляющие поймут, что ты серьезный землевладелец, и станут следить за тем, чтобы твои дворы давали хороший урожай. Так ты поможешь окрестным крестьянам лучше всего — тем, к кому ты питаешь такую жалость. Но помни: всегда обращайся за помощью к приходским священникам, им будет лестно. Особенно, если сначала ты заверишь их в благожелательности епископа…

Это было здорово! Эмма и Руфус с сумасшедшей быстротой продавали и покупали, отделывались от явно невыгодных частей наследства, особенно тех, которые у Этельреда уже пришли в упадок. Мимоходом Эмма прирезала полоску земли близлежащему монастырю — вопреки своим старым принципам. Полоска эта ничего не приносила ей, аббаты были благодарны, и она даже с некоторым смущением ощутила радость благодеяния. И безо всякого усилия с ее стороны о ней заговорили как о благодетельнице. Таковой она была уже и раньше; никто не забыл, это на ее деньги в Англию были возвращены мощи Святой Флорентины, хоть и не все, какие имелись у святой при жизни.

Прежде чем беременность слишком отяготила ее, она успела совершить свои первые «инспекционные объезды». Как обычно, верхом. Дитте все еще была жива, но так стара, что Эмма, отправляясь в длительные поездки, чаще оставляла кобылу дома, щадя ее.

Многое из увиденного ею находилось в ужасном состоянии. Здесь все надо строить заново! Она порой даже теряла мужество: сколько все это будет стоить? И начинала думать как Этельред — несмотря на несметные богатства, она вскоре станет беднейшей из беднейших. Но в начале мая Руфус представил первые подсчеты, и, к ее удивлению, оказалось, за короткое время она в два раза увеличила свой капитал. И даже имела возможность кое-что улучшать и кое-что строить заново! А впереди еще подсчет годового дохода от урожаев и овечьих стад.

Руфус предложил ей заняться «обработкой сырья» и не позволять закупщикам шерсти и кожи зарываться, но ей показалось, что это уж слишком рискованно. По крайней мере, слишком рано. Но вспомнив о послевоенном плачевном состоянии огромных дубилен и одной прядильни в Винчестере, она вложила в них дополнительные средства и к общему удовольствию стала их совладелицей. Хотя сама богатела лишь благодаря податям и таможенным сборам, поступавшим к ней, как к «патронессе» Винчестера.

— Сначала я не понимал твоего повышенного интереса к этому скопищу лачуг, — смеялся Кнут. — Но сейчас начинаю понимать.

— Скопище лачуг, — передразнила задетая за живое Эмма. — Здесь самые лучшие соборы в Англии — каждый камень может рассказать историю.

Кнут решил вернуть Эмме прежние подарки Этельреда, и она обрадовалась, ведь во время своего короткого пребывания у власти Эдмунд успел отобрать их у мачехи.

— Да, да, — согласился Кнут. — Но надеюсь, это не пойдет на кафедральный собор. Вскоре ты станешь самой богатой женщиной Англии, если продолжишь в том же духе. Я никогда не думал, что ты так хорошо разбираешься в делах.

— И я тоже не думала, — ответила она, польщенная. — Ведь только сейчас, впервые в Англии, мы решились подсчитывать то, что сеем. Сейчас, когда мы избавились от датчан и норвежцев, помогавшим нам собирать урожаи!

Он, задумавшись, бормотал себе под нос:

— Да, благодаря быстроходным черным судам Торкеля нам и в дальнейшем удастся избегать их визитов, — сказал он. — Такая бдительность нужна была бы и раньше. Не понимаю, почему англам таких трудов стоило научиться строить настоящие суда; почему они никогда не учились у нас, северян? Мы же толчемся вокруг этих берегов сотнями лет! Да, вопрос был хороший…

Но в вопросе о рабстве мнения Эммы и Кнута разошлись. В Нормандии рабство формально было отменено и рынок рабов в Руане закрыт. Когда Эмма обозвала Кнута «отсталым» за то, что тот не запретил рабство в своих странах, Кнуту трудно было согласиться с ней.

— Рабы были всегда, это Богом установленный порядок, и я не понимаю, зачем его отменять, — возразил он.

— Но ты можешь дать свободу одному рабу, если захочешь?

— Конечно.

— Как же ты решишься на это, если рабство — данное Богом?

На это Кнуту трудно было найти разумный ответ. Он стал изворачиваться и утверждать, что многие больше хотят быть рабами, чем свободными.

— Множество мелких крестьян, хотя и свободны, живут так худо, что они предпочли бы отдаться в рабство какому-нибудь господину.

— Вот именно! — торжествовала Эмма. — Значит, в самой основе этого «богом установленного порядка» какая-то ошибка. Тот, кому плохо быть свободным и кто предпочитает продать себя в рабство, не свободен в собственном смысле этого слота.

Эмма так и не могла забыть своих переживаний в том селении, куда случайно завезла ее свита, заблудившись между Лондоном и Винчестером. Это там она узнала, что так называемые «свободные» люди сами продавали себя и своих детей в рабство, не находя возможности расплатиться с долгами. И до сих пор еще она испытывает угрызения совести, что она хоть и королева, но ничего не может сделать для этих несчастных. Однако, едва она затрагивала эту тему в разговорах с королем или знатью, как наталкивалась лишь на любезную усмешку или на снисхождение к ее женской слабости: женщине мол, не понять этой взаимосвязи, она думает сердцем, а не головой, — так это обычно говорилось.

А когда и мужи Церкви не находили ничего иного, кроме Кнутовского «богом установленного порядка» или ссылались на Библию, Эмма стала потихоньку умолкать. Апостол Павел однажды в послании Филимону умолял его за беглого раба, но сей служитель Божий не велел Филимону освободить своего крещеного брата-раба. Значит, подытожили мудрые епископы и аббаты, нельзя говорить: долг христианина способствовать отмене рабства. Так что нет особого смысла спорить с людьми, которые выворачивают логику наизнанку! Тот или иной простой монах мог бы согласиться с ней. Но как только этот простой монах становился епископом, он тут же начинал улавливать пользу, которую его предшественники имели от рабства…

То, что Эмма молчала, или, вернее, ее заставляли молчать, еще не означало, что она перестала думать. Она одобряла своих братьев, отменивших рабство в Нормандии. Но, услышав о деяниях своего брата, герцога, приказавшего отрубить множеству крестьян руку и ногу, чтобы те не могли охотиться на землях, которые он считал своими, Эмма начала понимать: рабство — вопрос не только внешней свободы. В Нормандии считалось: герцог и его семья владеют практически всем, так значит, все остальные — «рабы государства»? Ведь от милости герцога зависела степень их свободы!

Этельред иногда говорил: единственное, чему он научился у ее родственников за морем, был именно такой выгодный идеал правителя.

В мире, который охотнее всего и почти во всем следует за нормандцами, одинокой женщине трудно привлечь внимание к новым мыслям. Мыслям, к тому же не вполне понятным ей самой. Она хотела отменить рабство, но одновременно считала, что само по себе рабство — не главный вопрос. Речь идет о гораздо большем. А именно — о том, что, болтая с Кнутом, она называла «ошибкой в самом основании», не сумев дать лучшее определение или начертать контуры того нового основания, которое ею виделось.

Время от времени она доставала книгу Деяний святых апостолов и открывала ту часть Библии, что в Новом Завете следует за евангелиями. И там вновь и вновь перечитывала о первых христианах: «И ничего из имения своего не называли своим, но все у них было общее». Значит, несмотря ни на что, все же существует альтернатива так почитаемому Кнутом «богоустановленному порядку»?

Однажды, указав на это место в Библии, она попросила Этельнота прокомментировать его, и сей муж Церкви стал утверждать, что данный общественный эксперимент первых христиан в Иерусалиме закончился просто ужасно: они настолько обеднели и стали так страдать, что святой Павел вынужден был обратиться к остальному христианскому миру с просьбой помочь им.

Будь так просто узнать, что нужно делать, то… Пусть Кнут и разделяет ее точку зрения, какой бы та сейчас ни была, все же понятно: Кнут не может пойти напролом и одним ударом преобразовать английское общественное устройство. Конечно, Эмма надеялась, что кое-что Кнут все же изменит, ведь он же и сам уже собрался встряхнуть Англию. В меру сил он так и поступал, но, чтобы переделать всю страну, требовалась поддержка крупных землевладельцев. А он вряд ли сможет рассчитывать на нее, если напустится на такое выгодное дело как рабовладение.

Эмма была довольна, что дружинники Кнута поддерживают на дорогах Англии такой строгий порядок, что теперь их можно считать безопасными. Шайки разбойников времен Этельреда были уже либо просто истреблены, либо сами потянулись через границы в сторону Уэльса и Шотландии.

И все же, она считала своей победой издание Кнутом закона, утверждавшего, что право каждого человека — охотиться на своих собственных землях, правда, за исключением земель, которые король оставил за собой.

Конечно, ни рабы, ни арендаторы не получили какой-либо выгоды от закона Кнута. Но сама Эмма распространила его действие на собственные владения и леса, занимавшие теперь все большие и большие пространства. Там она сделала охоту свободной для всех, кто служил на ее дворах и в ее лесах — и эта свободная охота распространилась даже на тех, о ком нельзя было сказать, что они у нее «на службе». Но каждый охотник обязан был отдавать ее управляющему десятую часть добычи.

Когда же свободные «бонды» тут же начали жаловаться, что-де и рабы получили право охоты, Эмма сделала естественный шаг и освободила своих рабов. Надо признаться: она ждала этих жалоб и теперь могла воспользоваться ими как предлогом для этого освобождения, оно-то и было ее целью.

— За это ты жестоко поплатишься, — предупредил ее Кнут. — Твой соседи из крупных владельцев не оценят твоих реформ.

— Это они сделают, когда поймут, что куда лучше позволить служить тебе свободным людям, чем рабам, — ответила Эмма. — Уже проведенные мною испытания доказывают, что бывшие рабы работают куда проворнее, чем раньше.

Но через некоторое время она заметила: лишившись средств к существованию и опустившись на уровень прежних рабов, самые бедные из бондов стали меньше радеть о ее благосостоянии. Это несколько остудило ее рвение к реформаторству, но она все же решила не сдаваться до тех пор, пока все ее подданные не будут довольны. И этот день наступил, когда она ввела систему награждения: за каждый процент увеличенного урожая арендаторы стали получать свою долю прибыли по шкале-шаблону, легко понимаемому и применяемому. Оказалось, что крестьяне соседских дворов, не имевшие подобного выгодного «бонуса», тут же предпочли работать на королеву.

Со временем урожаи стали такими высокими, что какой-либо бонус стал невозможным. Но тогда Эмма уже была готова перейти на другой «шаблон». Никто не должен быть вынужденным продавать себя в рабство!

Идея была ее, а осуществить ее помог ей Симон, купец из Лондона. После разговора с ним она отказалась от предложения Кнута нанять себе старшего управляющего. Старший управляющий будет только вмешиваться во все и тем самым раздражать людей, полагал Симон. Лучше уж он, ничего не понимающий в сельском и лесном хозяйстве, сам возьмется следить за всем необходимым.

Эмма предоставила Симону такое право. И он стал ее правой рукой во всех предпринимаемых ею мирских делах.

От мысли жить по заветам апостолов, она уже давно отказалась… Хотя в то же время она с чистой совестью могла говорить, что справедливо поступала с каждым мужчиной и каждой женщиной, состоявшими у нее на службе.

* * *

После многих лет лихорадочной гонки Кнут начал присматриваться к жизни двора.

— Стапели готовы, — сказал он. — Пока я не увижу, что наша плоскодонка судоходна, делать мне нечего. Just wait and see[31].

Эмма сначала не поняла, что он говорит об Англии. Нет, ясно: король не может находиться в каждом городе и каждом закоулке, чтобы наблюдать, как работает его администрация, — даже, если Эмме и кажется, что именно это он пытался делать. Он едва позволял себе выспаться с тех пор, как она прибыла в Англию.

И все же, она хотела бы, чтобы он занялся и еще кое-чем. Охотнее всего Кнут разговаривал с ней по-датски. Так было проще, ведь они встречались так ненадолго и так редко. Но сейчас, когда он ввернул несколько английских слов в только что сказанное, она решила, что наступил момент открыть ему глаза на некоторые истины.

— Король Кнут, — начала она, — ты, конечно, сильный и знающий человек, но твой способ выражаться по-английски далек от родного языка англов.

— Не понимают и ну их, — зло ответил он.

— Но тебя передразнивают и смеются за твоей спиной, это вредит твоей чести, — спокойно возразила она. — Хочешь, и я тоже передразню тебя, и сам услышишь, можно ли понять тебя или нет?

— Э-э-э! Женщины вечно преувеличивают.

— Я не преувеличиваю. Но я не хочу быть виноватой в том, что англичане называют «understatement»[32]. Я твоя жена, и я забочусь о твоем благополучии, и поэтому я говорю то, что есть. Ты избрал меня своей королевой, чтобы я отстаивала твои интересы, не так ли? Клеветников и лжецов вокруг тебя достаточно и без меня.

Он начал понимать, что она говорит серьезно и не преувеличивает, и прекратил сопротивление, хотя и не вполне:

— Я бы охотнее занялся латынью. Ее я, по крайней мере, учил дома в Дании.

Он надеялся, что она не станет экзаменовать его и по латыни. Ведь, если говорить правду, он почти все забыл, что когда-то учил у монахов дома в Роскилле. Что-то, конечно, осталось, он все же разбирал, что пишет папа.

— Отлично, — воскликнула Эмма и принялась рыться у себя на полке. — Вот здесь у меня есть сочинение Эльфрика, аббата из Эншема, это его называли «Grammaticus»[33], он один из тех, кто лучше всех писал на своем родном языке. Эдит достала мне много списков с его работ, посмотрим сейчас… Да, вот его «Pastoral Epistle»[34], он написал ее сначала по-латыни, а потом сам же перевел на английский. Изучив ее, ты сможешь прекрасно выучить теперешний английский и одновременно узнаешь, как это звучит по-латыни, вот тебе и тренировка в обоих языках.

— Проповеди, — вздохнул он и без особого рвения взял манускрипт. — Эльфрик? Я мог его знать? Имя звучит знакомо.

— Эльфриков много, — ответила Эмма, — но об этом ты, скорее всего, слышал. Это он обычно пишет речи и пастырские послания, а потом епископ Йоркский берет и издает их. И нечего фыркать по поводу проповедей, ведь благодаря Эльфрику ты узнаешь, как сегодняшние английские теологи думают и выражаются. Полагаю, что каждый епископ все списывает у Эльфрика. Мой брат в Руане, архиепископ, обычно в письмах спрашивает меня, не могу ли я прислать ему чего-нибудь новенького из его трудов. Хотя в этом случае мне приходится переводить ему на латынь, если сам Эльфрик не сделал этого, ведь мой брат не понимает английского.

Эмма даже раскраснелась от упоения своей новой ролью учителя.

— Это понравится Этельноту, — внезапно сказал король, и Эмма с восторгом поняла, что ей удалось обратить Савла[35]. — Если я зайду так далеко, — добавил он послушно, просматривая список. — А что у тебя еще есть из этого Эльфрика?

И Эмма начала складывать в стопку один манускрипт за другим: латинскую грамматику на английском со словарем, под названием «Colloquium or Boy’s Reading Book in Latin»[36] — более чем достаточную для Кнута, если бы он захотел подробнее изучить латынь, когда достаточно освоится в английском. Да, здесь была также и книга о Житии Святых — и, прежде всего, куски как из Ветхого, так и Нового Завета на английском.

— Кроме того, — подытожила Эмма, — он перевел семь первых книг Ветхого Завета и книгу Иова, но их я не смогла купить. Да, из Эльфрика стоит много чего прочесть, ведь он полон аллитераций[37] — совсем как скандинавские песни.

— Хм? Значит, он труден?

— Совсем нет! Он пишет на народном язык, именно для того, чтобы облегчить жизнь пастырям, не слишком умудренным в латыни. А вот эти учебники латыни написаны очень просто. Почитай — сам увидишь.

Король перевернул страницу кинжалом, которым он только что чистил ногти.

— Это же сколько времени придется убить, — заныл он. — А кто решится сидеть со мной и проверять мое произношение, ведь, как ты утверждаешь, оно ужасное?

— Я! — гордо ответила она и взяла его руки в свои.

— Ты? То, что надо! Иностранка, как и я. Слепой ведет слепого…

— Ошибаешься, — оборвала она. — Я говорю по-английски лучше многих англичан. Спроси епископа Этельнота и тогда узнаешь. «Иностранцы», если хотят, добиваются больших успехов в языке — это всегда так. И конечно же, придется убить немало времени и на английский, и на латынь. Но, я не собираюсь сдаваться, пока ты не заговоришь по-английски так же хорошо, как епископ! И в Риме тебе тоже не надо будет стыдиться. Хотя мне самой придется повторить как следует латинскую грамматику Эльфрика, прежде чем я смогу кого-нибудь учить…

— Рим, — рассмеялся он и вновь вложил кинжал в ножны, — какого черта я забыл в Риме?

Она встала и собрала свои бумаги — кроме «Pastoral Epistle», которое оставила лежать перед королем.

— Кто знает — в один прекрасный день у тебя может появиться желание поехать в Рим. Ладно, прочитай кусочек из этой книги, а я попробую поправлять тебя.

— Только не сегодня вечером, — вздохнул он. — Я очень устал. Может, мы…

* * *

Король Кнут сохранил в основном старый дворцовый порядок с сенешалем, виночерпием и дворецким, а также со всей их прислугой. Сенешаль, называвшийся также «тан-кравчий», отвечал за домашний распорядок короля, в том числе во время поездок. Виночерпий следил за разного рода напитками, их хранением и своевременным поступлением из пивоварен. Дворецкий вместе с виночерпием отвечали за гардероб, за запасы белья и постельных принадлежностей.

Мажордома, главу всего королевского хозяйства, Кнут боялся назначать; история (например, история Франции) свидетельствует, что такой человек может забрать себе слишком большую власть, даже, в конце концов, большую, чем у самого короля. Должность канцлера также не предусматривалась, хотя таковая и была желательна. В делах канцелярии король полагался прежде всего на мужей Церкви, и то лишь используя их, но не позволяя использовать себя. Кнуту очень не хотелось уподобиться королям времен архиепископа Дунстана, от лица которых фактически правил сей святой отец.

Нововведением Кнута было повышение статуса предводителя конной дружины, его называли иногда «маршал» и иногда, по скандинавскому обычаю, «конюшим». «Конюший» было звание исключительно воинское и предполагало ответственность за «конницу» в широком смысле слова: то есть за оборону на суше и на море. Постепенно он все больше и больше получал права мажордома, в том числе право выступать как глашатай от имени короля. Вряд ли надо объяснять, что с самого начала им стал Торкель Высокий.

Поистине нововведением Кнута стали дружинники. Команды сорока кораблей, оставшихся в подчинении Торкеля, состояли из самых храбрых, самых родовитых, самых верных, самых приближенных ко двору. Из этой, связанной присягой, ватаги и набирались телохранители самого короля и его личные слуги. Они слепо выполняли малейший приказ короля, но одновременно и сам король считался членом общей команды, он тоже подчинялся «дружинным» законам и порядкам, если говорить о дружине in corpore[38]: не в том смысле, что дружинники становились государством в государстве, а в том, что при решении о наказании отдельно взятого дружинника король отдавал свое право всей дружине, она решала наказать или помиловать, король же лишь соглашался с их решением, каково бы оно ни было.

В зависимости от необходимости, количество дружинников, служивших при дворе Кнута, могло меняться от ста до нескольких тысяч. Правда, все они несли службу по очереди: через определенное время каждый дружинник возвращался на прежнее место службы. Так обеспечивался единый опыт для всех и, в отличии от прежних времен, не создавалось придворных группировок. Порядок этот в лучшую сторону отличался от того, который практиковался при Этельреде, когда фавориты короля могли появляться и исчезать, когда угодно, добиваясь привилегий за чужой счет. Эмма помнила еще те времена, когда по то и дело меняющемуся капризу короля самые крупные придворные либо отдалялись от двора, либо вовсе изгонялись.

Теперь все были на местах и слушались королевских приказов. Теперь стало возможно восстановление придворной жизни, достойной своего названия, во всем ее блеске и цвете.

Не менее важно было и то, что Кнут вновь нанял «мудреца», или «тюле». Их уже давно не бывало при дворе, разве что только случайно. Удивленным чужеземцам Эмма объясняла: слово это означает «арфист»: тюле должен владеть не только арфой и другими музыкальными инструментами, но и быть сведущим в истории государства и уметь поведать ее гостям королевского двора.

Но, пожалуй, особо примечательно было то, что королю захотелось возродить к жизни придворного поэта — барда, как Кнут предпочитал называть его. Покуда ему не удалось найти достойного, он довольствовался заезжими трубадурами.

Эмме же хотелось соревнования между «тюле» и «бардом», но она боялась, не окажется ли такой поединок подобием петушиного боя. Ей очень хотелось, чтобы барды оказались иной породы, нежели исландские скальды, жившие при дворе Этельреда. С отвращением вспоминала она напыщенную похвалу Гунлауга Змеиного Языка «великому и мудрому» королю Этельреду!

* * *

В мае 1018 года Эмма родила сына. При крещении он получил имя Хардекнут; это имя носил отец Горма Старого, дед Харальда Синезубого и прапрадед короля Кнута.

Эмма питала огромную надежду, что к ней в Винчестер приедет ее мать, чтобы вместе порадоваться, но та не смогла — очень сильно заболела невестка Эммы, герцогиня Юдит, и вскоре умерла.

А потом, словно в этом году мало было печалей, привалило еще одно известие: к праотцам отправился конунг Дании, Харальд. Весть эта была неожиданной, ведь Харальд был совсем молодым человеком.

— Если ничего не произойдет, — сказал Кнут Эмме, — ты — не только королева Англии, но и королева Дании и Норвегии, да еще и некоторых областей Швеции и стран к югу от Балтийского моря. Хотя…

Он мог бы добавить Уэльс, ведь короли этой страны совсем недавно признали власть короля Кнута, желая получить от него защиту от норвежских викингов. Неожиданная, но короткая война разыгралась и у границ с Шотландией; последствием ее стало то, что граница между Англией и Шотландией пролегла по реке Твид.

Кнуту пришлось вернуться в Данию, чтобы быть провозглашенным королем и здесь. Хоть соперника у него нет, никогда нельзя быть ни в чем уверенным заранее. Ведь вот и в Норвегии начались неурядицы…

Когда ярл Эрик уехал с Кнутом в Англию, Олав сын Харальда попытался создать себе королевство в южной Норвегии; резиденция ярлов Ладе находилась в Трондхейме, и после отъезда Эрика их власть должна была ослабнуть, ведь и Эрик, и его брат Свейн признали власть Дании. И Олав рассчитал правильно: норвежцы охотнее согласились иметь королем его, нежели братьев — датских прихвостней, хоть они и были норвежцами по крови.

Так, туда и сюда, прокатывалась война волнами, пока не умер Свейн.

Его сын Хакон не побоялся дружинников Олава, но проиграл битву и сбежал в Англию.

Олав стал теперь королем Норвегии. Кнут был вынужден решать, воевать ли с Олавом или позволить ему самому выкопать себе могилу. Кнут слышал о том, что грозовым ливнем прокатился Олав по Норвегии, стремясь окрестить ее жестоковыйных язычников, а их было много и воистину жестоковыйных. А теперь ему снова нужны время и силы. Слепо влюбившись в Нормандию, Олав захотел превратить Норвегию в ее подобие во всем, хотя Руану потребовались на это не одна сотня лет.

Эмма опасалась желать удачи Олаву, но в то же время надеялась, что переданная ею Олаву реликвия поможет ему в крещении Норвегии. Она беседовала с Олавом в Руане и привязалась к нему, даже стала его крестной матерью. Эмме было жаль, что ее супругу и ее крестнику пришлось стать врагами.

Право же, мир не был столь длительным, как хотелось Эмме и всем остальным, включая и короля Кнута. Кнут меньше всех хотел раздора между северными странами. Но к вящему несчастью, Олав, женившись на Астрид дочери Олава Шведского, вошел в шведский королевский дом. Начнись теперь распря за Норвегию, Швеция тоже может оказаться среди противников Кнута.

Да, ему нужно было, во всяком случае, попасть в Данию и узнать, как там дела. Эмма не очень точно представляла, где находится Норвегия и велика ли она. Почему бы Кнуту не обойтись и без Норвегии, зато сохранить мир? Но тот только фыркнул в ответ и ничего не сказал.

С Норвегией или без нее, Кнут был одним из величайших королей в Северной Европе, и, быть может, во всем христианском мире, насколько понимала Эмма. Она разыскала карты мира, которые могли бы дать ей более надежные сведения, но изучив их, не стала намного умнее.

Кнут уплывал в Данию. И на время своего отсутствия доверил Англию Торкелю.

Глава 4

Отъезд Кнута задерживался из-за беспокойного положения на шотландской границе и ряда других препятствий. Одним из таковых оказался слух о появлении неизвестного флота из тридцати судов у Сэндвича.

Их обнаружили «черные борзые» Торкеля. Неизвестный флот находился еще далеко от суши и, не давая себя распознать, повернул к побережью Фландрии. Английские корабли последовали за ним и убедились: флот пошел дальше вдоль берега и, не входя в нормандские воды, бросил якоря. Это могло означать, что он не собирается плыть дальше на запад через Канал и преследует какую-то цель в Англии, но неизвестно, какую. Кнут серьезно задумался. Кто мог сейчас снарядить такой большой флот? Конунг Олав из Норвегии? Нет, невероятно. У Олава дома дел по горло. А если это датские корабли, то чего им опасаться, если пришли с миром. К тому же Кнуту, наверняка, послали бы предупреждение из дому, из Дании, захоти кто-нибудь ему зла. Не может и речи идти о торговых судах… Тридцать кораблей — они вмещают не менее пары тысяч воинов, а то и больше. Куда бы они не ударили — быть многим бедам.

— Я пойду и разузнаю, что это за ястребы, — предложил Торкель. — С собой я возьму лишь два драккара; остальным быть в полной готовности и подойти ко мне, как только получат приказ.

Вскоре Торкель обнаружил два судна из числа тех тридцати; они, казалось, искали на южном английском побережье гавань, какая похуже защищена.

Как только незнакомые корабли мирно легли в дрейф борт о борт, Торкель, повернув щит, дал сигнал.

И наконец-то услышал он удивительную историю чужестранцев. Человека из Сигтуны звали Бьёрн. Будучи очень богатым, он считался одним из первых на побережье озера Меларен. Но вот Олав Шведский решил избрать Сигтуну своей королевской резиденцией. «Situne dei»[39], он так и отчеканил на своих монетах. Бьёрн оказался в тени и стало ему неуютно в Сигтуне. Связано это было еще и с религией; Бьёрн не одобрял королевских нововведений и не понимал, чем Олаву помешал языческий храм в Упсале, что он бежал от него, как от чумы.

В то же время все чаще и чаще один житель побережья Меларена за другим возвращались из Англии с богатыми сокровищами и великой честью. Один служил у датского короля Свейна и на этом хорошо заработал, другой у короля Кнута и вознагражден был не хуже.

А Бьёрн принадлежал к тем, кому всегда хотелось получить то же, что уже имеют другие. Но он чаще всего опаздывал. Лишь когда другой попадал своей стрелой в оленя, за которым оба охотились, до него доходило, что надо было сделать. Или же его можно было бы сравнить с торговцами на рынке, ожидающими покупателей в полной уверенности, что каждый сам понимает свою выгоду. И сам его найдет. И только их сосед заорет от радости, что ему удалось заполучить покупателя на свою лошадь, другие продавцы начинают зазывать того же самого покупателя и предлагать ему посмотреть и их лошадей.

Бьёрн злился на самого себя за то, что терял время вместо того, чтобы нажить себе богатство в Англии. Но — раз другие смогли, значит, и он сможет. Разве уже поздно?

Один из возвратившихся домой счастливцев все же оказался несчастлив. Он хотел пойти на службу к королю Кнуту, но его прогнали. Конечно, он получил — или сам взял — значительное вознаграждение; и все же он чувствовал себя оскорбленным. Он слышал от других, возвратившихся домой, что власть Кнута явно непрочна. На юго-западе страны зрели планы собрать людей и средства и вырвать из рук Кнута, по крайней мере, эту часть державы. Неизвестным образом они отыскали изгнанного из страны одного из сыновей прежнего английского короля и тайно привезли его в Англию. Сейчас этот королевский сын спрятан в одном из монастырей. Скоро англы устанут от власти Кнута, совершенно так же, как они устали от жесткого правления его отца, и тогда все соберутся вокруг английского принца.

А сейчас, когда радостное известие о смерти датского короля Харальда достигло озера Меларен, Бьёрн и его друзья решили, что пробил их час: королю Кнуту теперь придется ехать домой в Данию, чтобы получить признание своих королевских прав. И Англия окажется открытой!

Долго вооружался Бьёрн, еще не имея ясной цели. То же самое делали и его друзья. Потом за короткое время набрали команды на тридцать судов и были готовы: сейчас настал их черед делить английское золото.

А тут в шторм к северу от мыса Скаген одного из недругов Кнута смыло за борт. Что было хуже вдвойне, именно у него были морские карты, по которым он находил путь до Девона. И сейчас они немного заблудились и не знают, куда дальше плыть.

Пока Торкель вел беседы со шведами, подошли корабли Бьёрна. Бьёрн немного заволновался, как его спутники воспримут его откровенность с неизвестным англичанином. Но когда Бьёрн понял, что этот долговязый человек говорит как уроженец Сконе, на душе у него тут же полегчало. Торкель тоже поспешил поблагодарить своего духа-покровителя за эту встречу на море:

— Дело в том, что и я, и мои парни устали от жесткой хватки короля Кнута, но нам некуда податься.

— Но у тебя всего три корабля? — выжидательно спросил Бьёрн.

— Зато в них храбрейшие из храбрейших, — ответил Торкель. — Могу побиться об заклад, что каждый из них может побороть десяток твоих и счастливо выйти из этого единоборства. Но было бы жаль хороших парней, им можно найти лучшее применение. Ведь ты же прав, когда говоришь, что Кнут уехал в Данию. И…

— А правда, что тот самый королевский сын ждет в Девоне?

— Это я тоже слышал, — ответил Торкель, как бы не обратив внимания на то, что эта новость имела цену Бог весть как давно.

— Ты можешь показать нам дорогу?

— Нет ничего проще. Но так как это время года — не лучшее для подобного дела, я предложил бы дойти до одного острова, который называется Уайт. Там мы сможем спокойно переждать, пока мы с парнями запасемся провизией. Полагаю, ваши запасы уже немного поистощились?

Да, так оно и было. Бьёрн тоже согласился, что в разгар зимы не очень-то большое удовольствие болтаться в море. Но ведь нельзя упускать удобный случай, который, возможно, больше не представится.

— Я тоже такого мнения, — сказал Торкель, представившись как Хемминг. Торкель не хотел называть свое истинное имя, так оно могло быть известным в Швеции и вызвать подозрения. Он несколько удивился, что Бьёрн и его парни так быстро и безо всяких вопросов приняли его отступничество от Кнута. Вероятно, они настолько привыкли к подобной смене господина, что не нашли тут ничего примечательного.

Торкель показал шведским драккарам дорогу до острова Уайт. Успокоил находившийся там небольшой гарнизон, сказав, что все в порядке, и приказал им не обмениваться со шведами ни единым словом, пока он сам не вернется обратно. Чтобы Бьёрн не беспокоился, он оставил при нем один из своих кораблей и вновь направился в море обещая вернуться до наступления темноты.

И сделал, как обещал. Вернулся с кораблем и сопровождавшей его лодкой, так загруженной пивом, вином и медом, как Бьёрну и не снилось.

— Ты полагаешь, что шведы жить не могут без выпивки? — рассмеялся тот. — Хотя мы ею не брезгуем. Но как ты все это раздобыл за такое короткое время?

— О, у меня есть спрятанный запасец, — ответил Торкель. — Как ты думаешь, почему я привел вас именно на этот остров? Закуску на дорогу мы добудем завтра. А сегодняшнюю — доставим к вечеру же. Ведь сейчас мы устроим поминки по конунгу Харальду и, быть может, заодно и по королю Кнуту, пусть даже и немножко загодя.

Бьёрн попытался возражать, но его дружина находилась в море и не пробовала хорошего пива с самого отбытия из Швеции. Не было счастья, да несчастье помогло: свои запасы они опустошили еще не добравшись до Скагена, а там шторм забрал оставшееся. Торкель и его парни обхаживали шведов и щедрой рукой сполна подливали им пива и меда. Закуски никто так и не видел, но какое это имело значение, когда пьешь такой дивный мед. И вино! Когда в последний раз они пили вино!

Они пили кружку за кружкой — и само собой разумеется — до дна. До дна — за Одина и, конечно, за Фрейю! Торкель предложил выпить до дна и за Христа; он хотел посмотреть, какое действие возымеют его слова, и, насколько ему удалось услышать, большинству они тоже понравились. Один из шведов, протрезвев, объяснил Торкелю, что здесь Христос-бог уже давно правит, так что лучше уж ладить с ним и не злить его непонятным отказом выпить за него.

Что Торкель и его дружинники усердно предлагали выпить за всех богов и королей, многих из которых они знали разве что по имени, а сами пили крайне умеренно, на это никто из шведов внимания не обратил.

Еще не успели опустеть блюда и кувшины, а мореходы были уже пьяны, Один за другим брели они к своим кораблям — поспать. А кое-кто и уснул, где сидел, свалившись за лавку или даже под лавку. Пожаловаться они могли лишь на одно — таверна была так мала, что большинству из них пришлось оставаться под открытым небом в эту довольно прохладную ноябрьскую ночь. Хорошо еще, что их нутро было заполнено согревающим грузом. Да и костер, запаленный дружинниками Торкеля на скалах, оказался кстати, хотя и не мог обогреть несколько тысяч собравшихся.

Когда Торкель посчитал, что время настало, он приказал своим людям зажечь факелы. И те с факелами в руках отправились в лагерь флота и подожгли шведские ладьи, с носа и с кормы.

Одновременно это стало сигналом кораблям, в темноте поджидавшим перед гаванью. Те быстро вошли в нее, и Торкель убил и тех, кто проснулся, и тех, кто не успел.

Одно-единственное судно пощадили они. И на следующее утро на его борт погрузилась горстка воинов, вполне достаточная, чтобы отвести судно обратно в Швецию и поведать во всех Северных странах о «морской битве» у острова Уайт.

Но чтобы шведы не вздумали уплыть куда-нибудь, кроме своего гнусного дома, их корабль отправили вместе с флотом Кнута. Им был также дан совет не верить больше слухам, так как тем может оказаться столько же лет, сколько нет на свете принца Эдви…

* * *

Как «King’s Lieutenant»[40] Торкель правил страной во время отсутствия короля Кнута. По различным причинам прошел целый год, прежде чем король Кнут возвратился в Англию лишь накануне Пасхи 1020 года, и за время правления Торкеля успело кое-что случиться.

В частности, жена Торкеля, Эдгит, родила ему сына, названного по деду Харальдом. Эдгит, само собой разумеется, тут же поселилась с сыном, кормилицей и многими слугами в Винчестере. Она была не только дочерью блаженной памяти короля Этельреда и с детства знала Вульфсей, но к тому же супругой наместника-правителя страны: значит, у нее было двойное право пребывать при дворе и вести себя как хозяйка! Эмма сперва смолчала. Но потом попыталась образумить Эдгит.

— Я королева Англии, — спокойно сказала она. — Тебе тут нечего делать. То, что Торкель замещает короля, еще не означает, что ты замещаешь меня. Так что сиди в детской.

— О-о, насколько я знаю, я должна стоять рядом со своим мужем, когда он представляет Англию. А ты можешь стать по его другую сторону, если он позволит…

При этом Эдгит обнажила свои пышные груди, чтобы продемонстрировать свое юное превосходство над «пожилой» Эммой. По принадлежности к своему сословию Эдгит положено было иметь кормилицу, и все же она кормила Харальда сама, молока было так много, что она не знала, как с ним справиться. У Эммы перехватило дыхание. Ей потребовалось какое-то время, чтобы суметь ответить Эдгит.

— Во-первых, Торкель сейчас не здесь. Во-вторых, я не спрашиваю, что он «позволит», а что нет. Он достаточно умен, чтобы понимать то, чего ты в своем упрямстве не понимаешь. Меня просто удивляет, как мало ты знаешь, ты же королевская дочь.

— Когда приедет Торкель…

— … то от него ты услышишь то же самое. А до этого я запрещаю тебе расталкивать всех, пробираясь вперед и строить из себя королеву перед иноземными посланниками и другими гостями.

Харальд заревел и отпустил разбухшую грудь. Эдгит возмутилась и заохала, молока-то у нее было полно. А потом еще и расплакалась.

— Ты просто ревнуешь меня, — всхлипывала она. — В этом все дело. Я-то знаю, как ты подкатывалась к Торкелю, чтобы вновь заполучить его к себе в постель. Смотри-ка, ты покраснела! Но теперь у Торкеля есть и кое-что получше, чем твои увядающие бедра.

Эдгит поднялась и позвонила, чтобы вызвать кормилицу. Пока ты была в комнате, Эмма молчала. Но когда кормилица повернулась спиной, Эдгит задрала юбку до самой талии и стала медленно разворачиваться, дабы показать, что именно имеет теперь Торкель. Да, это были дары, достойные внимания.

— Скоро ты так растолстеешь, что ни один мужчина не найдет в тебе дырки, — ответила Эмма. — А покраснела я не потому, что меня задели твои «истины», а от стыда за то, как ты разговариваешь с королевой Англии, которая к тому же твоя мачеха.

Тут указательный палец Эдгит чуть не ткнул в нос Эмме.

— Да, мачеха! Такой злой мачехи еще не было ни у одного из христианских детей. Ты совсем не заботилась о нас, когда мы были маленькими. Ты вспомнила о нас лишь, когда мы выросли и стали на твоем пути.

— Ненависть, в таком случае, взаимна. И я с полным основанием могу сказать, что ни с одной христианкой-мачехой не обращались так плохо, как со мной. Но я беру обратно свои слова об удивлении, вызванном твоим неразумием: я нисколько не удивлюсь, если эта «истина» станет известна всем.

Эмма направилась к двери, ведь она сама пришла к Эдгит в детскую. И теперь раскаивалась. Лучше бы она вызвала эту негодницу к себе, и тогда она могла бы выдворить ее, когда та принялась грубить. А сейчас она вынуждена оставить за Эдгит последнее слово, как бы та ни вела себя.

— Во всяком случае, я рада, что ты не моя мать, — сказала Эдгит в спину Эмме. — К своим собственным детям ты относишься еще хуже, чем к нам, а это говорит само за себя.

Эмма замерла, развернулась и впилась глазами в Эдгит.

— Спроси кого хочешь, и ты услышишь, что Хардекнута я люблю больше зеницы ока. Я…

— Да, его — да, ведь его надо беречь, а то вдруг ты еще раз станешь изгнанной вдовствующей королевой.

— Я даже ради него осталась дома, в Англии, — продолжала Эмма с того места, где ее прервали. — Разве ты не понимаешь, как мне хотелось стоять рядом с Кнутом и быть коронованной вместе с ним в Роскилле?

— Ха-ха! Кнут сам не захотел брать тебя с собой. У него, как и у Торкеля, тоже есть кое-что получше. Так что еще посмотрим, кто станет королевой Дании. Вижу, ты не знала об этом? Ты сама виновата, что услышала об этом от меня, мне-то хотелось уберечь тебя от этого оскорбления — по крайней мере, из моих уст…

Тут Эмма была вынуждена оставить за Эдгит последнее слово, по той простой причине, что ноги ее подкосились, и она не хотела, чтобы Эдгит это видела. Словно пьяная, пошатываясь, она брела по коридорам к себе в покои. Это было уже слишком! Ей приходится терпеть в своем доме Эдгит, соперницу в ее любви к Торкелю. А теперь от этой проклятой Эдгит она должна еще слушать о том, что ее соперница в борьбе за сердце Кнута уехала с ним Данию.

Войдя в свою комнату, она бросилась на то самое место, где некогда была перина Торкеля, и, прижав руки к лону, попыталась вызвать образ Торкеля, но увидела голую, дразнящую, вертящуюся задницу Эдгит, — но сама женщина была не Эдгит, а Альф ива.

Голая Альфива танцевала над головой Кнута в роскилльском соборе. Она короновала его черной короной своей похоти.

Эмма вскочила, села и попыталась стряхнуть видение, так замотав головой, что та закружилась, и пришлось лечь вновь.

Так вот куда собрался проклятый поросенок! Плакал из-за Хардекнута и нее. Лил крокодильи слезы, уверяя, что ему придется так долго скучать. Обещал взять ее в милую Данию в более красивое время года. А главное, он-де совсем не уверен, что корона достанется ему без боя, ведь он слишком долго не был в Дании после смерти своего брата. Вот ему и не хочется подвергать Эмму опасностям и позору, случись что-нибудь худое!

А вместо этого он подверг ее смертельному позору, отправившись в свое новое королевство с наложницей. Быть может, и сыновья Альфивы тоже с ними? Присяга Витана, данная Хардекнуту, касалась лишь трона в Англии: а сыновьям своей наложницы Кнут волен дать любой трон, какой заблагорассудится. Король Свейн Датский — Свейн сын Альфивы, король Харальд Норвежский — Харальд сын Альфивы. Это звучит.

Значит, если король может быть королем не одной, а нескольких стран, то он может иметь не одну королеву, а несколько? Ох уж эти северяне-язычники со всеми их мыслимыми и немыслимыми обычаями! Эдгит, возможно, и права в совершенно диком предположении: мол, еще не известно, кто станет королевой Дании.

Оседлав обеих лошадок, Кнут может выбирать и не выбрать никого: он король, но без королевы?

Нет, так быть не может. Но ей о многом надо спросить Торкеля при встрече. И кое за что заставить ответить!

Как могла Эдгит знать, что Эмма «подкатывалась», если Торкель не проболтался? Ведь клятва, данная ими друг другу после смерти Этельреда никому ничего не рассказывать, в том числе, ни Эдгит, ни Кнуту, свята. Как Эдгит могла иметь хоть малейшее представление о том, что Торкель думает о теле Эммы, если тот не делал никаких сравнений?

— Так или иначе, я заставлю его сравнить нас, и притом громко, во всеуслышанье! — сказала она, обращаясь к стенам. — Пусть собьет с Эдгит спесь…

Ложе было жестким, и у нее разболелась спина и затылок. Она с трудом поднялась и легла в свою постель. Свернулась калачиком вокруг своей боли, а холодные руки согрела между бедер.

Странно. Она воспринимает Эдгит и Альфиву как своих соперниц, но не считает Кнута и Торкеля соперниками между собой. Она любит их обоих. Возможно ли это? Для нее, по крайней мере, да. Даже если любовные игры она разыгрывала лишь с Кнутом, после того, как стала его королевой. А кого из них предпочитает Кнут, стало ясно после разоблачений, сделанных Эдгит. Кого же любит Торкель, она не знает, ведь они серьезно не разговаривали после того, как он внезапно уехал, а потом женился.

Что касалось ее, то все обернулось фарсом: она любила двух мужчин, но ни один из них не любил ее.

В дверь постучали. Эмма мгновенно вскочила и поправила платье. Няня со страхом заглянула в комнату.

— Есть ли у леди Эммы время на малыша Кнютте?

— О, конечно! Иди к мамочке, Кнютте-малыш!

Тот ринулся в ее раскрытые объятья и укусил за нос, У нее, по крайней мере, есть мужчина, любящий ее, и она может полностью и нераздельно отдать ему свою любовь. Самое лучшее, что мог дать ей Кнут, дитя, к которому она испытывает любовь.

Дитя с именем, которое ни один христианин не в силах выговорить. Хардекнут. Оно может стать именем целой семьи, если дитя захочет. Она же дала ему и ласкательное имя, которым пользуется и его английская кормилица, хотя и как-то нескладно. А для Эммы «Кнютте-малыш» — превосходное имя!

Вот Кнютте захотелось спуститься на пол, он уже пресытился объятиями Эммы. Сейчас он хочет пойти и лечь поперек своей постели, сначала головой в одну сторону, а потом в другую.

Они поиграли с Эммой в гляделки.

— А давай-ка возьмем эту Эдгит, — обратилась к нему Эмма, — давай отделаемся от нее, а, хочешь, Кнютте-малыш?

Да, он был определенно с ней согласен.

* * *

Сначала Эмма как-то не задумалась о том, что на время пребывания Кнута в Дании Торкель будет «King’s Lieutenant». Им он был так и так. Но поняв, что на этот раз он не только Верховный главнокомандующий, но и наместник, она решила, что никаких наместников вообще не нужно. Она-то на что? Разве она не королева, притом королева коронованная? Разве она не способна править, пока короля носит по свету?

В большинстве дел Эмма участвовала и раньше. Не меньше делала она и сейчас, пока Кнут отсутствовал. Хотя, естественно, предоставляла Торкелю право распоряжаться дружиной по собственному усмотрению.

Словно понимая, что Эмма не одобряет присутствия Эдгит в Винчестере, Торкель и сам перестал приезжать туда. Тем, кто хотел видеть его, следовало отправляться в Лондон. Если только он оказывался там, ведь часто он вместе с флотом находился у Сэндвича или в своих владениях: там он бывал в основном в Ипсвиче, откуда быстрее всего можно было добраться в Винчестер морским путем. Поскольку сейчас добраться до Торкеля было так трудно, Эмма решала спешные дела по собственному разумению. Торкель лишь морщился, но не критиковал ее решений. Ему казалось, что некоторые дела могли бы подождать до возвращения Кнута, но поскольку Кнут раз за разом откладывал свой приезд вот уже целый год, нельзя же, чтобы дела остановились.

Сначала те решения, которые Эмма боялась принимать самостоятельно, она посылала ему нарочным. Эмма не считала возможным гоняться за Торкелем через пол-Англии, чтобы встретиться с ним, а он полагал, что ей не следует утруждать себя государственными делами. Наконец, она почувствовала, что вынуждена вызвать его в Винчестер.

И он прибыл. Эмме показалось, что он выглядит усталым, наверное, дел у него невпроворот. В таком случае, она сможет поправить дело!

Они сидели в зале приемов Кнута, где было достаточно места для множества документов и писем. Под любыми предлогами Эдгит сновала туда-сюда и, как могла, мешала им. Эмма никак не реагировала: она ждала, что Торкелю надоест это и он прикажет своей супруге держаться подальше от них. Но тот ничего не делал для этого, только лицо его все больше мрачнело. Возможно, он считает, что ему не следует упрекать свою супругу в присутствии королевы? А может быть, рассчитывает, что Эмма сама скажет Эдгит?

Вскоре спешные дела были закончены. Эмма отодвинула от себя кипу бумаг, откинулась на спинку стула и посмотрела на Торкеля.

— Ты избегаешь меня?

Он едва заметно улыбнулся и ответил на ее взгляд:

— Я ведь здесь — сейчас?

— Ты знал, что Альфива уплыла с Кнутом на его корабле в Данию?

Он кивнул и посмотрел на свои ладони, как обычно, повернутые вверх.

— Ты не считаешь, что мне следовало бы знать об этом? — Она уже заранее смогла рассчитать его ответ.

— Я исходил из того, что король сам бы рассказал тебе, если бы посчитал, что ты должна знать это.

Она рассмеялась. Так смеяться она научилась у своего короля.

— О, верный во всем слуга королю! Не знаешь, ее мальчишки тоже с ними?

Этого Торкель не знал. Он, правда, присутствовал при отплытии корабля, но Альфива прибыла на борт заранее и не показывалась; мальчишки тоже могли быть с нею, но Торкель не знал об этом. У Кнута на его королевском корабле удобная каюта: там могли скрываться и сама наложница, и ее дети.

Эмма намекнула на свои опасения. Быть может, они надеются назначить одного из сыновей наложницы Кнута наследником датского престола?

Торкель сказал, что не верит в это.

— По сравнению с тобой устрица куда красноречивее, — вздохнула она. — Чем занят Кнут там так долго? Что-то ты знаешь, ведь ты его самый ближайший поверенный?

Торкель заявил, что он знает то, что известно и ей. Что там ему пришлось куда труднее, чем ожидалось. Во всяком случае, сейчас он уже коронован — или, по крайней мере, провозглашен королем; впрочем, Торкель не мог дать руку на отсечение, ведь и сам гонец не был уверен.

— Я же говорил ему, чтобы он взял флот побольше, — неожиданно со злостью добавил Торкель, — но он не хотел приезжать домой как враг. И взял слишком мало судов. Послушался бы меня, скорее бы справился со своими делами в Витланде[41].

— В Витланде?

— Да, Годвин прислал домой письмо и в нем рассказывает, что принимал участие в сражении где-то на юге Балтики, — вынужден был ответить Торкель. — Мать Годвина говорит, что тот получил отличия за храбрость… Мне жаль, но я больше ничего не знаю о делах моего господина там.

Да, Годвин. Эмма почему-то подумала о Эадрике Стреоне. Как много сходного с восхождением новой звезды на небосклоне. Имя ей — «Годвин», и вот этот Годвин уже появляется в Дании!

Воспоминания о Стреоне привели ее, наконец, к вдове Стреоны, жене Торкеля.

— Да, Торкель, я больше не могу терпеть здесь Эдгит. Она корчит из себя королеву и первую леди и все больше и больше дерзит мне.

Он вздохнул и развел руками. И Эмма вспомнила, когда она впервые видела эти руки и удивлялась, как хорошо они умели ласкать женщину, как нежно.

— Можно, я заберу ее в Уордроубский дворец? Пока король в отъезде?

— А почему не в твой замок ярла, там-то она, во всяком случае, дома?

Он еще раз вздохнул. И посмотрел на Эмму собачьим взглядом.

— Ей кажется, что там захолустье.

Эмма пожала плечами.

— Эх, и чего ты только женился на королевской дочери? У такой свои привычки, даром что она дочь Этельреда. Что, тебе захотелось породниться с королевским домом?

— Ты ведь знаешь, что это не так, — неожиданно прошипел он, дико посмотрев на нее. — Ты же знаешь, король Кнут добивается обычно того, что хочет.

Она смотрела на него, не отрывая глаз, удерживая то, что вот-вот готово было сорваться с языка. Это она побережет до следующего раза. Что и он не прочь был уступить воле Кнута? Ведь малыш Харальд появился на свет не от непорочного зачатия?

Выпроводить Эдгит из Винчестера и Вульфсея оказалось делом не из легких. Сначала она бушевала оттого, что ее выгоняют из «отцовского дома» и что Торкель бессилен перед Эммой. Потом она обещала перебраться в Лондон, но сам переезд откладывала со дня на день. Уж слишком много ей надо было собрать за такое короткое время, так что Эмма могла бы понять, почему Эдгит считает свой переезд невозможным. Бедная женщина сидела посреди кучи вещей и не могла решить, что ей упаковывать, а что понадобится в дороге.

— Когда едешь с грудным ребенком, — объясняла она, — надо все хорошенько обдумать.

А просто взять да вышвырнуть Эдгит Эмме совсем не хотелось. Этим она бросила бы лакомый кусочек крысам из высшей знати. Многие из них и так уже считали, что Кнут и Эмма слишком жестко выдворили всех оставшихся в живых родственников короля Этельреда; и Эмме не хотелось, чтобы крысы снова подняли возню. Но в то же время Эмма знала, что благодаря Эдгит сплетня все равно распространится: ведь не проходило и дня без жалоб Эдгит кому-нибудь из жаждущих послушать, что Эмма гонит ее со двора. Так уж лучше сразу сделать Эдгит великомученицей, раз ей так этого хочется; результат останется тем же.

Ведь все Эммины клеветники не могли же каждый день собственными глазами не видеть, как Эдгит строит из себя королеву. Несмотря на все ее жалобы на хлопоты с грудным ребенком, у нее хватало сил и времени по полночи уделять Эмминым гостям, как из самой Англии, так и из-за границы. Польщенные мужчины, казалось, только и додали, что Эдгит предложит им свои пышные груди — или, возможно, еще что-нибудь полакомее. Эмме иногда было страшно, что эта Иезавель[42] начнет выделывать перед ними пируэты прямо из детской. Ей казалось, что отсутствие такта и образования Эдгит надеется компенсировать «красноречием своего тела». Этим ее речь более, чем богата. Зато язык ее все больше заплетался по мере того, как затягивался ужин и убывало вино в кувшинах.

Слабым утешением было, что Эдгит довольно скоро станет для всех просто невыносимой. Она ведь уже успеет испортить репутацию королевскому двору и, еще больше, самому Торкелю. Последнее Эмма невольно считала наихудшим. Если Торкель отмахивается от всех жалоб Эммы, считая, что она слишком преувеличивает, то чего ждать? Торкель, который мог беспощадно расправиться с тысячами морских разбойников, оказался податливей струны арфы перед гневом Эдгит.

Держал ли он стойку лишь в присутствии Эммы? В конце концов Эмма решила переместить свой двор в Лондон и позволить Эдгит сидеть там, где она сидит. В один прекрасный день Эдгит, наконец, обнаружит, что Винчестер слишком далек от «славы и почета», блистает отсутствием мужчин-дружинников и напыщенных придворных кавалеров, и усадит свой пышный зад в карету.

Из всех других мест выбран Лондон, Лондон, который Эмма так ненавидела.

На этот раз она прибыла в Лондон с юга, именно оттуда же, откуда въезжала в него впервые — столько лет тому назад! Теперь у нее было дело к викарию архиепископа Люфинга, с ним она хотела поговорить о близком ее сердцу вопросе: о возможности переноса останков блаженного архиепископа Эльфеа из Лондона в Кентербери. Сам Люфинг был то ли в Риме, то ли на пути в Рим, где должен был получить архиепископский омофор, который ему полагался уже пять лет, с тех пор, как он был рукоположен в новый сан. Оказалось, что никакое принятие решения невозможно, так как ни короля, ни архиепископа нет в стране. Но Эмма все же попыталась сдвинуть дело с мертвой точки.

Она, как обычно, скакала верхом с небольшой свитой; багаж она отправила частью фурами по дороге, частью морем. Жеребец Слейпнир внезапно прянул, сбив ее с мыслей об останках Эльфеа. Сигнал в рог забеспокоил Слейпнира, и господин, протрубивший этот сигнал, добродушно смеялся над тем, как испугал коня дамочки. Но узнав, кто эта дамочка, он долго кланялся и извинялся.

Эмма тоже рассмеялась, когда поняла, чего испугался ее конь. Ведь чтобы подтвердить свои мирные намерения, встречная кавалькада обязана давать сигнал в рог. Сама она забыла взять с собой горниста.

Прежде такие предупредительные или успокаивающие сигналы нужны были из-за того, что дороги сплошь заросли лесом. Эмма скакала по старой римской дороге — поразительна все же их прочность! Вот уже семь-восемь столетий — и хоть бы что, тогда как английские дороги уже через полгода превращаются в бездонное месиво.

В старые времена приказ гласил: обочины дороги должны быть очищены от зарослей с обеих сторон — это должно было помешать разбойникам нападать на встречных. Во времена Этельреда никто не занимался вырубкой подлеска по обочинам. Но сейчас! Дорога на Лондон свободна, чиста и поправлена.

Сигнал рога пробудил Эмму и заставил ее оглянуться вокруг. У богатых купцов Лондона дома якобы стоят по обеим сторонам Большой дороги. И все они утопают в хорошо ухоженных садах. Так рассказывали ей. Прежде сама она видела лишь затоптанные парки и заброшенные дома, многие из них — сожженные или полуразвалившиеся.

Теперь уже издали увидела она разницу. И вскоре она скакала между роскошными садами, в основном, еще молодыми, а потом и между недавно сооруженными или строящимися домами.

Когда она прибыла в Англию в первый раз, Саутуорк был нагромождением развалюх и сараев, где рыбаки развешивали сети и хранили свою убогую добычу. Сейчас здесь разместилась огромная рыночная площадь. Новые лабазы уже были либо выстроены, либо возводились совсем рядом с лодочной пристанью. И на юг вдоль Темзы тянулось нечто похожее; с Лондонского моста она смогла увидеть, как гавань разрослась по обе стороны реки. Под ней и вокруг нее река кишела «корытами», «ладьями» и прочими суденышками, одни причаливали, другие отходили от бесчисленных пристаней. Потные рабы с бритыми головами сгибались под тяжестью мешков, а рыночные торговцы так громко кричали о своих товарах, что она могла их слышать с самого моста.

Торжество поднялось в ее душе: как преобразился Лондон за время сильного правления ее нового короля Кнута! И в этом преображении есть и доля ее заслуг. Или даже — в этом новом рождении города! Да процветает он и впредь…

Пожалуй, Лондон не так уж плох! Но сначала нужно отправиться к собору святого Петра, посмотреть, как продвигается строительство Кнутовского дворца. Он тоже назван Вестминстер в честь собора, в отличие от монастырских церквей.

Потом она не забыла посетить своего банкира и обсудила вопрос об инвестициях, которые намеревалась сделать в его новую англо-нормандскую судоверфь и склады для нее в Саутуорке.

Она заметила, что улица вымощена булыжником. Это хорошо — хоть Слейпниру и не нравится. Пусть себе дальше продолжает спокойно трусить. Иначе в толчее и не получится. Обычно она оставляла свою свиту далеко позади, но сейчас ей пришлось ехать чуть медленнее. Хотя и быстрее, чем Кнут, который был не больно-то хорошим наездником. Пока ее дружинники, громко крича, очищали для нее дорогу, она надеялась, что Кнютте-малыш в хорошем настроении уже добрался до Уордроубского дворца.

* * *

Ее временный переезд в Лондон имел две цели. Одной она уже достигла: расквиталась с Эдгит. А сносно устроившись в Уордроубском дворце и закончив важнейшие дела, она приготовилась достичь и второй.

Для этого она приказала вызвать Торкеля Высокого. Из Винчестера Торкель «бежал» в Сэндвич, сославшись на срочные дела на флоте. Те, кому необходимо встретиться с правителем, должны были искать его там. По примеру своего высокого хозяина он тоже уютно оборудовал свой корабль хевдинга и теперь мог принимать знатных гостей прямо на борту судна.

О срочных делах на флоте Торкель позволил Эмме думать все, что ей заблагорассудится. Не жаловался он и на то, что его потревожили, просто взял и приехал, как только получил ее вызов.

Эмма намеренно назначила встречу на поздний вечер. И сигнал «Туши огонь» раздался, едва он прибыл. Эмма приказала накрыть стол в своих покоях, а затем отослала слуг: вечером они ей больше не будут нужны, убрать со стола они смогут и утром.

— Эти слова уже обрели крылья, — заметил Торкель и взял гроздь черного винограда. — С таким же успехом ты могла бы сказать, что этой ночью ты собираешься соблазнять «королевского лейтенанта».

Эмма улыбнулась, но не ответила, что, мол, ей хотелось бы, чтобы эти слова долетели до самого Винчестера.

Стоял мягкий бархатный сентябрь. Было довольно тепло, но не жарко, именно так, как бывает английским сентябрем. Дождливое лето отмыло Лондон и сделало его почти чистым. Эмме уже почти не приходилось жаловаться на вонь. Возможно потому, что заработали сточные канавы, устроенные по ее и Кнута распоряжению. Лондонцы обычно не очень-то прислушивались к королевским советам, но когда они впустили Кнута в свой город, он сразу же научил их послушанию…

В такой вечер было грешно оставаться дома. Но обитателям Уордроубского дворца выбирать не приходилось.

— Ну, так удастся это королеве? — спросила она, глядя поверх края кубка.

Торкель уже успел забыть только что сказанное им. Виноград был действительно роскошным, а его мучила жажда. Да, похоже, он проголодался.

— Разве королеве что-либо не удается? — пробормотал он, выплевывая косточки. — Из того, что она замышляет?

— Ты так думаешь? Вот уже три года и сто тридцать восемь дней я не могла и прикоснуться к своему любимому Торкелю.

Он молчал, задумавшись об этом и, правда, немалом сроке и рассматривая ее с новой нежностью. И озабоченное поначалу лицо засияло тихой улыбкой. А она же молилась богу, имени которого не решалась назвать, чтобы он еще раз улыбнулся ей так же открыто и с таким же восхищением, как в тот раз в этом же доме, когда они встретились впервые.

Быть может, ей придется напомнить ему об этом? И она начала невольный монолог: о встрече, о его перине в ее комнате на Вульфсее, об их первой любовной встрече на борту его качавшегося корабля.

— Я помню каждое слово и каждый жест, — подытожила она. — И я рада, что помню и каждое слово, и каждый жест.

— И я тоже, — сказал он тогда. — Но если ты так хорошо все помнишь, то ты помнишь и наш разговор после кончины короля Этельреда? Тебе не кажется, что сказанное мной тогда было равнозначным восхождению на собственную плаху, шаг за шагом? И даже когда я встал на колени, чтобы положить на нее голову, мое сердце ныло от боли в надежде, что ты скажешь «нет»…

— Если бы я сделала так!

—.. и найдешь спасительные слова, чтобы вернуть меня к жизни! Но — ты не знала этих слов, никто из нас не знал их. И все же ты знала, что я совершенно прав: для нас не было иного пути.

Сердце ее болело, но одновременно и щебетало от радости. Он никогда так раньше не говорил. А она никогда не знала, что он так переживал их разрыв. Покажи бы он тогда это хоть бы чуть-чуть, и ей стало куда бы легче. Но он оставался как сталь, как лед. Нет, все было не так, она помнит, что тогда еще надеялась, что он так ожесточился лишь для того, чтобы суметь произнести смертельный приговор их любви.

— Мне очень хотелось бы, чтобы ты это сказал тогда — три года сто тридцать восемь дней тому назад, — сказала она, стараясь быть услышанной. — Я знаю, ты был прав, но тогда мне было бы легче признать твою правоту.

Она отпила немного вина — во рту у нее пересохло. Она не имела права расплакаться.

— Тогда я не решался, это правда, — ответил он. — Но, возможно, тебе легче теперь согласиться, сколь прав я был и после этого? В таком случае, я рад, что пришел. Что посмел.

И он вновь улыбнулся — так, будто вот-вот расхохочется!

— Торкель, — сказала она, — я не собираюсь преследовать тебя против твоей воли. Иначе ты сам стал бы презирать меня назавтра. И тогда я действительно потеряла бы тебя. Но мне все же интересно, удалось ли тебе за это время изгнать меня из памяти? В каком-то смысле я надеялась на это: ты ведь, поднявшись с плахи, обнаружил, что остался жить. Обрел Эдгит, точно так же, как я обрела Кнута. И я ни на миг не стану отрицать, что Кнут был для меня хорошим мужем. Мы получали радость от объятий, во всяком случае, я от его — и какое-то время я думала, что ему удалось заставить меня забыть тебя, похоронить, с тем, чтобы ты возродился в новом образе… Ну и вот. Вот я узнаю, что у Кнута была еще и Альфива. Черт бы тебя побрал, Торкель, почему ты не рассказал мне о ней еще в Руане! Когда я из-за нее ругалась с Кнутом, он только удивился и сказал: «Чего ты злишься? Она ведь была и до тебя, и я не могу понять, почему и я не могу любить вас обеих!»

Торкель рассмеялся:

— Это речи короля двух государств!

— И это совсем не смешно, — возразила Эмма, бросив ему в лицо гроздь винограда. — Но чем больше я пытаюсь понять, что имел в виду Кнут, тем чаще я спрашиваю себя, почему и я не могла бы любить двух мужчин — и делать это открыто? А сейчас, когда Кнут тайно взял с собой Альфиву в Данию, я больше не спрашиваю себя: сейчас я рассматриваю это как свое право. Кнут исчерпал право владеть мною единовластно, теперь он должен будет просто-напросто знать, что и у меня есть любовник!

Он поставил кубок и скатертью вытер губы.

— В твоих устах это звучит ужасно тонко, Эмма, — улыбнулся он. — Думаю, что с твоей логикой не согласится ни Кнут, ни любой из епископов.

— Но это так, — упрямилась она. — Ты согласен со мной? Кнут распутничает в Дании, а я вынуждена проводить свои ночи в одиночестве.

— Да-a уж, — протянул он. — Я должен сказать, что и я подумал нечто подобное, когда король вместо тебя взял с собой Альфиву.

— Что ты подумал? — Эмма затаила дыхание. А он вместо ответа развел руками.

— Что ты не будешь проводить ночи в одиночестве, — наконец выговорил он и вздохнул. — Сейчас, когда король все больше и больше тянет с возвращением.

Он подобрал упавшую на пол кисть винограда, которую она бросила ему в лицо. И не поднимая глаз на Эмму, принялся за ягоды.

«Я должна посвататься?» — некогда спрашивала она у него. Но прежде чем сделать это вновь, надо знать, считает ли он себя сам тем мужчиной, который разделит с нею ложе. Ведь он не ответил на ее вопрос, удалось ли ему изгнать ее из своей памяти? Быть может, она сама виновата; она совсем заговорила его. Как бы мала не была ее гордость перед ним, Эмма все же слишком горда, чтобы спрашивать его об этом еще раз. По крайней мере, сейчас этого делать не хотелось.

— Увы, я стала такой старой в твоих глазах, — вздохнула она, передразнивая Торкеля. — Ведь у тебя сейчас есть кое-что получше.

Нахмурившись, он искоса посмотрел на нее.

— Я что-то не совсем понимаю?.. Это мне в пору сказать тебе такие слова — вот я и говорю!

— Я передаю лишь слова Эдгит, — тихо ответила она. — По ней выходит, будто ты сравнивал ее и меня, и разница была в ее пользу. Да, она намекала даже еще на кое-что!

Эмма не собиралась касаться этой темы, но переполненная воспоминаниями о потерянной доверительности между ними, не смогла удержать себя.

Он вновь умолк, а потом поднял взгляд и пристально посмотрел на Эмму;

— Если это последнее, что я смогу сказать тебе, то я отвечу тебе — я ни полслова не говорил о тебе с Эдгит. Возможно, я злоупотребляю ее доверием сейчас, но я должен сказать, что она действительно пыталась заставить меня признаться в любви к тебе — или хотя бы подтвердить то, что, ей казалось, она знает. Я не считал, что должен был отказываться от тебя, и она могла воспринять мое молчание, как ей заблагорассудится. Но мне кажется, Эдгит унаследовала способность своего отца никому не доверять и все просчитывать, и на этот раз она рассчитала правильно: ее ложь ранила тебя. Словно целилась в темноте, а попала в яблочко.

Да, так оно и было. Эмма подумала о том же и успокоилась.

— Я никогда по-настоящему не думала о тебе так плохо, — сказала она. — Извини за то, что я обидела тебя.

— Нет, — сказал он, покачав своей тяжелой головой. — Хорошо, что ты высказалась. Эдгит злая, мне жаль, что я вынужден говорить об этом. Она любит делать другим плохо. Ее вина в том, что я сейчас говорю: я не имел ничего против того, чтобы ложиться с нею, ведь тогда я мог мысленно быть с тобой — и в твое лоно сеял я всякий раз. Хотя это была и не ты! Вас нельзя и сравнивать друг с другом. В моих мыслях ты — арабская кобылка, изящная в кости, сильная, правда, строптивая, это-то и влечет… Эдгит же — да, она как… йоркширская тягловая лошадь. Вот мое сравнение, если ты хотела его услышать, но если ты расскажешь об этом Эдгит, я сверну тебе шею! Все же Эдгит мне жена перед Богом и людьми…

— Обманутый Кнутом… И долго ты строил Иосифа перед женой Потифара?[43]

— Звучит как по Библии, но я недостаточно хорошо знаком с ней, чтобы понимать, что ты имеешь в виду? Возможно, догадываюсь. Но — хотя я и вынужден был показать тебе свою слабость, это еще не означает, что я собираюсь совершить с тобой двойное прелюбодеяние. Видишь — я все же кое-что знаю из библейского учения? Да, я хочу — но имею ли я право? Что я отвечу Кнуту, когда он спросит меня? И что ты сама скажешь?

— Я скажу то же, что и Кнут: ты был и до него…

Он кивнул и полный ожиданий посмотрел на нее.

— Правдивый ответ, без сомнений… Он подойдет и для Эдгит.

— Торкель, — поднимаясь, сказала она, — прошлый раз ты, отказываясь от меня, заботился обо мне же. Тогда ты был прав — и я должна поблагодарить тебя за доказательства твоей любви. В таком случае, на этот раз ты отказываешься не ради меня. Если потребуется защищаться, Кнута я возьму на себя. А что касается церковной епитимьи, то мы ее уже выстрадали…

— Три года и сто тридцать восемь дней, — добавил он.

— Аминь, — сказала она. — Подожди — я сама разденусь. Я хочу…

Она чуть было не сказала, что хочет, чтобы он сравнил ее и Эдгит. Но посчитала излишним вмешивать сюда Эдгит, может случиться и так, что он в последнюю минуту повернется и исчезнет. Как Иосиф. Ей не очень-то хотелось почувствовать в роли жены Потифара себя: скользкое сравнение?.. Голой стояла она перед ним. Потом сделала некий пируэт, сама себя презирая за это. Но, к счастью, он не понял.

— Я бы поставил тебя на вращающийся постамент. — У него перехватило дыхание. — Ты стала прекраснее, чем была. Как тебе это удается — ведь совершенно не видно, что твое тело произвело на свет четверых детей?

— Мужчина с плохим зрением — хороший мужчина, — пошутила она и помогла ему снять одежду.

Глава 5

Лишь к Пасхе 1020 года Кнут возвратился в Англию. Не многое успел, да и хотел рассказать он о своем длительном отсутствии и его причинах. Ведь должна была состояться срочная встреча с Витаном, а до этого Кнуту предстояло многое сделать. Встреча должна была проходить в Чичестере в середине апреля.

В неясных выражениях доложил король Кнут своим подданным и о поездке в Данию. Сказал лишь, что ему удалось отвести большую беду, угрожавшую Англии с датской стороны. Но сейчас его положение там укрепилось, и все они могут смотреть в будущее спокойно и с уверенностью.

Торкель отметил, что Кнут очень немногословно говорил о Норвегии, а о прочем Севере вовсе ничего не сказал.

Новым было то, что Кнут привез с собой в Англию Ульфа сына Торгильса и теперь мог сообщить Витану, что отдал ему в жены свою сестру Эстрид. Ульф, в прошлом советник шведского конунга, вернулся в Данию и поступил на службу к Кнуту. Так что Эстрид после своего короткого и постыдного бегства в Нормандию восстановлена теперь в правах; что же касается того, годится ли Ульф в герцоги, — это покажет будущее. Пока Кнут называл Ульфа «ярлом», по причине, скрытой от Торкеля. Такой же чести удостоился и сводный брат Торкеля, его брат по оружию, Эйлиф, тоже вместе с Кнутом прибывший в Англию.

Годвина, быстро взошедшую звезду, расхваливали за храбрость во время похода короля Кнута на восток. А еще до отъезда он получил почетный титул ярла. Сейчас же король сделал его ярлом Уэссекса, владения, которое после восшествия на престол он оставил за собой. Тем самым Годвин тут же стал «одним из четверых сильных» всей Англии. А чтобы еще больше подчеркнуть вступление новых людей во внутренний круг приближенных к королю Кнуту, Годвин был помолвлен с Гютой, сестрой ярла Ульфа.

Но славную новость Торкель узнал из того, что король сообщил на встрече в Чичестере. Торкель почувствовал себя отстраненным; он явно больше не пользуется полным доверием короля. И все же официально король хвалил своего «лейтенанта» за хорошее правление в его отсутствие и попросил его, как и прежде, заверять королевские письма первым после короля.

Самым же потрясающим на встрече все же оказалось отстранение Этельвеарда, эльдормена Девоншира, назначенного на эту должность Кнутом сразу после коронации. Общепринятым считалось, что свое повышение Этельвеард получил в награду за то, что выдал принца Эдви. Этот младший из взрослых сыновей короля Этельреда был предан одним из своих же королевских родственников.

Если слух этот был правдив, то король Кнут таким образом осуществил свою политику наказывать предателей — даже когда оные своим предательством способствовали его победе. Как бы там ни было, Кнут изгнал Этельвеарда из страны.

Какого-либо сопротивления со стороны могущественных в Юго-западной Англии родичей Этельвеарда даже не успело появиться. В июне скончался Люфинг, архиепископ Кентерберийский, и Кнут тут же избрал своим исповедником и ближайшим советником Этельнота вместо Люфинга. Новый архиепископ был свояком изгнанного Этельвеарда.

То, что каноном установлен иной путь избрания архиепископа, короля Кнута как бы не касалось. Конечно, папа утвердит это избрание и при том без особых трудностей. Папа знает, церковь еще слаба в странах, где правят недавно обращенные язычники.

Во всяком случае, архиепископ Вульфстан Йоркский признал своего нового кентерберийского коллегу 13 ноября.

Как раз перед этим архиепископ Вульфстан освятил новую церковь близ Ашингдона, она была построена на средства Кнута и воздвигнута в память о кровавой битве, имевшей место за четыре года до этого. Великую процессию возглавляли Кнут и Торкель вместе при большом стечении епископов, аббатов и монахов со всей Англии. Освящение казалось счастливым знаком: эта церковь была первой, построенной во время правления Кнута, и король сам оплатил ее постройку.

От ярла Ульфа Торкель узнал немного больше о ходе событий на Севере. То, что Кнут сосредоточил в своих руках такую власть, беспокоило тамошних королей. Не только Олава Норвежского — тот вообще вышвырнул всех ярлов датского конунга и теперь имел повод для беспокойств, — но и Олав Шведский боялся слишком сильного датского владыку. Хуже того, датский король стал еще и королем Англии.

Связи между Швецией и Норвегией укрепились, когда король Слав взял в жены Астрид дочь Олава. При этом разгорелась борьба между обоими королями за спорные части Норвегии. Другая дочь конунга Олава была замужем за великим князем Новгорода, Ярославом, а звали ее Ингегерд.

— Над Балтийским морем собираются грозовые облака, — полагал Ульф.

— Боюсь, что раньше или позже грянет гром. Ни немцы, ни поляки, ни русичи не радуются от того, что Кнут собирает урожай с их берегов и сидит в гаванях, которые они почитают своими.

— Да, какого черта ему надо было делать в Витланде? — поинтересовался Торкель. — Ему следовало бы заняться укреплением своей власти на западе.

— Полагаю, — ответил Ульф, — что Кнут не хочет отдавать ни дюйма земли, которую король Свейн считал своей. Он испытывает какой-то страх перед духом своего отца.

— В таком случае ему следует больше всего бояться Норвегии.

— Он это и делает. Но не знает также, как больно, когда вдруг наткнешься на норвежцев. Однажды ему это придется попробовать, если он хочет, чтобы неугомонный дух Свейна Вилобородого оставил его в покое…

* * *

Перед самым Рождеством Эмма заметила, что у нее прекратились месячные. Кнут должен был возвратиться из Дании на празднование йоля[44], но прислал весточку, что «вновь задерживается». Что означает это «вновь»? Если речь идет об одном-единственном месяце, то можно ребенка, которого она носит, было бы считать преждевременно рожденным, причем от короля Кнута — даже если Эмме и будет трудно объяснить, почему беременность стала заметной так рано.

Отвары, приготовляемые ею вместе с сестрой Эдит, раньше помогали, когда было нужно, и она избегала зачатия. Но на этот раз семя Торкеля прорвало все преграды.

Эмма пила отвар из ягод тисса, впрыскивала настой пижмы. Пробовала арнику и — осторожно — можжевеловое масло. Поднимала свою кровать до тех пор, пока не начинали ныть руки. Скакала на Слейпнире без седла до тех пор, пока не испугалась, что у нее кишки вывалятся. Но выкидыша не получалось, никакого кровотечения, кроме как из ссадин от езды верхом.

Она разыскала Эдит и пожаловалась ей на свою беду. Но когда Эдит услышала, что эти «естественные» средства не помогли плоду выйти, она больше не захотела слушать никаких вопросов о мерах более действенных.

— Одно дело — никогда не зажигать свечу, а другое — гасить уже зажженную, — сказала Эдит. — Учение Церкви в этом пункте звучит ясно: ты больше не хозяйка жизни, которую носишь в себе. Сейчас ты должна уповать на милосердие Божие — и, возможно, еще больше на милость самого короля.

— Не слишком ли ты жестока в вопросе об «учении» Церкви, — заупрямилась Эмма. — Ведь совершенно ясно, что рождение нежеланного ребенка куда более несправедливо бьет по женщине, чем по мужчине. Не говоря уже о самом ребенке. И почему разрешено скакать на лошади или поднимать тяжести, чтобы вытолкнуть из себя плод, и не разрешено воспользоваться лекарством, которое, несмотря ни на что, тоже Божье творение?

Эдит, задумавшись, швырнула свои сандалии об стену.

— Все, что делается не от веры — грех, говорит святой Павел, а моей веры не хватает больше, чем на езду без седла. Ребенок, который выпрыгивает от такой малости, не очень-то жизнеспособен и, вероятнее всего, все равно покинет твое чрево. Конечно же, я знаю действенные средства от твоих недугов, но они граничат с ведовством, а я не хочу, чтобы ты брала на себя больший грех, чем это необходимо.

Эдит отвернулась к кипящему котлу и залила водой скорлупу от грецких орехов.

— Что ты собираешься делать? — спросила Эмма, чтобы показать, что сдается.

— Буду красить шерсть, — отвечала Эдит, подняв штуку некрашеной ткани.

— Это пригодилось бы и для моей прядильни, — воскликнула Эмма. — Интересно, додумался ли мой управляющий до того, что за крашеную ткань можно получить больше?

Эдит рассмеялась и обняла Эмму.

— Моя дорогая королева, ты справишься и с этим — ты так легко можешь переключаться. Если дитя — Божий дар, то он будет не меньшим оттого, что он еще и дар любви. Носи дитя свое с уверенностью, Эмма, но все расскажи Кнуту до того, как он узнает об этом окольным путем.

— Говорят, хорошие советы дорого ценятся, — пошутила Эмма. — А твои, кажется, будут необычайно дорогими… Не бери в голову, я одна виновата.

— О нет, вас ведь было двое.

И Эмма ушла. «Вас ведь было двое» — ах, да… Торкель и она были вместе так часто, как могли, в эту прошедшую осень, действительно часто. Гуннхильд однажды пошутила, сказав, что влюбленные всегда найдут местечко, даже в самом людном доме. Конечно же, у Гуннхильд был личный опыт; и все же Эмме было бы любопытно узнать, удалось бы Гуннхильд побить ее в находчивости.

Конечно же, они были сумасшедшими! Вновь пробужденное желание заставило их забыть всякую осторожность и… и все же оставалось неутоленным. Но несмотря на их опрометчивость, насколько знала Эмма, их никто не поймал с поличным. Возможно, счастье всегда на стороне храброго — даже в любви?

И вот их объятья в конце концов сами оставили такое заметное доказательство — в один прекрасный день его увидят все и каждый. И вся ее — и его — «находчивость» тут же потеряет всякую ценность; они могли бы с таким же успехом предаваться греху на открытой площади. Само по себе это не потрясло ее, в глубине души она была счастлива носить в себе дитя Торкеля. Что бы ни случилось в будущем, она никогда не отказалась бы от месяцев бьющей ключом радости. Да и Торкель, всегда такой мрачный, словно помолодел и вновь обрел упругую поступь, которую она не видела вот уже многие годы.

Рассказать все Кнуту? Как это возможно — разве что предъявить свой выросший живот и назвать имя отца ребенка? Все, как было? Этого она никогда не сможет. Слов не хватит, а если хватит, Кнут в ревности убьет ее за эти бесстыдные плотские радости.

Ладно, пока еще у нее есть какая-то неделя. Только бы удалось заполучить Кнута в постель, когда он вернется, а ей удастся. Пока же едва ли есть смысл пугать Торкеля.

Но она забыла о езде в карете! Вот что должно вызвать выкидыш. Она еще и сейчас помнила ощущения от сотрясения всех внутренностей, когда впервые ехала в карете по английским дорогам.

Однако, если она и отделается от ребенка, Кнута все равно просветят, чем Торкель и она занимались все это время. В таком случае, может быть, лучше ей самой упредить события? И она едва скрывала свою радость от Торкеля, походя на Моисея, вынужденного закрывать свое лицо, чтобы отблеск божественного величия не навредил детям Израиля. Ей трудно было представить себе, что она сможет отказаться от Торкеля даже в будущем. И — почему она должна это делать? Разве Кнут отказался от своей наложницы Альфивы? Разве скрывал, что все это долгое время держал ее в Дании?

Так уж ли точно, что никто не застал ее с Торкелем, тоже трудно сказать. Ведь, как и ожидалось, Эдгит тут же приехала в Лондон. Но даже если Эмма и запретила ей распаковывать в Уордроубском дворце свои сундуки и узлы, ей было стыдно отказать Эдгит и ее малышу в пристанище на время до отъезда дальше в Норфолк.

Эдгит тут же начала борьбу против Эммы, требуя от нее то одно, то другое. И Эмма не защищалась, только мурлыкала довольная, как сытая кошка, за что Эдгит также укоряла ее.

— Ты сама говоришь это, — улыбалась Эмма, — и я не собираюсь возражать тебе: я чувствую себя превосходно, в том числе и как женщина. Но поскольку ты обвиняешь в этом Торкеля, то я хочу спросить тебя, не стала ли ты сомневаться в собственной юной притягательности? Не думаешь же ты совершенно серьезно, что он, имеющий «кое-что получше», захотел бы наслаждаться моими «увядающими бедрами»?

На это Эдгит нечего было ответить, кроме как предъявить новые несвязные обвинения. Мол, Эмма возводит на нее напраслину: она, Эдгит, ни одним словом не подавала Эмме повода для подобных глумлений!

— Вы же живете здесь в Уордроубском дворце как муж и жена, — кричала она. — Об этом говорит каждый слуга. Так что, чему мне верить?

— Та, что так низко опускается, что расспрашивает слуг о ночном местопребывании своего мужа, достойна того, чтобы ее выдрали за уши, — ответила Эмма. — Почему тебе не спросить самого Торкеля?

Эдгит не то, чтобы казалась огорченной, она и вправду расстроилась. Очевидно, ей никогда не приходила в голову подобная мысль.

— Ты думаешь, он скажет мне правду? — спросила она почти жалобно.

Эмма готова была пожалеть Эдгит, но вместо этого ответила:

— А ты бы поверила ему, если бы он сказал «правду»? Какая бы она ни была?

— Фу, — заныла Эдгит, — ты злая женщина. Ой, у меня голова кругом идет, когда ты так говоришь — я ничего не понимаю.

Эмма отложила в сторону латинскую грамматику, которой надеялась заняться в тишине и покое. Сейчас, когда Кнут вернется домой, с ним явно придется все немного повторять — нельзя же представить себе, чтобы Альфива мучила его латынью.

— Эдгит, милая, — сказала она материнским тоном, который сама так ненавидела, — ты ведь точно знаешь кое-что о проделках твоего высокородного отца с другими женщинами, помимо… помимо твоей матери и меня?

— Да неужели? — неохотно ответила Эдгит и, черт, посмотрела на свои развернутые ладони точно так же, как это делал обычно Торкель.

— Неужели ты думаешь, что твоя мать или я когда-нибудь смогли бы так попрать собственное достоинство, чтобы призвать его к ответу за это? Или расспрашивать его — распутничал ли он с той-то и той-то?

Эдгит вскочила с места.

— Но это совсем другое дело! С теми женщинами он только делил ложе — он ведь не любил их?

Эмма вздохнула и изучающе посмотрела на Эдгит.

— Значит, ты думаешь, что Торкель любит — любит меня? Да, тогда действительно плохо… И ты уверена, что он ответит тебе, что это так, если ты спросишь его?

Эдгит больше не вертела ладонями, она теперь словно гребла. Если она и раньше не знала, так это или не так, то после этого вопроса, ей отнюдь не стало легче. Во всяком случае, вопрос запал в нее так глубоко, что она замолкла и задумалась.

— Но ты-то во всяком случае любишь Торкеля — если ты вообще способна любить кого-либо?

Эмма посмотрела поверх грамматики.

— Да, спасибо, я думаю, что да.

Когда позже Торкель пришел к вечерней трапезе, ссоры не было, по крайней мере, Эмма не слышала. Короткое обсуждение предстоящего на следующий день отъезда — и все. Потом, сославшись на головную боль, Эдгит с маленьким Харальдом удалились.

В эту ночь Эмма лихо забралась в постель к Торкелю и пробудила его в двойном смысле этого слова. Если он собирается уезжать вместе с Эдгит, то явно пройдет несколько дней, возможно, целая неделя, пока Эмма сможет вновь увидеть его.

Рядом с Торкелем она совсем забылась: и он заставил ее ужасно кричать в момент завершения. Что этот миг будет длиться столь же долго, как и салют при рождении королевского сына, она не ожидала. И хотя она едва не задохнулась под своей подушкой, Эдгит, наверняка, все слышала. Вероятно, Эдгит приходила подсматривать за ними…

Но позже ночью она не видела Эдгит; на следующее утро, когда она проснулась, Торкель и Эдгит уже уехали. Не удалось ей и обсудить с Торкелем, что тот рассказал своей жене; но пусть это останется при Нем. Так Эмма и заявила Торкелю.

* * *

Кнут не приехал в январе, он не приехал в феврале, не приехал он даже в марте.

Эмма была уже на пятом месяце, когда он добрался до Винчестера. Ледяной была встреча между королем и королевой. От его глаз ничего уже нельзя было скрыть, хотя она и храбро пыталась это делать перед двором и зеваками по дороге в собор и обратно. Никто точно не знал о случившемся, чтобы уверенно сказать: «Что я говорил!» Кнута она приняла в своих покоях, набросив на себя лишь восточный халат. Она присела в книксене так низко, как только смогла в своем положении.

— Мне сказали, что ты нездорова и поэтому не могла встретить меня вместе со двором, — начал он, не ответив на ее реверанс.

Эмма встала в профиль к окну и обнажила свой живот.

— Я хотела бы дать тебе возможность посмотреть собственными глазами, что я сделала, пока ты был в отъезде.

— Оденься, — посоветовал он, — ты так замерзла, что совсем синяя. Нет, даже кобылицы не носят плод так долго, чтобы этот ребенок был от меня. Так что хорошо, что ты показала себя во всей своей красе.

Она нашла его совет добрым, было действительно ужасно холодно. Чтобы ему ничего не мешало видеть ее целиком и полностью, она сняла шкуру, которая занавешивала окно.

Его руки все равно помешали ей набросить на себя накидку. Потом он сел к ней на постель и стал ласкать ее живот и то, что было выше и ниже его.

— Ты слишком красива, чтобы…

Его глаза были больше глазами конского барышника, чем любовника; она ускользнула от его пристального взгляда и последовала его совету.

— А все остальное не было для меня неожиданностью, — продолжил он. — Мне уже на Рождество сообщили, что в тесте, возможно, забродили дрожжи. Поэтому я и задержался в Дании еще немного, чтобы и тебе не пришлось лгать.

Он хмыкнул: да, уличному сорванцу удалось напроказить!

— У тебя верные слуги, как я понимаю…

У нее застучали зубы, но не от холода, а скорее от этого разоблачения. «Находчивость» Торкеля и ее! Значит, в ее окружении есть некто, кто следит за ее месячными и знает, когда они прекратились. И мысленно она прошлась от камеристки до прачек.

— Вернее, чем моя жена, как я убедился. Он с любопытством наблюдал за ходом ее раздумий во время натягивания чулок, ловя ее довольные взгляды искоса.

— Вызови камеристку, — предложил он ей. — Я все равно сейчас ухожу.

Напряженность положения разозлила ее.

— Жены не менее верны, чем их собственные мужья. Взял бы меня с собой в Данию вместо Альфивы, то знал бы, что ребенка я жду от тебя. Наихудшее поругание в том, что ты так гнусен, что даже не решился рассказать мне, что берешь английскую подружку с собой, когда меня оставляешь дома.

— Ребенок — мой, — ответил он. — Мне кажется, надо чуть-чуть поубавить твое властолюбие. Так что завтра же днем ты сядешь на корабль и отправишься в Руан. Там ты родишь нашего ребенка и вновь вернешься, когда он немного подрастет. А за это время я пущу слух, будто был здесь в Англии прошлой осенью совершенно тайно, чтобы переговорить с Торкелем Высоким о помощи английского флота, но я не хотел, чтобы мои враги в северных странах прознали об этом.

— Нет, дорогой, милый, — жалобно взмолилась она, — только не Руан еще раз! Накажи меня, как хочешь, только не так. Лучше уж в Ирландию или…

— Где-то через полгода никому не удастся отличить правду от лжи, — продолжал он, — и возможные слухи отомрут сами собой. Еще через полгода правду будем знать лишь мы трое. Хотя на этот раз эскортировать тебя будет не Торкель. И для уверенности Хардекнут тоже останется со мной.

От этого последнего удара она пошатнулась. Значит, грех уже начал наказываться: единственного ребенка, которого она любила с самого первого мгновения, самое любимое существо, ей придется оставить. Полгода, год, и он забудет ее, когда она возвратится.

— Кнютте-малышу нет еще и двух лет, — напомнила она, — ну разреши его взять — хоть ради него же.

Она знала — ее мольбы разобьются о скалу; Кнут — не Этельред, его не сдвинешь, если он решил.

— Насколько я понимаю, ты и так не очень много времени уделяла ему, пока я был в отъезде. Так что он не заметит особой разницы.

— Нет, такого ответа можно ждать только от мужчины, — беззвучно ответила она, все еще с чулком в руке. — Только не отдавай Кнютте Альфиве на воспитание, — попросила она, — иначе я сделаю все, чтобы убить ее!

Уже стоя в дверях, он рассмеялся и смеялся, пока не отошел от них.

* * *

Никто не мог бы заметить со стороны, что король Кнут изменил отношение к Торкелю. Наоборот, он даже немного больше стал подчеркивать достоинства и заслуги Торкеля. И даже позволил тому идти по правую руку при освящении церкви рядом с полем брани.

О прелюбодеянии Торкеля с Эммой ничего не говорилось. Эмма не сумела встретиться с ним до отъезда в Нормандию. Из того, что Эмма ждет ребенка и будет рожать его в Руане, Кнут не делал тайны. Кроме того, окольными путями Торкель узнал о том, что Кнут распускает слух о якобы имевшем место коротком визите к Торкелю, в Англию. Складывая все это воедино, Торкель и сам решил ничего не говорить, поскольку король не поднимал эту деликатную тему.

Уважение, проявленное Кнутом к Торкелю, не скрывало однако и того, что отношения между ними изменились. Былая доверительность Кнута исчезла, и он все чаще стал искать себе новых советников. Другого ожидать было и невозможно.

Самым явным знаком того, что его время начинает проходить, Торкель обнаружил, когда получил приказ передать флот в руки Эйлифа. Официально было заявлено, что Торкель нужен больше на суше. Эта новость ударила по Торкелю куда больнее, чем утрата титула ярла. Не много выгоды получил и флот от того, что его новый главнокомандующий был ровесником Торкеля и не более опытным, чем он. Кроме всего прочего, Эйлиф в глазах англичан был запятнан кровью: на его людях лежала ответственность за мученическую смерть архиепископа Эльфеа под Гринвичем, он вернулся обратно в Данию, чтобы потом завоевателем прийти сюда вместе с конунгом Свейном. И чем большая слава шла о святости усопшего архиепископа, тем яснее англичане припоминали его гибель.

Все это Торкель выдал Кнуту, ничуть не считаясь с мнением короля. Но вскоре Торкель понял, что Эйлиф был посажен на это место, чтобы воспитать нового корабельного хёвдинга, уже вовсе незапятнанного старой кровью. Но разве сможет Кнут найти такого среди англичан? И будут ли дружинники довольны, если ими станет командовать кто-нибудь другой, не из своих?

Торкель понял, что ему следовало бы самому подумать о преемнике. Он постарел, это было видно многим.

Торкель непомерно скучал по Эмме. Сейчас ему было страшнее потерять ее, чем после смерти Этельреда. По наивности он радовался заверениям Эммы, что с Кнутом она сама «справится». Приманки в виде Альфивы будет достаточно, чтобы Кнут закрыл глаза на все. Возможно Торкелю и придется в дальнейшем отказаться от Эмминых объятий, но он все равно сможет видеть ее, разговаривать с ней и помогать ей. Их любовь была безумством и продолжаться больше не может, это было ему ясно. Но на этот раз в его голове вертелась мысль о том, что и он, и Эмма будут изгнаны и что она охотнее последует за ним, чем останется с Кнутом. Это конечно сумасбродство, но, как ни странно, сумасбродство такого рода с годами не проходит.

А что он станет делать с Эдгит, об этом он не думал. Но если король может официально иметь при себе двух женщин одновременно, то чем он хуже?

Эмма, конечно же, не рассчитывала забеременеть — и никогда не просчитывала возможных результатов. В этом было еще одно сумасбродство. Сейчас Эмма искупает свою вину изгнанием в Нормандию. Ей пришлось всю ношу взять на себя. А он не мог пошевельнуть и мизинцем, чтобы помочь ей нести ее. И даже не имел права; как отец ребенка он не существует.

Как обычно, все трудности сваливаются на совсем невинного. Кнютте-малыш был абсолютно безутешен после исчезновения матери. Он не ел, не играл. Лишь стоял и упрямо смотрел на Итчен в ожидании, что она вернется; он все время плакал и манил ее ручкой.

Все говорили: он такой маленький, он скоро забудет. Но это было не так. Как бы он ни был мал, он раздумывал над причиной случившегося.

— Мама, что ли, думает, что я совсем глупый? — удивлялся он.

Наконец его няня поняла — Кнютте решил, что это его наказали за какой-то проступок. И она готова уже была ответить, что его мама вернется к нему с братиком или сестричкой. Но не была уверена, что ей позволено рассказывать то, что все знали другие. Да и это могло быть невеликим утешением.

Из веселого и ласкового ребенка Хардекнут превратился в мрачного, готового щипаться и коварно быть ногой и вскоре дал основание для своего имени.[45] Своего отца он не знал и не хотел с ним дружить, смутно ощущая, что тот как-то виновен в отъезде Эммы.

В августе Эмма родила дочь. Архиепископ Роберт крестил ее. Эмма дала ей имя Гуннхильд, не спрашивая совета ни у отца ребенка, ни у своего супруга. Эмме приятно было назвать дочь именем своей первой истинной подруги на английской земле.

Эмма оставалась у своих в Руане и на празднество в честь Рождения Христа-конунга. Кнут считал, что к йолю ей следовало приехать домой, но Эмма посчитала, что и погода, и море слишком неблагоприятны, и затянула с отъездом и в январе. Раз ее вынудили отсутствовать так долго, то можно и еще подождать.

Единственный, кто не встретил ее с бурной радостью, был малыш Кнютте. Он не забыл ее; он все помнил. И то, что мать приехала домой с орущим младенцем, который, как утверждалось, был его сестричкой, не уменьшало ее коварства.

Кнут же, наоборот, гордился своей дочерью — раньше дочерей у него не было — и он подбрасывал ее и смеялся и опять подбрасывал до тех пока, пока Гуннхильд не стошнило на него. На него и это не подействовало!

— Гуннхильд, — лепетал он, — лучшего имени ты не могла бы получить. Так звали мою мать и тетку по отцу…

— Звали? Твоя мать умерла?

Он кивнул и уткнулся носом в пеленки Гуннхильд.

— Да, я был зимой в Польше и похоронил ее там.

А-га… Значит он успевал не только развратничать с Альфивой, там, по другую сторону моря.

— Вот так поразнюхаю еще несколько лет, возможно, еще что-нибудь новенькое узнаю?

— Я успел туда еще до того, как она умерла, — продолжил он и вдруг разговорился. — Ее радовало то, что она останется жить у моих сыновей. Ведь у брата Харальда никогда не было детей. Странные женщины — даже моя мать считает, что дети Гюты не так ценны, как мои, хотя они такие же ее внуки. Считала, что есть… Должны быть сыновья сыновей — иначе несправедливо!

Эмма перестала слушать его монолог. Значит, несмотря ни на что, сыновей наложницы он брал к их бабушке. А потом Кнютте будет напрасно ждать датского престола.

Об этом Эмма промолчала, но не смогла не спросить:

— И как же понравилась «бабушке» жена ее сына, Альфива?

— У-у-у! — взревел король и так резко вскочил, что до слез напугал бедняжку Гуннхильд. — Ты все болтаешь и болтаешь об Альфиве, скоро я совсем с ума сойду. Представь себе, если я начну болтать о…

Он закрыл за собой дверь на засов, и Эмма смутилась, но в то же время обрадовалась, что не услышала конец его речи. А он еще долго бранился и хлопал дверьми и что-то бормотал.

Пока Эмма успокаивала Гуннхильд, она успела заметить странность в отношении к ней Хардекнута. Значит, еще один потерянный ребенок? Нет, что касается Кнютте, его она не отдаст так легко, как прежде отдавала и своих, и чужих! Она должна завоевать его еще раз! Пока еще он не стал чужим ребенком, как ее трое детей в Руане. Когда она их навещала, они отвечали ей уважительно и благовоспитанно, но в то же время холодно и однословно. А когда те приходили «домой» к ней, особой разницы не было. Их мать, говорили им, зовут «королева Англии»: в этом слышалось сначала что-то интересное, но потом все больше чужеродное, и вскоре они уже обращались к ней как к важной даме, с которой им не о чем говорить. Собственно, так же мало могла рассказать им и она. «Дети» уже стали взрослыми, по крайней мере, мальчики, и жили давно без нее. Они не хотели вспоминать то, что когда-то помнили, они не хотели впускать ее в свои мечты и мысли.

Только наедине с Годой иногда еще удавалось достичь контакта. У Годы было что-то от Гуннор. Но Эмма все время чувствовала, что дочь только сидит и ждет момента, чтобы решиться спросить:

— Мама, можно я пойду к остальным? — «Остальные» были ее кузины и кузены-одногодки, говорившие по-французски.

И частенько Эмма успевала предупредить вопрос Годы:

— Послушай, Года, спасибо тебе, что зашла, а теперь пойди и поиграй с остальными!

Удастся ли ей сохранить Гуннхильд, свое дитя от Торкеля, — дочь, которую Кнут принял как свою с такой радостью?

Собственно, ей от души следовало бы радоваться и за Гуннхильд, и за самое себя, и за Торкеля. Кнут — великодушный человек. Так почему же она и не рада, и не благодарна, и не восхищена им?

* * *

Торкель был в Лондоне. Король вызвал его к себе, но в Уордроубском дворце его не было. Все думали, что король сейчас на стройке своего дворца у Вестминстера.

И Торкелю пришлось пересекать улицы до самых ворот Лангейта и затем переходить через узкий мост до Торнео; Вестминстер находился на острове. И там в зале старого дома рядом со стройкой нашел он короля.

— Забирайся сюда, — махнул рукой король.

— Боюсь, эта развалина не выдержит нас двоих.

— Ты стал труслив к старости, Торкель.

На это Торкель ничего не ответил, и чувствительный король спрыгнул вниз.

— Там наверху прекрасная арка, — и показал на место, где он только что стоял. — Я решил сначала отремонтировать старый дом, а потом вновь займусь стройкой.

— А это не будет двойной работой? — Торкель оглядел видневшиеся там и сям на строительной площадке кучи кирпича. Конечно же, новое здание красиво, но оно все же не сможет заменить Уордроубского дворца, хотя тот и тесен. Насколько он понял, Кнут давно поручал сделать чертежи и планы нового дворца. Торкель ожидал, что кое-что из нового уже должно быть готово…

Кнут не ответил на вопрос Торкеля. Вместо этого крикнул:

— Послушайте, старики, сделайте перерыв — вы бы все равно его сделали, если бы я не появился так некстати!

«Старики» засмеялись над тем, что сказал такой простой и разумный король, и тут же выполнили сказанное. Подбородком король указал на дверь, ведущую на лестницу к воде. Смахнул часть мусора и сел на нижнюю ступеньку. Торкель посчитал неприличным садиться выше короля, а поэтому отказался от лестницы и сделал себе небольшую скамеечку из красного кирпича. Так он потерял возможность видеть реку, но зато мог видеть короля, лицом к лицу.

Множество шишек нападало с деревьев. Торкель не знал достаточно хорошо английские деревья, чтобы сказать, что это были за шишки. Он отметил лишь, что король набрал их целую горсть и начал бросать по одной в сваю узкого мостика.

— Ульф говорит, что ты не доволен новым порядком на кораблях?

— Новым? Я же раньше прямо тебе говорил, что Эйлиф — не тот человек…

— А ты, собственно, долго собираешься еще заниматься флотом? — Король был не в духе. И Торкель вздохнул.

— Тот, кто построил, не хочет видеть, как это разрушают, — сказал он как можно спокойнее. Король собрал новых шишек и продолжил метать в цель, точнее — мимо цели.

— Я сам знаю, что требуется от корабля и корабельной команды, так что не нуждаюсь в советах. Эйлиф предполагался лишь как временное решение, пока… Думаю, я сам займусь флотом, так что нет нужды в разговорах о том, кто что разрушает.

Наконец-то одна шишка попала в цель. «Временное решение, пока… пока что?» — задумался Торкель. Но вместо того, чтобы спросить, набрал полную горсть шишек и отвернулся от короля, чтобы и самому попытать удачу.

— На флоте, как ты только что сказал, мне больше нечего делать, — сказал он, метнув одну шишку. Та отрикошетила от сваи и чуть не угодила прямо в короля.

— Это нечестно! — закричал король. — Ты сидишь ближе меня, значит, тебе легче попасть в цель. Встань сзади меня и попробуй оттуда попасть в сваю.

Торкель описал рукой широкую дугу и все его шишки упали в речную волну.

— Я пришел сюда не для того, чтобы швырять шишки, а для того, чтобы услышать то, что мне хочет сказать король. Услышанное мною до сих пор — не новости ни для кого из нас.

Король так посмотрел на Торкеля, что тот побагровел.

— А вот для меня было новостью, что ты продолжаешь встречаться с Эммой.

— Но какого черта! Это Эдгит захотела заехать и «навестить свою мачеху», как она сказала, ведь мы все равно ехали мимо Кушэма, и Эдгит знала, что Эмма находится там. А мне что прикажешь делать? Стоять у ворот и киснуть? Представляешь, вот бы сплетники поразвязывали языки.

— Ну да, просто мне хотелось услышать твою собственную версию.

— Если твой наушник не лжец, то есть только одна версия. И она звучит так: мы были у королевы ровно столько времени, сколько потребовалось, чтобы выпить кружку эля и не показаться невежливыми. И было это, кстати, среди бела дня. Ты же, конечно, знаешь, что королева с Эдгит не особенно дружат. Так что предложения заночевать не поступило. Кроме того, там был аббат Эльфсиге — можешь спросить его.

— Ну да, — вновь сказал Кнут, немного озабоченно, и тоже швырнул свои шишки на песок. — Сплетничала твоя собственная жена, черт бы ее побрал! И да простит меня Господь за то, что я приказал убить Стреону, не увидев, что наказанием для него было уже иметь Эдгит в своем доме!

Оба мужчины замолчали, пиная ногами шишки. Потом Торкель произнес:

— Кажется, для меня настало время покинуть Англию. Что бы я ни делал, я только сержу моего короля. И я знаю, почему. Я должен поблагодарить тебя за милосердие. Больше мне нечего сделать для тебя.

— О, ты сделал для меня ребенка, это вполне достаточно!

Торкель закинул назад голову насколько мог, и из его гортани раздалось:

— Сс-сс-сс! — Все же приятно слышать, что королю Кнуту ничто человеческое не чуждо. Иначе твое благородство граничило бы со святостью, а живые святые в короли не годятся.

— Не будем о благородстве, но у меня долгая память. Позволить тебе уехать сразу же после рождения Гуннхильд или до этого не входило в мои цели. Сейчас прошло так много времени, и ты был в такой чести, что теперь никто другой, кроме Эдгит и ей подобных, не свяжут твой отъезд с Эммой и твоим прелюбодеянием.

— Ты большой мастер по части выдворения из страны — я, и правда, удивлялся, почему твоя кара не поразила меня раньше. Теперь-то я понимаю.

Торкель встал.

— Ты уже уходишь? Я тебе еще не сказал, что разрешаю тебе катиться своей дорогой.

— В таком случае, я уеду без разрешения — точно так же, как я пришел к тебе на службу, совершенно добровольно. Думаю, было бы лучше для нас обоих, если бы ты не стал изгонять меня.

Теперь встал и Кнут. Поднялся на несколько ступенек вверх, чтобы оказаться на равной высоте с Торкелем.

— Это что же — угроза? Знай, если ты предпримешь свои путешествия без моего благословения, то потеряешь и свое звание ярла, и свои ленные владения — словом, все. А в Данию тебя тоже не пустят, так же, как и в Англию.

Из бороды Торкеля вновь вырвался свистящий смех.

— Нагим вышел я из чрева матери моей, наг и возвращусь… Да, так говорит божий человек Иов — не знаю точно, что он при этом думал, но, кажется, он прав. Я добавлю лишь — «Аминь», то есть «Да будет так»!

— Но на этот раз не укради сорок кораблей, — предупредил король.

— Нет, но девять кораблей мои собственные, — тяжело ответил Торкель, — это засвидетельствовано королевским письмом — от тебя. Если ты, конечно, не отбираешь подарки?

— Так что ты не очень-то нагой, — ухмыльнулся король. — Но о какой-либо команде в этом письме ничего не говорится.

— Знаю. Найду добровольцев. Возможно, не из тех, кто сам помнит Йомсборг, но они всегда слышали рассказы об этом у очага зимними вечерами.

Торкель Высокий сухо поклонился королю Кнуту и оставил Вестминстер. Солнце зашло за тучу, и от реки потянуло холодом.

Да-да, так вот закончилась его жизнь? От вершин власти, от чести быть правой рукой Кнута до…

— Забери с собой Эдгит, когда уедешь! — крикнул король ему вдогонку. — Я не хочу терпеть ее больше в стране.

Не слишком ли он стар, чтобы вернуться к жизни морского предводителя? Может, стоит смириться, а потом сидеть себе спокойно в одном из своих поместий в Восточной Англии. И вообще, разве не стоит ему подумать о малыше Харальде?

Никому не избежать своей судьбы. Его судьбу решили один убитый им архиепископ и одна несчастная королева! Он искупил свою вину за убийство епископа Эльфеа тем, что остался служить Этельреду, но эта его повинная смешалась со страстью к Эмме — страстью, поработившей его, не оставившей возможности защититься. Если бы хоть он попытался это сделать! Но в ее огне он сгорел, как соломинка. И невыразимой болью было осознавать, что именно он — причина ее страданий.

Случившееся с ним самим уравнивало их. Никто не избежал своей судьбы. Это было столь определенно, что Торкель Высокий должен подобно Иову вернуться нагим — куда бы ему не пришлось сейчас возвращаться.

Не о чем было сожалеть, нечего больше желать, кроме того, что ему хотелось сдать Эдгит обратно королю Кнуту. Как снег на голову, свалилась на него эта женитьба, и ему не легко будет жить с этой женщиной в будущем, особенно в изгнании. Единственное, на что он надеялся, — что судьба уже до конца намотала свою пряжу на его веретено.

У него оставалось одно лишь желание: попрощаться с Эммой. Но возможно, он слишком многого хочет от своей судьбы?..

* * *

Весть о том, что Торкель покинул Англию, повергла Эмму в смятение. По сути это было изгнанием. Жена и ребенок должны были разделить участь Торкеля.

Эмма считала, что во всем виновата она сама. Не домогалась бы она Торкеля в ту ночь в Уордроубском дворце, он так бы и оставался в чести как первейший в Англии господин после короля. Не захоти ее злое сердце отомстить Эдгит, она бы прислушалась к предостережениям Торкеля и собственной совести.

Она тут же помчалась к аббату Эльфсиге и излила перед ним свою боль и раскаяние.

Мало чем мог он утешить ее. Большей частью он соглашался с ней и даже имел дерзость утверждать, мол, она еще легко отделалась — пока что.

— Не будь твой супруг Кнут так благочестив, он запросто мог бы обвинить тебя в двойном прелюбодеянии. И Церкви ничего не оставалось бы, как наказать тебя за это. Ты ведь знаешь, что говорит закон о таком деле?

Она молча кивнула. Точно она не знала, но ей казалось, она слышала, что признанную виновной женщину должны закопать заживо. И поэтому она не хотела ничего больше знать. В таком случае, и с Торкелем может произойти худшее, чем высылка из страны, если только судьба может быть еще более жестокой?

— Отче, что мне делать? — жалобно спросила она.

— Это вопрос блудного сына, — ответил он, довольный. — После него тому пропащему тут же была дарована возможность быть найденным и прощенным. Хотя и не то чтобы немедленно.

Эльфсиге принялся перечислять покаяния, обедни и добрые деяния, которые Эмме следовало бы совершить и оплатить, пока у той не закружилась ее бедная голова. Ей, видно, придется расспросить Эдит кое о чем. Ее явно обуял бес противоречия, таки подмывая спросить, а почему же Церковь не преследует всех заблудших мужчин столь же яростно, как «падших» женщин. Но она решительно усмирила этого беса и предалась покаянию.

Эмма оплачивала обедни для всякого сброда, покупала святые реликвии первому попавшемуся аббату, стоило тому поклянчить, она скрупулезно отделяла десятую часть всего, что приобретала, и даже больше, и жертвовала церкви. Она создала дом для несчастных девушек прямо посреди Винчестера, на одном из самых богатых участков. Она строго постилась и долгое время придерживалась запрета святого Бенедикта не есть мяса четвероногих животных, не пила вина по пятницам и четко блюла остальные дни поста. Она, как ястреб, налетала на своих слуг, когда те поминали всуе Божье имя, ходила к ранней обедне с урчащим с голоду животом и делилась одеждой и едой с бедняками на Биллингсгейт.

Она вымаливала прощения и примирения у Кнута и пыталась угодить ему во всем, но только не тогда, когда считала, что он заблуждается в делах религии. Естественно, он довольно быстро посчитал, что благочестие Эммы зашло слишком далеко и вновь стал мечтать о «ветхой» Эмме, хотя и заявил, что хотел бы в дальнейшем избежать новых рогов.

И когда Эдит наконец накинулась на Эмму, та поняла, что действительно должна умерить свое благочестивое рвение.

— Не знает ли леди Эмма, что значит слово «пустосвят»? — спросила Эдит.

Да, Эмме казалось, что знает: разве оно не значит «ограниченно-религиозный» или еще «излишне благочестивый»?

— Я начала думать над значением этого слова в связи с леди Эммой, — холодно констатировала Эдит. — Мне, право же, кажется, что Спаситель удовольствуется чуть меньшим покаянием и охотнее принял бы чуть больше любви.

Венцом усилий Эммы на новой церковной стезе на этот раз стало торжественное перенесение останков архиепископа Эльфеа из собора святого Павла в Лондоне в Кентербери. То, чего она так долго добивалась и что оплатила с помощью короля.

Король посчитал само перенесение останков великим знамением, поскольку уже раньше народ считал их столь священными, что перед именем убитого архиепископа начертал слово «sainkt». Убийство это было последним большим злодеянием датчан, а перенос останков был обещанием короля и королевы, что таким оно и останется. Поэтому король участвовал в выкапывании святого «Elphege» из могилы в соборе святого Павла и помогал перенести в Саутуорк. Там с пением, молитвой и ладаном они были переданы архиепископу Этельноту и его клиру, понесшим их дальше торжественной процессией.

У Рочестера к ним примкнула Эмма, впервые взяв с собой на люди пятилетнего Хардекнута. Она рассказывала ему о святом архиепископе и прежде, но сейчас, когда приблизилась процессия, она вновь все повторила.

— Я была там, когда убили архиепископа, — с гордостью и некоторым трепетом сказала она.

Кнютте выдернул свою руку и в упор посмотрел на мать.

— Ты? — недоверчиво спросил он. — Ты, что, такая старая?

У Эммы перехватило дыхание, пока они не встали на свое место в поющей и молящейся процессии. В этот день единственным, что опечалило ее радость, было отсутствие в стране Торкеля. Он стремился воспрепятствовать убийству архиепископа, но было невозможно справиться с его пьяными соотечественниками. Чтобы искупить это злодеяние, он остался на службе у короля Этельреда и защищал своего конунга до последнего.

Самым печальным же было то, что никто уже не помнил этого, когда она рассказывала о случившемся все те семь дней, во время которых она и ее семья оставались в Кентербери. Столько дней были святые мощи выставлены для обозревания в соборе Церкви Христовой, прежде чем их уложили в драгоценный саркофаг и опустили его с северной стороны алтаря.

Глава 6

Еще задолго до того, как королевским посланием Торкель Высокий был объявлен вне закона, он уже давно уплыл из Англии. Его ленные владения были на время переданы ярлу Хакону, норвежскому изгнаннику, сыну Эрика, ярла Нортумбрии, и его супруге Гюте, сестре короля Кнута. Второй свояк короля Кнута, Ульф Торгильссон, выскочил на первое место среди советников короля и вместе со своим старшим братом Эйлифом занялся флотом.

Ульф гордился, наслаждался своим новым облачением и вел себя благопристойно. Происходил он из рода одного из первейших ярлов Харальда Синезубого и унаследовал огромные угодья в Сконе, на Зеландии и в Швеции. Его шведские владения ему достались по материнской линии; из-за них какое-то время ему пришлось состоять на службе у шведского конунга.

Но Ульф был неугомонной душой и редко смирялся с неудачами. Когда его надежды через женитьбу породниться с Олавом Шведским разрушились, он тут же вспомнил о своем датском происхождении и пошел на службу к королю Кнуту — сей английский король стал к тому же и королем Дании в самое подходящее для Ульфа время. Кнут принял его на службу более чем охотно еще и потому, что тем самым смог щелкнуть по носу шведского конунга. Вскоре Ульф стал ярлом и королевским свояком. А сейчас уже был и одним из наиглавнейших лиц во всей Англии.

Прежде всего Ульф поставил своей целью удалить Торкеля Высокого. И в этом ему неожиданно помогла сама королева Эмма. А потом еще капля змеиного яда в королевское ухо — Торкель-де выражает свое недовольство, — и дни последнего были сочтены.

Незадолго до отъезда Торкеля Ульфу удалось нашептать королю о слухах, будто тот замышляет мстить и собирает корабли других изгнанников и их друзей. И будто суда Торкеля уже видели у берегов Нормандии.

Кнут с трудом верил в эти слухи. Какие друзья могли быть у Торкеля на Севере после того, как он полностью очистил Северное море и английский берег от викингов? Никто не сможет забыть тридцати шведских кораблей, заманенных Торкелем в ловушку и сожженных вместе с людьми.

С другой стороны, Торкель — легендарный морской ярл. Ему совсем нетрудно привлечь на свою сторону и недовольных, и молодых искателей приключений. Хотя бы только для того, чтобы потом похваляться, что-де ходил с дружиной самого Торкеля! Что бы при этом ни было совершено. Перед возможностью пощипать «богатую Англию» нетрудно было забыть и старые обиды на Торкеля или спрятать их на какое-то время в карман.

А вот то, что говорилось о Нормандии, Кнута немного обеспокоило. Надежда на союз с ней через Эмму ушла, как вода сквозь рассохшееся днище. Оскорбления Эстрид, нанесенного ей молодым Робертом, он никогда не забывал. Сам он тоже несколько повредил честь нормандских герцогов, отправив к ним Эмму рожать ребенка от Торкеля. Через своих осведомителей он к тому же знал, что герцог Ричард не одобряет его все возрастающей власти на Севере, и даже предполагал, что нормандцы как-то связаны с его трудностями укрепиться на датском троне. Олав Норвежский — близкий друг Руана уже давно. А Торкеля там привечали еще больше после его челночных переездов через Канал с семьей Эммы.

И Кнут был вынужден спросить Ульфа напрямик:

— Ты веришь, что Торкель ищет поддержки для борьбы против меня?

— Не исключено! — Ульф сидел, взобравшись на угол королевского стола и подпиливал свои ногти. — Ему может втемяшиться попытаться заполучить королеву из Винчестера морским путем. А потом подержать ее в Руане, пока…

Кнут этому ни на грош не поверил. Ульф не знал того, что знал Кнут об Эмме; она устала от Торкеля и теперь набожна, как овечка. Хотя?..

На всякий случай в устье Итчена Кнут поставил усиленный гарнизон и стал с большим вниманием следить за Эммой и ее перемещениями по стране. Но все его осведомители возвращались с одним и тем же: путешествия Эммы ограничивались монастырями и соборами, если это не были поездки по ее владениям или по делам ее предприятий.

Но Ульф продолжал пересказывать слухи: за короткое время Торкелю удалось собрать тридцать — сорок хорошо оснащенных кораблей. В Дании его тоже видели, правда, перед Викеном — тем спорным куском земли, которым сейчас владел Олав Харальдссон. Во всей этой суматохе Торкель заезжал и к шведскому конунгу О лаву в Хюсабю в Ёталанде — в еще одну спорную область, граничащую с датской землей. Свой флот Торкель держит в Витланде, рядом с Трюсо, самой крайней датской крепостью на востоке, где река Висла впадает в Балтийское море.

Кнут забыл изгнать Торкеля из этих датских владений, так что ясно — он обоснуется именно там. Возможно, Торкель задумал подмять их под себя, от Трюсо через Йомсборг и дальше… Там множество гаваней и островов, откуда трудно будет выкурить Торкеля. Прежде всего потребуется время, а его у Кнута, кажется, нет — ему нужны силы и деньги для более важного.

Когда же поползли новые слухи, будто флот Торкеля видели к югу от острова Уайт, Кнут понял: настал час разыскать Торкеля и либо подтвердить, либо опровергнуть оные. И приказал Ульфу и Эйлифу вооружать флот. Летом 1022 года он лично взошел на борт, чтобы возглавить морской поход.

Корабли он собрал у острова Уайт. Но никаких чужих судов никто там не видел, во всяком случае, многочисленных или с явно враждебными намерениями.

Оттуда Кнут отправился в Данию. Там ему тоже подтвердили, мол, в самой Дании Торкель не появлялся. Наоборот, там видели, что суда его плыли через Эресунн.

За прошедшие месяцы Кнут начал раскаиваться, что так бесцеремонно обошелся с Торкелем. Его старый воспитатель и брат по оружию многое сделал для него, особенно для освобождения побережья Англии от завоевателей. Плохо же король отблагодарил своего наставника. Вину в прелюбодеянии с Эммой Кнут переложил прежде всего на королеву, зная также, что его собственная связь с Альфивой значила немало. Со временем он вынужден был признать и правоту Эммы в том, что Торкель был у нее «до Кнута», так же, как Альфива была у него «до Эммы». С определенным основанием можно было бы сказать, что, женившись на Эмме, Кнут отобрал ее у Торкеля. Он же не был неосведомлен о прежней связи Эммы с Торкелем. Помнил он также и о том, что сам «предлагал» Торкелю Эмму, когда делил ложе с Альфивой в другом месте. Но это же, конечно, было в шутку и явно не всерьез воспринималось Торкелем!

Но как бы там ни было: что случилось, то случилось, и нечего заглядывать в будущее. И Кнут решил, что будет больше пользы иметь в лице Торкеля друга, чем врага.

К тому же Кнуту следовало вернуть Альфиву обратно в Англию. Она против своей воли осталась в Дании вместе со своими сыновьями. Кнут не находил разумным решение возвратиться в Англию с наложницей и сыновьями от нее именно в тот момент, когда сам же собирался наказать Эмму и Торкеля за их грехи…

У Трюсо он нашел того, кого искал. Торкель отстроил там себе лагерь, своего рода небольшую крепость — «треллеборг», и хорошо защитил корабли от возможных нападений. Да и кораблей было не меньше тридцати.

Для переговоров с Кнутом в море или на суше Торкель потребовал заложников. И когда с обеих сторон этот вопрос разрешился, Торкель вышел на веслах в море на своем корабле хёвдинга и стал рядом с королевским кораблем Кнута. Кнут рассчитывал, что Торкель поднимется на его корабль, но Торкель, поблагодарив, отказался.

— Я еще хорошо помню, что стало с заложником из Линдсея, которого ты высадил на сушу в Кенте, — заявил Торкель. — Так что лучше я останусь на своем судне, пока не узнаю, что ты замышляешь.

Королю не понравилось это сравнение, но обиду он проглотил.

— За эту юношескую проделку я, кажется, расплатился, и думаю, ее можно бы и забыть. Но — у некоторых память долга.

— А у других коротка, — ответил Торкель. — Когда они верят нянькиным сказкам, будто я такой дурак, что собираюсь победить тебя в бою.

Волнение на море было сносным, но оно все же затрудняло разговор. К тому же Кнуту не хотелось, чтобы его люди слышали, о чем он говорит с Торкелем. И он пошел на единственно возможный миролюбивый жест, перебравшись к Торкелю на корабль.

— Хорошо, поплыли к берегу, там под крышей поговорим с глазу на глаз. Ты же видишь, я не желаю тебе зла, так убери хотя бы щит.

Торкель вновь посмотрел на свой добротный щит из липовой древесины. У него уже вошло в привычку держать его перед собой, даже при разговорах с королем. Но сейчас он улыбнулся и сделал так, как пожелал король.

— Многие, слишком рано опускавшие свой щит, делали это в последний раз. Насколько я вижу, с тобой большая часть английского флота, и я, право же, не могу поверить, что ты желаешь мне добра.

— Да, а мне чему же верить? Говорят, что ты собираешь множество кораблей. И вижу — говорят правду. Тебе ведь не нужно столько кораблей, чтобы защищаться: значит, у тебя есть какой-то враг?

Король и Торкель вошли в каюту. Сейчас судно стояло возле пристани совершенно спокойно, и они могли разговаривать, не напрягая голоса.

— Я тебе не враг, даже если ты — враг мне, — ответил Торкель. — Тебе не хочется слышать это, но я скажу: только ради Эммы я решил пощадить Англию. По крайней мере, до тех пор, пока построенный мною флот находится в таком же хорошем состоянии, в каком я его оставил.

Кнут склонил голову в знак того, что понял. Но благодарить за такое заверение Торкеля — не слишком ли будет? И король глубоко вздохнул; ему так хотелось высказать то, что он таил в своих мыслях:

— Я хочу примирения с тобой, Торкель. Я готов восстановить твои права и доброе имя. Ты достоин лучшего вознаграждения за то хорошее, что ты сделал для моей державы. Да и в самом деле, ведь смешно, что мужчины вроде нас с тобой никак не поделят одного кусочка.

Тщетно попытался король сам смеяться над собственной, как ему показалось, удачной шуткой. Торкелю явно все еще трудно считать Эмму просто женщиной среди женщин.

— Я должен поблагодарить тебя за слова примирения, — сказал наконец Торкель. — Но в Англию я больше не вернусь. Если ты можешь заменить мое изгнание отправкой в Данию, этого будет достаточно. Я смог бы там разместиться поудобнее, чем в Трюсо. Эдгит и Харальду не очень нравится здесь.

Кнут подумал было предложить Торкелю быть правителем в Дании в его отсутствие. Этого вполне бы хватило для восстановления справедливости. Но Торкель, казалось, все еще не был умиротворен. А все его суда? Собранные им парни явно не намерены сидеть в гавани и гладить собак?

— Есть у меня одна мысль, — сказал король, широко расставив локти на столе. — На побережье Сконе у Эресунна у меня есть усадьба. Там сейчас живет Альфива с моими обоими сыновьями. Она горит желанием вернуться в Англию и получила от меня обещание, что это так и будет. Однако Свейна я с удовольствием оставил бы там, чтобы он как следует изучил язык и укоренился в Дании. Я питаю надежду, что он получит Данию, когда станет взрослым. Я хочу, чтобы ты был его воспитателем.

— Об этом еще надо подумать. Выучить чему-нибудь путному необузданного сына Альфивы — дело не из легких. Я слышал, что он такой же неуправляемый, как и сыновья Этельреда, а это говорит само за себя.

— Свейну всего восемь лет, — ответил король. — Он может исправиться, если попадет в хорошие руки. Он еще как восковая дощечка, на которой может отпечататься все — и хорошее, и плохое. Я согласен, нрав у него непростой, вот почему я желаю ему самого лучшего воспитателя. Усадьба, считай, твоя. А к ней могу еще добавить, если пожелаешь.

Торкель не таил от короля своего презрительного свистящего смешка, так раздражавшего Кнута еще в Вестминстере.

Королю захотелось узнать, что это его так развеселило, но Торкель не ответил, он просто не мог сказать правду: он, зачавший ребенка с законной королевой Англии, должен теперь стать воспитателем сына наложницы английского короля, мальчишки, о котором Эмма не хотела даже слышать!

Насмеявшись вволю, Торкель ответил, мол, Священное Писание не советует доверять князьям, и добавил:

— У меня у самого были в Англии кое-какие княжеские подарки, но как дым исчезли они… Так что не знаю, какова завтра будет цена твоим сегодняшним обещаниям.

Король начал злиться:

— Я ведь предложил тебе восстановление твоих прав, — заскулил он. — Чего тебе еще? Я что, должен пасть к твоим ногам и облобызать их? Мое предложение хорошее. Примешь его, будешь иметь спокойную старость. Но тогда ты должен распустить свои корабли, кроме тех, что ты привел сюда с собой из Англии…

— Я так и думал, что у тебя будут подобные условия.

— …или поставь их под королевское командование в Дании. Чьего-либо собственного флота таких размеров я не потерплю у себя в стране. Между прочим, ты еще не ответил, зачем ты… набрал так много судов?

Торкель пожал плечами.

— Я думал попытаться пойти на Готланд, — нехотя ответил он. — Там, мне кажется, у меня нет причин стать недругом какому-нибудь королю, поскольку никто, кроме самих готландцев, не правит островом.

— Готланд? Смотри не обожгись. Они, что дьяволы, умеют огрызаться, а богаты, что сами тролли. Кстати, я слышал, готландцы пошли под власть шведов, на каких-то условиях… Да, но это неточно. Но, если мы часом не нарвемся на гнев шведского короля, ты можешь попробовать начать с Готланда — при этом получишь немного помощи. Я бы ничего не имел против того, чтобы считать этот остров датским: удобное расположение для торговли, отличная крепость в Балтийском море. А ты — ярл Готланда!

Воодушевление короля не передалось Торкелю.

— Лучше я возвращусь к вопросу об усадьбе в Сконе, — ответил Торкель. — Но распускать флот у меня нет никакого желания — во вся — ком случае пока что.

— Ну, ладно, пока ты не трогаешь английское побережье, можешь сохранять свой флот. В один прекрасный день он может оказаться мне полезным. Но чтобы ни ты, ни твои корабли не стали на сторону Олава Харальдссона, когда у меня появится время заняться им, я требую, чтобы ты отдал мне своего сына Харальда. Он будет воспитываться при моем дворе и иметь хорошее будущее в Англии. Думаю, Эмма будет счастлива получить твоего сына под свое крылышко и…

Не презрительно ли скривился при этом король?

— Таковы твои условия, чтобы разрешить мне сохранить свой флот?

— Да, в этом случае у меня будет хороший крючок. Насколько я наслышан, ты очень любишь своего сына?

Торкель застонал. Кнут собирается забрать в Англию заложником его единственную радость! А отдает ему взамен бездельника — королевского сына от наложницы.

— При одном условии, — сказал Торкель.

— Еще одном?

— Что ты заберешь с собой в Англию и Эдгит.

Кнут задумался на несколько мгновений.

— Тогда ты должен отказаться от нее, чтобы она смогла выйти снова замуж. Но это должен быть мужчина с жесткой рукой. Жестче, чем твоя. Ведь держать ее в Англии свободной — опасно для жизни.

— В таком случае мы договорились, — со стоном проговорил Торкель.

* * *

Эмма узнала довольно скоро, чем занимался Кнут на Севере. То, что Альфива вернулась в Англию с младшим сыном Кнута, было достаточно плохо, но то, что его старший сын остался в Дании, чтобы там получить воспитание, не успокоило ее. А что Свейн, кроме того, будет на воспитании у Торкеля, в это она совсем не хотела верить, этот злобный слух распустил сам Кнут, чтобы рассердить Эмму.

Чтобы по возможности отвлечь мысли Кнута от Альфивы, Эмма использовала каждый удобный случай показаться рядом с ним, будь то праздник, какое-нибудь торжество или церковная церемония. Кнут не мог брать с собой туда Альфиву, ведь это плохо выглядело бы в глазах епископов и аббатов, в поддержке которых он так нуждался.

Чем красивее под руководством Эммы становился Вульфсей, тем больше Кнуту нравилось требование Эммы сделать Винчестер королевской резиденцией. Резчики по дереву и строители не бездельничали во время «ссылки» Эммы в Нормандию. Сейчас все сверкало великолепием, и Кнут охотно собирал здесь гостей отовсюду, давая им возможность восхищаться. С тем, что основные заслуги он присваивал себе, Эмма охотно соглашалась.

Одним из восхвалявших короля Кнута был скальд Сигват, поэт, которого Кнут посчитал достойным обосноваться при своем дворе. Но как и все скальды Севера, Сигват питал уж слишком большое доверие к способности англов понимать его драпы. Конечно, дружинники Кнута стучали по столам от восторга, и из вежливости английские гости делали то же самое, понимали они, о чем пелось, или нет. Несмотря на свои познания в датском языке и привычку к скандинавской поэзии, Эмма сама не всегда была уверена, что уразумела то, что слышала. Но главное, однако, — король бывал доволен.

Чем больше Кнут узнавал от Эммы, тем больше ее влюбленность в город Винчестер становилась и его влюбленностью. Возможности Кнута изучать историю Уэссекса увеличивались в той же степени, в какой он проникал в язык англов. Насколько Эмма понимала, долгое отсутствие Кнута в Англии, а затем и ее собственное, привело к тому, что король забыл многое уже выученное, как из английского, так и из латыни. Но он быстро восстановил потерянное и вскоре уже самостоятельно занялся хроникой короля Альфреда, хранившейся в соборе, и манускриптами, собранными Эдит.

Возобновление занятий Кнута и Эммы сблизили их вновь. Так, по крайней мере, казалось Эмме. Естественно, ее радовало, что Кнуту нравится ее преподавание. Но когда Кнютте в пятилетием возрасте показал почти такую же неспособность к латыни, как и его отец, ее уверенность в собственных педагогических способностях дала трещину. Эмма делала все, что могла, чтобы удовлетворить Кнута и в любви. Однако с его стороны следовало ожидать известного недоверия. Лихорадочный период объятий, когда он говорил ей, что хочет «выгнать из нее Торкеля», сменился засухой. Пресыщенностью, рассеянностью. Она оставила свои попытки толковать его чувства и решила переменчивость в его настроении считать частью кары за ее собственные грехи. Несмотря ни на что, радовало ее совсем иное! И прежде всего — его желание вновь и вновь обращаться к ней за советом.

Одно лишь огорчало ее: как бы ей хотелось, чтобы с ней заранее переговорили и объяснили, почему Харальд сын Торкеля должен воспитываться при королевском дворе. Она не понимала причин этому — разве что он должен стать заложником верности Торкеля? Она спросила об этом Ульфа, и тот подтвердил, что все именно так. Ульф ездил забирать Альфиву из усадьбы Кнута в Сконе, которая находилась к северу от Копенгагена, и слышал, что Торкель должен «сделать человека» из сына Альфивы и что это правда. Но Кнут в этом деле малословен и, видно, не хотел доверять Ульфу, что того раздражало.

На что рассчитывал Кнут, напоминая Эмме о Торкеле каждый раз, когда она смотрела на Харальда? С точки зрения Кнута, было бы естественным, чтобы она забыла Торкеля и все, что связано с ним — и как можно быстрее. Но в то же время Кнуту следовало бы заметить: Харальд схож с Торкелем, как две капли воды. В таком случае не является ли Харальд частью мести Кнута?

Можно было бы подумать, что достаточно и Гуннхильд для напоминания о нем, ведь одним напоминанием больше или меньше — уже не играло никакой роли. Но Гуннхильд была похожа на Эмму, и Кнут так подчеркивал собственную радость при общении с ней, что Эмма иногда даже забывала, что это не его ребенок. Сам же Кнут никогда и словом не обмолвился о каком-либо пороке ее происхождения: никаких сомнений — она его дочь. Когда Кнут приходил домой, первым его вопросом было: где Гуннхильд?

Эмма уже пресытилась общением с чужими детьми и полагала, что ей достаточно дурного опыта. Сейчас ей более чем хватало Кнютте и Гуннхильд. Правда, вначале она с кротостью и покорностью восприняла Харальда: быть может, это также посылается ей за грехи? Но когда и Эдгит стала заложницей, это было уже слишком. Эмма жестко заявила, что не собирается заниматься воспитанием Харальда, покуда Эдгит не уберется восвояси.

Но, с другой стороны, ей было жаль Харальда: бедняга, он вынужден расстаться сразу и с отцом, и с матерью. Кнут кипятился, он, дескать, выдаст ее замуж, просто не так то легко найти того, кто взял бы Эдгит: королевская дочка с прошлым — не та награда, о которой мечтал бы каждый. Эдгит же, в свою очередь, отказывала всем женихам, которые все же появлялись — они, оказывается, недостаточно высокородны, при этом она добавляла: если ее разлучат с Харальдом, она уйдет в монастырь. Тогда возникал другой вопрос: какой монастырь решился бы принять ее, и во что это вылетит королю?

В ожидании решения король предоставил в распоряжение Эдгит и Харальда королевский дом в Андовере. Он находился достаточно близко от Винчестера, и Харальд мог бы время от времени бывать при королевском дворе, не разлучаясь с матерью.

Обсуждалась и возможность передать Харальда на воспитание сестре Кнута, Гюте, и ее мужу Эрику, ярлу Нортумбрии. Но по непонятной для Эммы причине Эрик впал в немилость и вскоре умер. Убитая горем вдова не имела никакого желания вешать себе на шею еще одного ребенка. К тому же Гюта не знала, каким слухам о причине смерти Эрика верить. Эрик умер после глазной операции. У него было бельмо, и врач полагал, что достаточно сделать небольшой надрез по пораженной плеве. А сейчас слухи утверждали, что врачу посоветовали сделать этот надрез немного глубже, чем было необходимо…

Король клялся, что невиновен, и весь гнев выливал на клеветников, посеявших сорняк на семейном поле. Гюта уверяла, будто верит Кнуту, но в сердце своем была далека от этой веры. Она ведь знала, что другие враги Кнута и его явные друзья, например, Эадрик Стреона, лишились жизни при более или менее темных обстоятельствах. Что ее собственный брат — негодяй, для нее не было новостью. И что ее собственный муж Эрик время от времени в пьяном виде кричал, что у него был приказ боевым топором отрубить голову Стреоне, — об этом Гюте хотелось забыть больше всего.

Собственные мысли Эммы о том, могли ли Эстрид и Ульф заняться воспитанием Харальда сына Торкеля, и об их причинах, мы услышим чуть позже.

* * *

Король Кнут сам видел, что винчестерский собор Олд-Минстер самый величественный в Англии. И он с гордостью, даже со знанием дела показывал его всякому гостю; все это звучало так, будто он сам его строил.

Королю нравился уже сам внешний облик собора, и, сравнивая его с собором святого Павла в Лондоне, он будто повторял слова Эммы. У Олд-Минстера было не менее четырех башен; одна большая колокольня над хорами, и еще одна большая — с запада, и еще две поменьше — по обеим сторонам западного портала. Большая западная башня образовывала свод над королевским троном, расположенным так высоко над входом, что королевской семье был хорошо виден главный алтарь. Здесь Кнуту нравилось сидеть, на виду у всех, хотя, бывало, прихожанам и приходилось задирать голову, что увидеть его. Да, строивший эту церковь понимал, каким положено быть кафедральному собору королевской столицы!

А еще был здесь невероятный орган! Королю Кнуту так никогда и не удалось послушать орган во всем великолепии его четырехсот голосов, хотя, они, конечно, и не могли одновременно петь все вместе. Как-то раз он все же слышал гул органа, доносившийся до самого дворца Вульфсей, когда органист играл свои упражнения. В самой церкви, конечно же, как и в других местах, окна были не застеклены, и когда орган звучал, его слышал весь город. Именно этим и объяснялась причина, почему орган использовался столь редко. Монахи Нью-Минстера жаловались, мол, орган мешает им молиться, он заглушает их пение и из-за него осыпается штукатурка. Да, послушать завистливых монахов Нью-Минстера, так этот орган, и вправду, был сущим несчастьем!

В конце концов, епископ был вынужден запретить играть на органе, кроме особо торжественных случаев. Но при каждом таком случае Нью-Минстер должен был подтвердить свое согласие — и иногда случалось, что монахи не считали данный конкретный случай «особо торжественным».

Сейчас, однако, настал такой случай, когда никто в Винчестере не смел открыто отрицать его торжественности. Умер архиепископ Вульфстан Второй Йоркский. Вместо него король Кнут назначил Эльфрика Путтока, приора винчестерского монастыря. И Путтока надлежало возвеличить перед его отъездом на север.

Король Кнут прибыл в храм заблаговременно, дабы не упустить ни единого звука.

Услышать лишь, как воздушные полости наполняются воздухом, уже было событием. Требовалось семьдесят человек, чтобы поддерживать давление воздуха в самом органе. На нем играли одновременно два органиста, притом обеими руками. Кнут полагал, что им долго пришлось упражняться, чтобы добиться синхронности. Два монаха обслуживали мехи органа или скакали, как белки, то открывая, то закрывая клапаны, в зависимости от того, хотели ли органисты усилить или приглушить звучание. Кнут, ликуя, громко смеялся — ничего, его смех тонет в море звуков органа! Но когда инструмент, в конце концов, грянул во всю свою мощь, при полностью открытых клапанах, король был вынужден просто зажать уши. Так что даже хорошо, что этот орган не использовался при каждом богослужении!

Кнут заговорил с Ульфом насчет того, чтобы тот отправился в Данию и вместе с Эстрид, сестрой короля, правил этой страной. Трудно было понять, что там происходит, и неизвестно было, кому отдавать приказания, ведь никто там не знает, кто стоит над кем — главное, никто не знает, кто кому подчинен.

Кому-то нужно было приглядывать и за Торкелем, и за его чудовищным флотом.

— Да, самому Торкелю, должно быть, не по средствам содержание такого количества кораблей. Значит, кто-то еще вкладывает денежки, — кто-то, кто считает, что дело того стоит.

Ульф отлично знал, что многие суда Торкеля ходят по торговым делам и на восток, и на запад. Прочие же, принадлежавшие другим хёвдингам, отправлялись куда и когда угодно этим последним. Кнут, помрачнев, расставлял фигуры на шахматной доске. По жребию начинать должен был Ульф.

— Не знаю, хочу ли я стать твоим наместником в Дании, — сказал Ульф и начал игру.

— А что это вдруг? — спросил Кнут, сжимая пешку в кулаке; он был вне себя от ярости.

— Потому что ты позволяешь Торкелю иметь почти такой же флот, каким ты защищаешь свою страну, — ответил Ульф, продолжая партию, которую совсем недавно научился играть у посланника Великого князя Новгородского.

— Торкель у меня на крючке, — пошутил король. — Тебе нет надобности беспокоиться по этому поводу.

— Как знать, не считает ли Торкель, что ты у него на крючке, — парировал Ульф. — Ведь у него в руках датский престолонаследник.

Ульф взял коня Кнута, а тому и ответить было нечем. Как же так? Надо быть повнимательней!

— Ты слишком много болтаешь за игрой, — проворчал король. — Ты мешаешь думать, я даже коня потерял.

Ульф тихонько рассмеялся. Тех, кто обычно болтает за игрой, не переспоришь. Значит, когда король болтал, а Ульф думал, — это ничего, ведь положение короля и так хуже некуда и не требует от Ульфа особых усилий мысли. Хорошо же пошла игра, черт побери!

Король молча раздумывал над ситуацией. Потом сделал следующий ход и продолжил разговор.

— Пока еще ничего не говорилось о датском престолонаследнике, — размышлял Кнут, забрасывая в рот несколько сушеных фиг. — То, что Свейн может быть полезен в Дании, не значит еще, что я собираюсь сделать его там королем. Или вообще где-нибудь, — пробормотал он.

— Да-a? По Торкелю, все выходит иначе… Значит ты рассчитываешь, что Кнютте будет твоим…

— Какого черта, я ведь еще не умер? Но — совершенно ясно, Кнютте подходит больше всего, по разным причинам. Хотя многое зависит и от того, как он себя покажет.

— Шах и мат! — торжествовал Ульф. Он впервые сумел обыграть Его Величество.

Король уставился на шахматную доску, не веря своим глазам.

— Все это из-за коня, — решил он. — Не прогляди я его, ты бы не выиграл за столько ходов. Сыграем еще одну партию, посмотришь.

Ульф устал играть с королем, но отказаться от королевского реванша постыдился. Вздохнув, он позволил начать королю.

— Не думаю, что Торкель столь забывчив, — продолжил король, в то время, как Ульф с первого же хода стал повторять начало предыдущей партии. — Я ясно сказал ему то же самое, что говорю тебе сейчас: я намерен воспитывать всех моих сыновей в Дании. Не все время, конечно, но хотя бы по несколько лет каждого. Так что через несколько лет ты получишь Кнютте на воспитание — или его получит Эстрид.

Он должен быть не слишком взрослым, иначе ему трудно будет выучить язык. Посмотри на меня: я еще не совсем стар и был еще младше, когда приехал сюда, в Англию, — и все же мне было ужасно трудно как следует овладеть английским.

Король, очевидно, сейчас уверен в своем английском, подумал Ульф, иначе он бы никогда не признался в своей былой беспомощности.

Ульф слушал, не отвечая. Но сделав следующий ход, сказал:

— Но у Кнютте мать говорит по-датски, так что ему легче.

— Да. Но со своими друзьями он целыми днями говорит только по-английски и практики в датском у него нет. А в Дании он будет вынужден…

И на полуфразе умолк, обнаружив, что его конь оказался в том же положении, что и в прошлый раз, хотя он и следил за собой и не допускал ошибок. Нет, пожалуй, допустил… Он просчитал следующие ходы: Ульф пойдет сейчас так и так, а он отпарирует так и так, но через три-четыре хода он получит мат. И он коварно взглянул на Ульфа:

— Кто научил тебя этому искусству троллей?

— О, нет, — рассмеялся Ульф, — это никакое ни искусство троллей, но хорошее начало игры, о котором я никогда раньше не знал. Но и не собираюсь его раскрывать. Последи за тем, что я делаю, — в следующий раз. Если будет время на шахматную партию до моего отъезда в Данию.

— Я сам дойду до этого искусства, — возразил король, не отрывая глаз от доски. И попытался восстановить в памяти предпринятые до этого ходы Ульфа, а потом сказал: — Торкеля не трогай, Ульф, я оставляю себе это удовольствие — свою головную боль.

Эмма рассеянно слушала разговор мужчин. Но когда те заговорили о Торкеле и сыне Альфивы, она насторожилась. А то, что она затем услышала о Кнютте, оказалось для нее воистину радостной новостью. Она выпустила из рук рисунок, который рассматривала и отправилась вслед за Ульфом. Даже ускорила шаги, чтобы перехватить Ульфа прежде, чем тот доберется до места, где он и Эстрид должны будут переночевать.

— Я хочу поговорить с тобой с глазу на глаз, — сказала она, переведя дух.

— Ты хочешь, чтобы я передал от тебя привет Торкелю? — усмехнулся он.

Она не ответила, только обогнала его и пошла впереди к входу в домовую церковь. Он вынужден был последовать за ней, а потом и сесть рядом на самую нижнюю скамью.

— Твое благочестие широко известно, — продолжал он шутить. — Теперь я знаю, что ответить королю, если он нас видел вместе, ты просто хотела помолиться вместе со мной перед тем, как я отправлюсь в государство язычников.

Он быстро стал на колени на подушечку и начал креститься, но не успел закончить ритуал, как она схватила его за руку.

— За богохульство Господь накажет, — шепнула она. — Не надо злословить, я попрошу за тебя, когда останусь одна.

— Значит ты просишь и за меня в своих молитвах?

— Ульф, я слышала, о чем вы разговаривали с королем. Я слышала и то, что король сказал о Кнютте. Прошу тебя, запомни это! Потому что, стоит мне только завести об этом речь, как король принимается увиливать от ответа, дескать, у него три сына и три державы, так странно было бы не выделить каждому его долю — «пока сыновей не стало больше», так он говорит.

— Я пока еще ничего не понимаю, — сказал Ульф, когда она сделала паузу.

— Да, я время от времени напоминаю королю о том, что случилось с государством Карла Великого. Он разделил его между своими тремя сыновьями — и оно распалось. Так бывало и с другими крупными государствами на протяжении всей истории человечества: сыновья наследовали каждый свой кусок и оказывались вовлечены в усобицу друг с другом. Почему мы не учимся? Кнютте — уже наследник английского престола, конечно, если и Кнут, и Витан сдержат свою клятву. Почему бы не подумать о том, чтобы он стал и датским престолонаследником, пока его отец еще жив? Всегда начинается шумиха, когда отцы внезапно умирают, красноречивым примером тому мой свекор.

— Ты далеко загадываешь, ты…

— Наверное, потому, что я старше, чем он, и в мое время случалось немало такого, чего бы мне не хотелось пережить еще раз.

— А что я буду иметь, если помогу тебе? — поинтересовался он.

Она бросила на него поспешный взгляд искоса. Потом вновь, глядя на образ Девы Марии на хорах, спросила:

— А чего ты желаешь?

— Тебе бы следовало задать вопрос по-другому: «А кого ты желаешь?» Ты никогда не понимала этого, но что касается тебя, Эмма, — тут у меня такие же желания, как и у Торкеля…

Чего же она так никогда и не понимала? Когда Ульф приехал в Англию, она была так занята капризами собственной судьбы, что у нее просто не было времени — или желания — думать о том, чего могут желать от нее мужчины. Но сейчас от этой мысли ей стало легче кое-что понять: усмешки Ульфа при упоминании о Торкеле — и одновременно его желание выспросить ее обо всем, знать все ее мысли. Она злилась на него за это и воспринимала его любопытство как своего рода выражение его обычного желания быть «всезнайкой».

Сейчас — возможно — пролился свет и на его явную неприязнь к Торкелю. В то же время она знала — сам Торкель считает Ульфа своим другом.

— Но у тебя же есть Эсгрид, — с недоумением сказала она. — Такие молодожены, что…

— Эсгрид! — хмыкнул он. — Мы с твоим собственным племянником вполне могли бы кое в чем прийти к общему мнению… к сожалению.

— В таком случае, хорошо, что ты уезжаешь!

— А ты можешь приехать попозже. Ты ведь слышала, что сказал король: он собирается прислать ко мне Кнютте. А почему ты сама никогда не посещаешь Данию, ты же ее королева?

— А сейчас уходи, Ульф, — ответила она. — Я еще немного посижу. Не думаю, что стану посылать привет Торкелю Высокому.

Он поспешно и крепко сжал ее локоть. А потом поднялся и исчез.

Сердце Эммы звенело и дрожало. Чтобы избежать сплетения накатывающихся мыслей и чувств, вызванных словами Ульфа, Эмма вместо «Господи, помилуй», стала повторять:

— Теперь, когда Норвегия. Теперь, когда Норвегия. Теперь, когда Норвегия. Теперь, когда…

Теперь, когда Норвегия больше не входит во владения короля Кнута, что же остается? Два государства: Англия и Дания. Сколько сыновей у Кнута с Альфивой? Двое. Что остается Кнютте? Ничего… Что, в таком случае, остается у нее? Столько же, сколько и после Этельреда. Если быть точной: ничего. Ничего, кроме возможности вновь оказаться отправленной в изгнание вдовствующей королевой.

Но короли норвежских кровей доставляли меньше неприятностей, чем короли, пришедшие в эту страну извне или их вассалы, они никогда не вели себя, как норвежцы, Кнут не только оставил Норвегию «до лучших времен», как он заверял Эмму. Наоборот, Олав полностью разбил его вассала Свейна и изгнал из страны Хакона, и гордый ярл Нортумбрии остался там, где восседал, не направив ни одного своего судна для драки со своими родственниками. И не очень-то многое указывало на то, что Кнуту удастся когда-нибудь вернуть себе эту корону.

Противоположное же было куда более вероятным: если — чего боялся Ульф — шведский и норвежский короли сговорятся, то плохо будет датскому королю.

Что же делала в этом положении сама Эмма? Тянула ли она время, как обычно советовал Этельред? Или?

Все это Эмма намеревалась раскрыть Ульфу. Но он заставил ее потерять нить своих раздумий. Надежда на его совет о будущем Кнютте увядала. Разумный разговор превратился в торговлю о благосклонности и вознаграждении, формой выплаты которого было ее собственное тело. Самым оскорбительным при этом было, что она осталась и продолжала слушать похотливую болтовню Ульфа. На оскорбления она нарвалась сама!

Пойди она тут же к Кнуту и расскажи ему все, Ульф никогда бы не оказался в Дании в качестве королевского наместника. Но — тогда она бы разоблачила и саму себя; и Ульф знал, что она не решится жаловаться. Но она должна понять причину того, почему она сразу же не встала и не ушла, а полубеспечно, но в то же время с колотящимся сердцем продолжала слушать Ульфа. Как женщина она была очень тронута: мужчина смотрел на нее с вожделением. Что мужчины так относятся к ней, не было само по себе новостью для нее. Новостью было то, что она слушала его тоже с вожделением. Да, увы, именно так. Как мужчина Ульф не привлекал ее, хотя был хорош собой и элегантно одет. Но он раздул в ней искру сладострастия, которую, как ей казалось, она погасила в себе после отъезда Торкеля, решив жить лишь для Кнута. Раздул, как тлеющий уголек под грудой пепла.

И ей тут же с ужасающей силой стало ясно, что все ее покаяния и искупления грехов ничегошеньки не стоили. Ее тело, привыкшее к Торкелю, ничего не забыло, не приняло наказания, а, наоборот, питало собой возмущение во все более рассеянных объятиях Кнута. Ей просто-напросто был нужен мужчина.

У мужчин есть свои определения таким женщинам. Она и сама бездумно пользовалась ими, так же, как мужчины. Этим презрительным словом она определяла и Эдгит. Не говоря уже об Альфиве: второй женщине, «привыкшей» к словам и делам любовным, но не умевшей стыдиться и незаметно исчезать, когда этого требовало приличие.

Эти оскорбительные определения редко использовались в отношении мужчин. Да, она действительно называла Этельреда «потаскуном» и презирала его. Но его никогда не заковывали в колодки, и никто из епископов принародно не осуждал его. Он был королем-охотником; порицать могли жертву, но не охотника. Даже она сама не могла справиться с ним.

Кнут же, наоборот, наказал ее за Альфиву. Хотя сам он, насколько она знала, держался за эту единственную наложницу. В глазах всего света Кнут был необычайно «верный» король! И все же она ждала и надеялась, что он бросит Альфиву, поскольку она была вынуждена отказаться от Торкеля. Так на так. Но это была всего лишь наивная надежда!

Разница между Этельредом и Кнутом состояла в том, что первый менял наложниц часто и так же быстро забывал их, в то время, как Кнут держался лишь за одну и заботился о ней на глазах у всех — по крайней мере, когда он был в Дании. Не должно ли Церкви осудить поведение Кнута? Ведь Кнут практиковал двоеженство и мог бы стать плохим примером для собственного народа. Или, быть может, дома, в Дании, он был менее «благочестивым», чем здесь — и это различие молчаливо признавалось мужами Церкви?

Но зачем эти бесполезные сравнения различных условий игры для мужчин и женщин? Ей, что, необходимо оправдание? В таком случае, оно нужно лишь ей самой. Но ей, отдававшей себя и свое тело двум королям, одному после другого, без ответного чувства в собственном сердце, разве ей нужно было какое-либо алиби, чтобы лечь в постель к Ульфу и тем самым заполучить для своего сына королевскую корону? Могло же ее тело один раз послужить разумной цели — причем на пользу и Кнютте, и ей самой!

И все же бунт ее тела не имел никакого отношения к королевской короне. В этом заключалась мучительная истина. И еще меньше он связан с Ульфом. И меньше всего она понимала, чем бы Ульф мог помочь ей — за плату или даром.

«Потянем время» — как это теперь нужно! Но время теперь стоит дорого.

* * *

Этой весной Эмма много ездила верхом на Слейпнире, давая выход своей неугомонности и тревоге во всем теле. Жеребец сейчас ничего не имел против и с удовольствием носил ее без конца по цветущим долинам Хемпшира, одолевая холмы на коротком галопе. Конечно, оруженосец Эммы гонял и выгуливал Слейпнира, когда у королевы не было времени. Но теперь все совсем иначе: всадница так легка и прекрасно знает, как чувствительны его уголки рта. Хоть и она, время от времени, принуждала его к послушанию, сильно натягивая удила и произнося жесткие слова — ведь не так-то легко в эти дни приходилось жеребцу, когда чуть ли не в каждой конюшне была течная кобыла!

Эмма-то понимала, чего жаждал Слейпнир. Но от этого беспокойство ее собственного тела становилось отнюдь не меньшим. Каждый раз после своих скачек на Слейпнире она возвращалась, не чувствуя собственных рук и бедер, и благословляла его выносливость.

Ей очень хотелось полностью ощутить весну во всей ее сумасшедшей роскоши. Раньше она могла остановиться и окунуть лицо в цветущую гроздь, вдохнуть ее густой запах, чтобы запомнить его на всю предстоящую осень и зиму. Назвать по имени каждое дерево и каждую травку на своем пути и порадоваться, с благодарностью воскрешая их в памяти зимними вечерами. А когда она не знала имени, она не сдавалась до тех пор, пока не узнавала его у кого-нибудь, живущего в тех местах.

Сейчас она часами скакала по дикому, расточительно роскошному ландшафту, не замечая даже то, что видели ее глаза. Иногда она заставляла себя остановить Слейпнира и вновь вызвать в себе прежний восторг. Но запах ничего не говорил ей, и в цветочных чашечках уже не было благодати. Это было словно твердить заученную с детства молитву, уже утратившую какой-либо смысл.

Сегодня Эмма подвергла Слейпнира испытанию на силу и выносливость. Она поскакала с ним вверх по Кадер-Рину, высокому холму прямо к югу от Винчестера. И здесь, наверху, словно сквозь крышу кукольного домика, перед ней открылся чарующий вид города. Гигантским и в то же время грациозным выглядел отсюда сверху собор Олд-Минстер, и только отсюда можно было увидеть его таким, как представлял его себе строитель. От позолоченного церковного петуха над центральной башней били молнии солнечных бликов. Петух, казалось, стоит на уровне ее глаз, и, зажмуря глаз, она словно бы могла держать его за перо хвоста.

Кадер-Рин — не простой холм. Говорят, что на этом месте стояла первая столица Уэссекса. Но трудно представить себе, как мог жить здесь целый город. Эмма долго искала, но не нашла даже какого-нибудь естественного источника. Правда, Слейпнир нашел воду и напился, но это была дождевая вода, скопившаяся в углублении камня, словно в примитивно выдолбленном пруду. Возможно, так и добывали воду в этой изобилующей дождями стране? Здесь же внизу протекает река Итчен: наверное, тогда они имели какое-то причудливое устройство для поднятия воды наверх? Она же знала, сколь искусны были римляне в этом; в Винчестере все еще сохранились остатки их акведуков и терм.

Но — в данном случае, Кадер-Рин был обжит еще до римских времен. Еще до Рождества Христова кельтские племена белгов основали Винчестер, на том же месте, где он стоит по сегодняшний день. Скорее всего, здесь же находились укрепления вокруг святилища язычников. Позже на этом же месте была построена христианская часовня. Сейчас она лежит в руинах, и Эмма часто подумывала, не восстановить ли ее. Но все считали это дурацкой затеей; ну что делать с этой часовней, стоящей на недоступном холме?

Здесь наверху имелся и лабиринт. Кто-то же его выложил. Может быть, монахи, служившие при часовне? Для чего? Чтобы убивать время — если у них было таковое? Она прошла весь лабиринт и вышла из него: квадрат в сорок ярдов.

Сначала она хотела войти в него обратно и посмотреть, помнит ли она дорогу. Но нет, она слишком устала и уже и так слишком долго отсутствует.

Ульф и Кнютте, Кнютте и Ульф. Опять все то же! Ни лабиринт, ни часовня, ни святилища язычников больше не могли отвлечь ее от проклятой идеи, в которой она увязла. Как в лабиринте без выхода. Во всяком случае, пока что она выхода не видит.

Тут-то она и вспомнила о своем обещании посетить монашескую пивоварню, чтобы решить, перестраивать ли ее, ведь она собиралась взять все расходы на себя. Она глубоко вздохнула: значит, ей придется объехать почти весь город, пивоварня находится к северу от городской стены…

Что теперь толку задавать самой себе вопрос, где были ее мысли, нет надобности — она уже знает ответ. Но неужели она совсем ничего не помнит!

— Бедный ты, бедный, Слейпнир, — сказала она, поглаживая его гриву, — не скоро тебя расседлают сегодня!

Но конь успел уже отдохнуть, попастись и найти яму с водой, так что он ничуть не огорчился, а, наоборот, тут же пошел бодрой рысью. При спуске с холма Эмма старалась придерживать жеребца, чтобы случайно не осложнить себе путь. Ведь чувствовала она себя куда более усталой, чем Слейпнир. Сначала она подумала, не поскакать ли ей прямо домой и оттуда послать монахам весточку, мол, приехать к ним не сможет. Но тут же отбросила эту мысль: длительная прогулка верхом станет епитимьей за забывчивость и необузданность души.

Во всяком случае, будучи усталой и рассеянной, она ехала невесть куда и вскоре уже не знала, где находилась. Не сам же дьявол попутал ее — как она не могла найти дороги, хотя ездит здесь верхом вот уже более двадцати лет?

Появилась тропа, и она повернула Слейпнира на нее, не раздумывая, и так быстро, что конь даже поскользнулся. И резко встал, как раз в тот момент, когда она выпрямилась. Так ей показалось, да… но на самом деле она летела через гриву коня, головой вперед, все еще ловя в воздухе поводья, чтобы остановить падение. Но тут она грянулась головой о камень, и все заволокло белым туманом.

Эмма проснулась оттого, что перед ней стоял мужчина и смотрел на нее. Мужчина этот был одет в доспехи. Она не знала его, его доспехи показались ей старомодными. Он снял шлем и поклонился. Она взяла его протянутую руку, и он поднял ее. Пока еще ни один из них не произнес ни слова. Смутно, с трудом Эмме вспомнилось, что у нее к нему какое-то важное дело, но не могла вспомнить какое. Без сопротивления она позволила незнакомцу повести себя за руку между деревьями к прогалине. И увидела сначала лишь пустую прогалину, а потом… Красивый замок. Как же она до сих пор не знала, что он здесь стоит? Он напомнил ей замок в Бретани, которую она посещала в детстве, но названия его она не могла вспомнить.

На пороге стоял один из красивейших и прекрасно сложенных мужчин, когда-либо виденных ею. Он вежливо поклонился и поцеловал ей руку, принял ее у воина в доспехах и повел во дворец, тот самый, которого она сначала не заметила на прогалине… Эмма надеялась, что сон ее вот-вот развеется и дворец исчезнет с такой же быстротой, как и возник, но он оказался выстроенным из крепких бревен, а сверкающий чистотой пол украшала мозаика.

Она подняла глаза и посмотрела на стоящего рядом мужчину. Он был не так высок, как Торкель, но все же походил на него: так, казалось ей, выглядел Торкель, будучи юношей — таким станет и Харальд. Но мужчина не ответил на ее взгляд, а продолжал смотреть прямо вперед. Она последовала за его взглядом — и тут она увидела праздничный зал, убранный для пира, а в нем сидели нарядные мужчины и улыбались ей. Все они были одеты в удивительно красивые платья с украшениями, золотыми цепями, кольцами. Но покрой одежды и внешний вид цепей Эмма не могла вспомнить, быть может, она видела их лишь на некоторых миниатюрах в красочных заставках и буквицах манускриптов монастыря Нуннаминстер.

Человек, стоящий рядом с ней, был одет богаче всех. Кем же он может быть? Вот он подводит ее к своему почетному месту и сажает по правую руку от себя. Ясно, этот человек — король. Эмма огляделась по сторонам, ища королеву, но найти таковой не смогла.

По приказу короля — он дважды хлопнул в ладоши — зал заполнился слугами с блюдами и кувшинами. Пока еще никто ничего не сказал, не сказала ничего и Эмма. Король был печален, хотя все вокруг, казалось, были веселы. Эмма не знала, решиться ли ей спросить его. Быть может, она тем самым нарушит этикет и будет наказана за это? Но когда в ее бокал было налито вино, и король поднял свой бокал в ее честь, она больше не могла сдержать своего любопытства.

— Позволь мне задать тебе простой вопрос, — начала она, — кто ты, господин?

Он поставил на стол свой бокал, не успев отпить из него, и ответил:

— Я король Артур, некогда властелин всех британских земель.

Король Артур! Но — такой король был лишь в сказаниях? А, может быть, он существовал и в действительности? Эдит утверждала, что лет пятьсот назад у бриттов действительно был король, его звали Артур, и он правил страной из города под названием Камелот. Но где этот Камелот, никто уже больше не знал. Эдит утверждала, будто Камелот был в Винчестере, ведь поблизости никакой другой столица не было. На это Эмма фыркнула и попеняла Эдит за ее английское тщеславие. Насколько Эмма помнила рассказы мамы Гуннор, Камелот был в Бретани. Эмма казалась весьма удивленной, поскольку король указал в ее сторону вновь поднятым бокалом и рассмеялся. Впервые Эмма увидела короля Артура веселым и с удовольствием приписала его смех на свой счет. С радостью вылив за его здоровье, она продолжила задавать свои дерзкие вопросы.

— Прости меня, но все это так неожиданно. И пока я не забыла, я должна спросить тебя о еще одной, важной для меня вещи. Король Артур, где находился Камелот?

Теперь рассмеялись все, сидевшие вокруг стола, и король широким жестом обвел всех и вся и вновь засмеялся:

— Здесь — Камелот.

— И здесь что — он всегда находился?

Король выпятил губы и будто задумался.

— Мм-да, насколько знаю…

— И все это с волшебником Мерлином и с… — Эмма не помнила других имен и, чуть-чуть помолчав, продолжила: — И все это правда?

Король ответил — но сейчас уже с печальным видом — что, к сожалению, все это правда, и правда, что Мерлин погрузил его в волшебный сон. И проснется король лишь, когда его народ окажется в крайней нужде и начнет взывать к нему и его мечу; и тогда возвратятся к нему былые силы и он сможет спасти свой народ.

— Но, — продолжал король, — раз в семь лет я имею право выйти из своего забытья, и тогда восстают из тлена и Камелот, и мой двор — всего на один день. На сегодня приходится этот радостный день, но это — и день печали, потому что сейчас он закончится и больше не повторится долгих семь лет. В этом году мне выпало счастье видеть Вас своей гостьей, леди Эмма, и за это я Вам сердечно благодарен.

Он вновь выпил с ней за ее здоровье, но во рту Эммы вино словно испарилось и превратилось в нечто без вкуса и запаха. А ее, как и прежде, мучила жажда.

Она начала приходить в себя, а король Артур, казалось, таял у нее на глазах. Во всяком случае ей показалось, что прямо сквозь его тело она видела спинку трона. И она быстро заговорила:

— Никто мне не поверит, когда я стану рассказывать об этом. А когда я буду еще и утверждать, что именно сегодня виделась и разговаривала с Артуром, королем Британии, все решат, что мне все просто приснилось.

Эмму так и подмывало попросить знака, украшения или чего-нибудь подобного, что могло бы подтвердить пережитое. Но она понимала — не может она желать подобного от легендарного короля.

Сейчас король улыбался и как раз хотел что-то сказать, но тут Эмма вспомнила еще об одном удивительном, чему хотела получить объяснение.

— Сир, — сказала она, подражая его манере не обращаться к ней на «ты». — Вы назвали мое имя. Откуда Вы знаете, кто я?

— Я просто знаю: Вы — королева Англии. И у Вас большие огорчения. Позвольте мне сказать: доверьтесь Вашему порыву и поезжайте в Данию — завтра Вы узнаете, что Вам надо взять с собой… А еще — прежде, чем мы расстанемся, я хочу попросить Вас: сожмите вашу ладонь, леди Эмма.

Немного удивленно посмотрела Эмма на него. Ей хотелось запомнить то, что он сказал о Дании — и как он это сказал? Потом она последовала его просьбе и зажала правую руку.

И вновь посмотрела на короля Артура, от которого перед ее взором остались лишь глаза и руки.

— Откройте ладонь! — приказал король.

Она повиновалась, и оттуда вылетела шелковисто-синяя бабочка. Она глазами следила за полетом бабочки через зал и услышала голос короля, доносившийся из все отдалявшегося сияния:

— Ты сохранишь память обо мне на всю жизнь, и в какое время года ни захотела бы ты вспомнить этот день, к тебе прилетит бабочка и коснется твоего виска…

С раскрытым ртом следила Эмма за полетом синей бабочки, а потом схватила серебряный бокал с вином: ее мучила такая жажда, что ей просто необходимо было утолить ее чем-либо!

На этот раз вино полилось прямо ей в рот, и она с наслаждением сделала глоток. Но поперхнулась и закашляла. Она быстро повернулась, чтобы откашляться, и тут увидела, что лежит на земле и во рту ощущает вкус пива. Оглянувшись в надежде увидеть короля Артура, она увидела лишь перепуганного монаха, склонившегося над ней с кружкой пива в руке.

— Deo gratias![46] — вскрикнул монах. — Я боялся, что леди Эмма сломала шею, ведь сначала я не видел у нее признаков жизни.

Рядом во рву пасся Слейпнир.

* * *

Об этом видении Эмма сначала никому не решалась рассказывать, уверяя себя, что то был всего лишь сон, сумеречное состояние, когда она лежала в обмороке, едва живая. Лишь Эдит описала она свой «сон», но ожидая, что та рассмеется и скажет: «Подумать только, какие смешные сны видятся моей королеве!»

Но Эдит неожиданно вся воспламенилась и стала умолять:

— Расскажи еще!

Сначала Эмма вспомнила не все, но чем больше она приходила в себя после падения, тем больше и больше вспоминала.

Только об одном не решалась рассказывать. О синей бабочке. Сначала она сама хотела испытать, как-нибудь попозже, действительно ли это «знамение», сбудется ли предсказание или нет. В чем-то ее видение само напоминало бабочку, хрупкую и легко ранимую, — она не могла позволить себе неосторожно дотрагиваться до ее крылышек. Она упомянула ее намного позже.

Только одну деталь из рассказов Эммы Эдит приняла не без сомнения. Когда Эмма рассказала ей о том, что король Артур говорил насчет Дании, Эдит постучала стилосом по восковой дощечке и, зажмурив правый глаз, стала рассматривать Эмму так, как она обычно делала, когда кому-то или чему-то не доверяла.

— А сейчас леди Эмма совершенно уверена?

— В чем? — озадачилась Эмма.

— В том, что леди Эмма не вложила в уста короля Артура собственные мечты?

Эмма вскочила, призывая в свидетели всех, кого вспомнила, начиная со дней Авраама, Исаака и Якова, включая яйца святого Кутберта, коими она клялась лишь про себя или в присутствии сестры Эдит. Наконец Эдит согласилась поверить в истинность рассказанного Эммой, а посему и не удивилась тому, что произошло несколько дней спустя.

Королева пришла к ней с наброском письма от короля.

— Перепиши это для меня как писец, — попросила она. — А от меня за это получишь настоящую реликвию.

Эдит взяла черновик и прочла его. Письмо было посланием всему датскому народу от Canutus, «Britanniae Monarchus», а также «Rex Danorum»[47], но в остальном написанное по-датски. Король Кнут милостиво сообщал, что посылает в Данию свою дорогую королеву вместе со своим любимым сыном Хардекнутом уже сейчас с тем, чтобы в будущем не было никакого сомнения в том, кто унаследует трон Дании после его смерти.

Далее король Кнут уверял, что надеется и верит: его поверенный Ульф сын Торгиля, и все остальные властители, как духовные, так и светские, пожелают принести клятву верности королю Хардекнуту так же, как они присягнули ему самому.

Король уполномочивает свою королеву Эмму выполнить это поручение, а по возвращении в Англию передать короля Хардекнута в руки Ульфа сына Торгиля на воспитание с тем, чтобы тот вырос хорошим датчанином, знающим датский язык как родной. Королева сама говорит на языке оной страны и прочее объяснит сама.

Затем шли обычные тирады о деснице Божьей, указующей путь любимому датскому народу, и так далее, и так далее.

Эдит тяжело вздохнула и серьезно посмотрела на Эмму.

— А не полить ли тебе водички на голову?

— Нет. Кнут же сам сказал, что Кнютте получит датский трон — это слышала не только я сама, но и ярл Ульф тоже. А теперь пиши, только начисто.

— А как тебе удастся убедить датских властителей поверить, что все это написал сам король Кнут?

— Следующую неделю король Кнут пробудет у Альфивы. Я знаю, где он хранит свою печать, ведь он не берет ее с собой в подобные поездки. Властители увидят его печать и поверят. А затем присягнут Кнютте, и Кнут не сможет отказаться от послания, как бы он ни хотел. Сделанного не вернешь. Так что, пиши, дорогая Эдит.

Эдит крутила и вертела королевское письмо.

— Я и раньше сожалела о твоем лицемерии, — пробормотала она. — Для нас всех было бы лучше, если бы ты была посмиренней… Кнут ведь узнает, кто переписывал этот акт. Как ты думаешь, что будет с моей головой?

— Но, Эдит, ты же сможешь ответить, что мне вполне поверила, и, потом, ты же не знаешь датского? Вся буря обрушится на мою голову, если что и случится. А то, что королевскую печать ставила я сама, этого-то никто не сможет узнать.

— «Кровь на нас и на детях наших», сказали судьи иудейские Пилату. Черта с два! Ну, моя голова тоже станет реликвией, если я рискну ею ради тебя.

— Вот это левый мизинец святой Флорентины, — объяснила Эмма.

— По-моему, он принадлежал Питерсборо?

— Уже нет.

Эмма купила все мощи святой во Франции для своего верного аббата Эльфсиге, но, как известно, кое-что она приобрела и для себя лично. Одна реликвия святого отправилась в Норвегию с Олавом Харальдссоном. Эмма иногда поговаривала о том, что купила еще какой-то «кусочек» от останков, которыми владел монастырь Питерсборо; не может же монастырь обладать всем, тем более, что Эмма согласилась хорошо заплатить — уже во второй или даже третий раз?

Сестра Эдит вновь тяжело вздохнула и заявила, что реликвия эта ужасна. Но — она знала упрямство Эммы. Лучше бы она заставила согрешить кого-нибудь другого, тогда бы Эдит легче было взять на себя и труд, и тяжесть вины.

Эмма поблагодарила и расцеловала Эдит. Когда Кнут вернулся от Альфивы, она заявила ему, что отправляется в Данию и берет с собой Кнютте.

* * *

Как только Эмма достигла Дании, ярл Ульф созвал тинг[48]. Члены тинга собирались в Йеллинге, древнем городе короля Харальда Синезубого на Юлланде, поскольку ни королевский двор, ни церковь в Роскилле не смогли бы вместить такую огромную толпу. Собраться можно было лишь в зале Харальда или церкви в Йеллинге, если погода не позволит проводить тинг под открытым небом.

Эмма тоже была потрясена размерами йеллингской церкви. Правда, деревянной, но примерно пятидесяти саженей в длину и более двадцати в ширину. В старом зале Харальда было на что посмотреть: да, именно так, должно быть, и выглядел зал Ролло, о котором она много слышала в детстве в Руане.

Много знатных господ прибыло сюда верхом или на кораблях. Они не уступали ни английской, ни французской знати в роскоши, а многих из них даже сопровождали личные оруженосцы. Высоко над головой, с величественной миной несли они господское оружие, с рукоятями, богато отделанными золотом и янтарем; ножны, сияющие серебром, украшала эмаль. Кое-кто из стариков был одет, правда, еще как сам Ролло, большинство же, как Торкель или Кнут.

Бьерн, Торгильс, Свейн, еще Бьёрн и Тостиг. Их имена ничего не говорили Эмме, места, откуда они прибыли, давали ей возможность понять, сколь все же пространна датская держава Кнута. И она, наконец-то, смогла увидеть карту страны, давшую ей довольно полные сведения. Представляя ей то одного, то другого ярла, Ульф указывал на карте место, откуда они прибыли: вот этот из Сконе, а этот из Блекинге, этот из Рюгена, а тот из Халланда, а вот из той части Вестерётланда, которая принадлежит королю Кнуту. Затем пошли хёвдинги и ярлы из самой Дании с ее множеством островов.

Имена некоторых епископов она уже знала и раньше. Старый Готебальд из Лунда. Одинкар из Рибе, тот, который совсем недавно посвящал в сан Гербранда из Роскилле в Кентербери… Нет, она отказывается запоминать остальные имена.

Всем было любопытно повидать королеву Эмму, уже однажды бывшую английской королевой и родом из Нормандии. Все были одинаково потрясены молодостью и красотой королевы, уже успевшей столько достичь. Члены тинга ожидали увидеть стареющую женщину. Но, конечно же, им было ясно: ведь совсем недавно она родила Кнуту ребенка. Сам молодой принц, которого она держала за руку, не старше шести лет и сразу видно, кто его отец.

Эмма свое лучшее платье со сверкающей вышивкой из Нуннаминстера. Пока Ульф читал королевское послание Кнута, мужчины больше смотрели на Эмму, чем слушали ярла. Во время чтения Эмма стояла, как ей и было положено, и мужчины не могли налюбоваться ею. Вот как должна выглядеть королева! А не как тролль или лесовичка, как та, что король привозил сюда в Данию несколько лет назад. Альфива, наверное, хороша в постели, она умеет даже скакать на лошади и ругаться, как берсерк[49]. Но чтобы женщине добиться чести, занимать такое высокое положение, нужно быть такой, как эта королева!

Да, конечно же, все слушали то, что читал ярл Ульф, но лишь когда Эмма взяла слово — заговорив громко и ясно, да еще и на их собственном языке! — все действительно посчитали, что перед ними стоит следующий король Дании. Королева заставила его изящно поклониться членам тинга, и те ударили в свои щиты первыми подвернувшимися под руку предметами, поскольку свое оружие они вынуждены были оставить за дверью. Умно объяснила им стройная королева, что без их согласия и клятвы верности письмо короля Кнута не имеет никакой цены. Находчиво было и ее напоминание о том, что имя Хардекнут носил прадед короля Горма Старого.

А в это время королевское послание переходило из рук в руки. Многие глядели в него лишь для вида, поскольку читать не умели, а показать это боялись. Только когда письмо дошло до епископа Гербранда, оно надолго у него задержалось. Епископ позвал Ульфа.

— Это королевское послание не похоже на письма короля Кнута, которые я сам заверял, будучи в Англии, — сказал епископ мрачно. — Прежде всего не хватает свидетелей, есть лишь подпись самой королевы. Далее, подобные письма обычно пишутся на латыни. Мне не известно там ни одного писца, который знал бы датский.

— Вероятно, сейчас он приобрел одного такого, — ответил Ульф, — но об этом лучше может сказать Ее Королевское Величество. Что же касается латыни, то по собственному опыту я знаю, что короли еще до Кнута писали по-английски, обращаясь к своим соотечественникам, поскольку адресат — не духовное лицо. Поэтому меня радует, что король Кнут сейчас может писать и по-датски. Наконец, что касается содержания, то я сам могу поставить свое имя как свидетель, потому что я собственными ушами слышал именно такие его слова.

Эмма, выслушав разговор, вновь взяла слово.

— Насколько я понимаю, отсутствие подписей свидетелей под письмом короля, кроме моего собственного имени, вызывает у некоторых удивление. Вина в этом целиком и полностью моя. Решение о моей поездке в Данию было столь поспешно, что просто не успели вызвать большее количество свидетелей.

— Но если недостаточно свидетелей, — добавил Ульф, — то необходима королевская печать, а ее мы здесь видим. Кстати, я понимаю, почему король Кнут отказался от необходимости давать множеству неизвестным нам англичан чиркать на своем письме — во-первых, они не понимают датского, и, во-вторых, не имеют никакого отношения к делам Дании!

Эта его речь вызвала смех и одобрение. Епископ не захотел больше волновать прелестную королеву; он ведь тоже видел печать и посчитал ее достаточной. Хотя… Но мысли свои после этого молчаливого «хотя» высказывать не стал.

Итак, датский тинг присягнул королю Хардекнуту на верность и послушание; при условии, конечно, что тот не станет пользоваться королевской властью, прежде чем будет иметь право носить оружие, или если тинг не примет иного решения. С радостью услышали присутствовавшие и о том, что Хардекнут останется в Дании, дабы получить тут воспитание. Королева тоже может остаться здесь, посчитали многие.

— О Свейне, за которым Торкель присматривает там, в Сконе, мы ничего хорошего не слышали, — заметил хёвдинг с острова Фюн. — Так что, я считаю, этот выбор не только хорош, но и куда лучше прежнего.

Все зашикали на хёвдинга с Фюна и из-за начавшегося дождя устремились в огромный зал короля Харальда отпраздновать радостное событие. А о норвежской короне сказано ничего не было.

— Ну вот, — облегченно вздохнул Ульф, — все и обошлось, хоть и не совсем гладко. А теперь, я надеюсь, мне не придется напоминать о вознаграждении…

* * *

Эмме нравилось все, что она видела в Дании. Холмы острова Зеландии напоминали ей о южной Англии — удивительная страна! Роскилле немного разочаровал ее. Королевский замок она нашла уютным, а вот церковь к востоку за ней была маленькой и деревянной. Эмма-то ожидала увидеть собор! Ведь церковь эта сейчас — место захоронения датских королей со времен ее свекра.

С некой дрожью вошла она в церковь Пресвятой Троицы и походила между саркофагами и надгробьями. Ей хотелось знать, прибыл ли на свое место ее «подарок» или его расхитили во время долгого пути?..

Но она нашла его! Маленький гроб с останками Гуннхильд дочери Харальда. С трудом различала она руны, начертанные вдоль его длинной стороны, руны о дочери датского короля, убитой в Англии anno domini 1002[50].

В ту ночь, на кухне и в пивоварне Нуннаминстера вываривая кости Гуннхильд, она не могла и предвидеть, что в один прекрасный день станет датской королевой и женой племянника Гуннхильд. К тому же матерью будущего датского короля Хардекнута.

С легкой дрожью в коленях склонилась Эмма над земными останками Гуннхильд и помолилась за то, чтобы сделанное ею во время этого посещения Дании принесло Кнютте не позор, а счастье, чтобы Господь обернул возможный гнев короля Кнута в убеждение, что Эммин поступок совершен ею во благо Дании — и Англии тоже.

Посреди молитвы она вдруг сбилась. Рядом с ней преклонил свои колени и Свейн младший, сын Эстрид и Ульфа…

Он тоже не мог представить себе, что однажды станет королем Дании и войдет в историю, как Свейн Эстридсон.

* * *

Эмма надеялась увидеть и Торкеля. Почему он не прибыл на королевский тинг? Ведь Торкель должен был стать одним из самых знатных людей Дании после того, как опала кончилась и он был назначен в воспитатели побочного сына Кнута?

Ульф сказал, будто мало что знает об этом деле. Вероятно, Торкель со своими судами сейчас на востоке и не успел получить приглашения на тинг за такое короткое время. Насколько Ульф слышал, Торкель занимается сейчас торговлей с Новгородом и Висбю. Говорят, что он пытался создать себе некий оплот на восточном побережье Готланда. Удалось ему это или нет, можно только гадать.

Но Ульф умолчал о том, что незадолго до приезда Эммы в Данию прошел со своими кораблями к реке Ледде и стал там чуть ниже королевской усадьбы, пожалованной сейчас Торкелю.

Торкель знал о приезде Ульфа, но на пристань не вышел, скрываясь от него большую часть дня; Ульф продолжал стоять на месте, но Торкель не показывался. Наконец, Ульфу надоело, и он сам послал своих людей за ним.

— Ты так не уважаешь наместника короля Кнута, что даже не хочешь поздравить его с прибытием?

— Гость с добрыми намерениями заранее посылает известие о своем прибытии, а не является на корабле с полной командой, — ответил Торкель. — Так что я все еще не приглашаю тебя в гости.

Ульф так и стоял на борту и рукой опирался на штевень.

— Вот как раз о кораблях я и хотел поговорить с тобой. Королю не нравится, что в мирное время ты держишь так много кораблей и воинов.

— Да, судя по вооружению — твоему и твоих людей — сейчас точно мирное время, — хмыкнул Торкель. — К тому же я не верю, что ты здесь по поручению короля.

Торкель выстрелил вслепую. Вполне возможно, что король все-таки принял решение: ведь Кнут разрешил Торкелю держать свои корабли лишь «покамест».

— Чему ты веришь, а чему нет, не так уж важно, — рассердился Ульф. — Во всяком случае сейчас ты передашь мне командование кораблями и прикажешь тем, кто, похоже, считает, что еще находится под твоим командованием, отправиться служить датской короне. В убытке никто не будет — кроме тебя. А ты можешь оставаться там, где находишься и владеть своим так называемым кораблем хёвдинга.

Торкель шагнул поближе и положил руку на рукоять меча.

— Моих собственных кораблей — девять, — жестко ответил он. — Они — подарок от короля Кнута.

Ульф чуть поежился. Торкель стоял слишком близко — вдруг он выйдет из себя и направит свой меч против наместника.

— Вопрос о праве на владение не стоит. Но командование воинами в датских водах будет в моих руках. Тот, кто не согласится по-доброму, будет выдворен и может искать себе гавань, где захочет.

— Я несу ответственность перед королем Кнутом за безопасность его внебрачного сына, — парировал Торкель. — Если кто-нибудь из врагов короля придет сюда, как ты, чтобы похитить его, я не смогу воспрепятствовать им со своими шестьюдесятью моряками.

Ульф улыбнулся.

— Да, это, возможно, и трудная задача для старика. Король понял это и хочет смягчить твое беспокойство. Поэтому я заберу мальчишку с собой — прямо сегодня.

Заслышав перепалку, все оставшиеся дома воины столпились вокруг Торкеля. Правда, их было не очень много, большинство кораблей разошлись для выполнения различных заданий; на берегу оставалось не больше дюжины дружинников. Может быть, Ульф знал об этом заранее?

Торкель отошел с ними в сторонку, чтобы услышать их мнение.

Сопротивляться бесполезно, уж слишком велико было преимущество у Ульфа. А многие из молодых парней, служивших у Торкеля, уже устали от того, что вместо ожидаемых приключений им пришлось ограничиться спокойной торговлей с востоком. С захватом Готланда тоже ничего не вышло; Торкель миролюбиво попросил разрешения заложить там запасы еды и при необходимости пользоваться гаванью в заливе на восточной стороне острова, каковое он тут же получил — за соответствующую плату. Викинги должны были заняться ненавистным сельским хозяйством или днями напролет подсчитывать меха и кожи из Гардарики…

Кончилось все тем, что они объявили о готовности перейти на службу к Ульфу. Единственными, кто выразил желание остаться у Торкеля, были те из команды, кто последовал за ним из Англии.

— Благодарю вас за верность и предложение остаться служить мне, — сказал им Торкель. — Но что есть, то есть. С одним кораблем мне все равно не выйти в море, я заплачу вам все, что я должен по сегодняшний день. А потом вы с миром можете идти с ярлом Ульфом.

И была великая попойка, и причитали женщины и дети членов команды, живших на королевской усадьбе у реки Ледде. Ведь им так было хорошо здесь — и куда теперь им деваться?

Торкель предоставил Ульфу и его людям утишать эту бурю. И услышал крик Ульфа, мол, те, кто сейчас в плавании, могут спокойно оставаться там, где оказались сейчас. А он, Ульф, оставит несколько драккаров для переговоров с командами тех кораблей, которые могут вернуться. Некоторые из них были из Швеции или Норвегии, некоторые с Готланда и других мест вокруг Балтийского моря; они смогут выбрать — оставаться на службе у датского короля или вернуться туда, откуда пришли.

Тяжелой поступью отправился Торкель искать Свейна. И искать его пришлось долго. Сын наложницы прятался, прислушиваясь к приказам ярла Ульфа. Потом он тихонько выбрался из своего убежища в надежде найти более надежное. Он ни за что на свете не хотел уходить от Торкеля!

А Торкель не хотел отпускать от себя Свейна. После нескольких горьких дней, когда Свейн мерялся силой с Торкелем, превратив для него эти дни в ад, Свейн стал настоящим мужчиной. Как только исчезла Альфива, с ним стало можно разговаривать. Торкелю не приходилось наказывать его строго. Сейчас они лучшие друзья. Диковиной было, чтобы Торкелю приходилось повышать голос. Свейн старался делать все, чтобы угодить воспитателю. А тот научил его ходить под парусом, пользоваться легким оружием, и в обоих случаях Свейн показал свои способности. Так что даже приходской священник сумел всерьез заняться обучением мальчика.

Торкель нашел Свейна в ларе с зерном; из зерна виднелся только его нос. Свейну просто не удалось сдержать чих, напавший на него.

— Я не хочу к этому дьяволу Ульфу, — заревел Свейн. — Я убью его.

— Если ты это сделаешь, все падет на меня, — ответил Торкель. — Это покажет лишь, что я не тот, кто смог сделать из тебя человека.

— Но я хотел бы поехать с тобой в Новгород!

— Ты, конечно же, поедешь в Новгород, если попросишь об этом отца.

— Еще один дармоед!

— Ты не должен говорить так о своем отце и короле, — загремел Торкель. — Ты это знаешь. Как, черт возьми, ты сможешь быть полезен своему королю и своей стране, если станешь драть горло, как простой бонд?

Не будь момент столь печален, Торкель рассмеялся бы над новым титулом короля Кнута, только что дарованный ему сыном. Но сейчас сердце его смягчилось, и он понял: без уговоров ему не удастся взять с собой Свейна на корабль Ульфа ярла.

— Свейн, — начал он и почувствовал, как ему изменяет голос. Проклятая старость делает человека плаксивым! — Свейн, мне, как и тебе, жаль, что наши пути расходятся. Я научился любить тебя, и я знаю, что буду радоваться за тебя, когда ты повзрослеешь. Однажды я с гордостью смогу сказать: этот Свейн сын Кнута — мой воспитанник… Доставь мне удовольствие и не дай Ульфу ярлу возможности видеть плаксу, поднимающегося на борт своего корабля. Докажи ему, что идет английский принц — куда более знатного происхождения, чем этот Ульф, — знающий, как вести себя. Вот так!

Свейн вытер нос и глаза, но на Торкеля смотрел задумчиво.

— Но — я все равно не покажу ему, что рад покинуть тебя? Тебе ведь это тоже не доставит удовольствия, а, Торкель?

— Нет, не доставит. Пройди надменно, мол, к этому меня вынудили. Но не цепляйся зря, а то доставишь Ульфу удовольствие применить к тебе силу. Ульф ярл сейчас — наместник твоего отца в Дании, так что покажи ему ровно столько уважения, сколько он потребует, но не больше. Пока сам не поймешь, достоин ли он большего, чем твоего уважения. Я думаю, что он отправит тебя обратно в Англию, и довольно скоро. Возможно, мы…

Торкель готов был сказать, что, возможно они еще встретятся. Ведь он на самом деле был уверен, что весь этот переезд происходит без ведома короля. Но если он станет утешать Свейна надеждами на возвращение в Ледде, то пообещает большее, чем сможет выполнить.

Они крепко обнялись, прямо у ларя с зерном, быстро, по-мужски. Свейн ушел, чтобы проследить за упаковкой своих вещей и больше Торкель его не видел. Он лишь отметил для себя, что остался у него только единственный корабль — ну, если не считать женщин и рабов.

На восходе следующего дня одинокое судно вышло из реки Ледде, воспользовавшись свежим северным ветром, и вскоре уже шло на юг. С тех пор никто не видел Торкеля Высокого и даже ничего не слышал о его жизненном пути.

Глава 7

Вскоре Эмма вернулась в Англию. И безо всяких обиняков рассказала королю обо всем, поскольку имела основания предположить, что Кнут все равно вскоре узнает, как прошли «выборы короля».

Сначала король решил, что Эмма шутит. У королевы, действительно, бывало шутливое настроение, но он его не разделял. И, наконец, поняв, что она говорит серьезно, он не ударил ее, как она, возможно, ожидала, и даже ничего не поломал и не разбил; в гневе своем он стал холодным, как лед.

— Не думаешь ли ты, что у меня есть все основания выгнать тебя за то, что ты сделала?

— Конечно. Но что сделано, то сделано. Кто пострадает больше всего, если ты подымешь переполох? Ты же сам. Вся Дания подымет тебя на смех за то, что ты позволил женщине обвести себя вокруг пальца. А будешь молчать и делать хорошую мину при плохой игре, спасешь свою честь. Кстати, я лишь опередила тебя — ты же при свидетеле объявил, что Кнютте будет королем Дании. Ведь трон Англии ему уже обеспечен…

Они «прогуливались» вверх на холм святого Эгидия, и, воспользовавшись случаем, Эмма рассказала ему всю эту невероятную историю. Слушая ее, король палкой сбивал арнику и репейник, росшие вдоль дороги, как и некогда у Гейнсборо.

— Да, все это вбил в твою голову проклятый Ульф, — рявкнул он и с особой силой рубанул своей палкой. Не ясно было, кому предназначался этот удар; Эмме или Ульфу?

— Совсем нет, дорогой. Ульф к этому не имеет никакого отношения. Перед членами тинга он смог лишь подтвердить, что слышал собственными ушами, как ты сам обещал Кнютте Данию.

— Скоро он об этом пожалеет, если будет и впредь так поступать, — пригрозил король. — Ему не хотелось быть датским наместником. А теперь вот ему кажется, что он король Дании и может делать все, что ему заблагорассудится, даже не извещая меня. И эту змею я пригрел на груди своей…

— Да неужели?

— … и даже отдал ему свою кровную сестру в жены! Мало того, что он корчит из себя «делателя королей» и потихоньку строит куры моей королеве, так может быть, вы сговорились с ним и насчет Свейна? — Кнут остановился и потряс палкой перед носом у Эммы. — А я-то ждал от тебя благодарности за мое уважение к сединам Торкеля. Но ты превзошла самое себя: только ты додумаешься отправиться к Альфиве и тем самым наказать меня.

Который Свейн? Чем связан со всем этим сынишка Эстрид и Ульфа? И почему речь зашла о Торкеле?

— Я не имею ни малейшего представления, о чем ты говоришь.

— Зачем вам надо было отбирать у Торкеля моего сына Свейна и присылать его сюда в Англию? — гаркнул король. — Именно сейчас, когда ему удалось немного воспитать эту каналью?

— Успокойся и не кричи, — стала умолять его Эмма. — Вон люди поворачиваются и усмехаются. Подожди, по крайней мере, пока мы вернемся домой…

— Ты сама должна была бы поступить так — а ты набросилась на меня совершенно неожиданно.

Он двинулся быстрым шагом и тут же оказался далеко впереди нее, Эмма, как могла, засеменила следом, ведь ей мешали юбки, но успокоить свое любопытство так и не смогла, пока они не вошли в дом. История с Торкелем совсем нова для нее, вот же проклятый лжец этот Ульф!

— Кнут, подожди, — выдохнула она, — о Свейне ты, должно быть, знал довольно давно, так чего же ты злишься — сейчас?

Он ничего не ответил и чуть было не разбил себе голову о ворота, которые сторож не успел раскрыть вовремя. А потом влетел к себе в покои, а она вслед за ним.

— Потому что я только сейчас увидел, в чем дело, — шипел он. — Я ведь поверил словам Ульфа о том, что Торкель устал возиться со Свейном и собрался податься в Гардарики. А теперь вижу, что все было заварено вами обоими, Ульфом и тобой.

Эмма выдвинула скамеечку и села прямо перед королем. Убрав со стола восковые дощечки и стилосы, она прочно уперлась локтями в столешницу.

— Кнут, я ведь не имею обыкновения лгать тебе…

— Ха!

— … я могу немного обмануть тебя, конечно, но я всегда говорю правду, даже если она обернется против меня; ты должен согласиться с этим, не так ли?

— Когда ты находишь, что игра закончена, да, — тогда ты достаточно умна, чтобы первой оказаться «правдивой». — Король схватил дощечку и принялся царапать на ней.

— И все же я верю; ты знаешь меня довольно хорошо и знаешь также, что я не лгу, когда говорю: о Свейне сыне Альфивы я не имела ни малейшего понятия. Я спрашивала Ульфа, почему Торкель не был на тинге, и он ответил, что ему казалось, будто Торкель был в то время в Новгороде. Я согласна, что в тот момент у меня не было и мысли о судьбе Свейна. Так что я не могу утверждать, что Ульф лгал мне, я вынуждена лишь признаться, что ничего не спрашивала о твоем побочном сыне и что Ульф тоже ничего не говорил о нем.

— Но все знают, как ты любишь Альфиву и моих сыновей от нее, — сыронизировал король, — так что нет ничего удивительного, что никто не решается напомнить тебе… Значит, я должен поверить, что ты никак не связана с затеями Ульфа?

— Ты должен верить, потому что это правда. Я бы никогда не стала помогать вредить Торкелю…

— В этом я верю тебе.

— … ведь я знаю его настолько, что убеждена — он не стал бы добровольно снимать с себя ответственность, если бы не был уверен, что это происходит по твоему приказу. А Торкель знает меня достаточно хорошо, чтобы не передавать твоего незаконного сына в мои руки.

— Но у тебя же оказалось письмо от меня — с печатью и со всем остальным, — поддел ее Кнут.

— Кнут, узнай, что случилось с Торкелем, — попросила она. — Мне кажется, там что-то неладно. Да будет проклят тот день, когда я доверилась Ульфу Торгильссону!

— Аминь, — добавил король. — Вот и еще одно восковое свидетельство о нашем времени.

И пошел поток гневных писем короля Кнута Ульфу ярлу, изредка прерываемый то смиренным, то жестким ответом последнего. Кнут довольно быстро узнал о случившемся с Торкелем и еще раз пообещал отрезать Ульфу уши, как только приедет в Данию.

Но о дальнейшей судьбе Торкеля Кнуту тоже ничего не удалось разузнать. Казалось, никто на всем Севере не знает ничего, кроме все того же: Торкель исчез из Ледде, взяв с собой лишь один корабль, да и тот без команды.

И вот новое, вернее, обновленное послание Ульфу: за это Кнут ему точно уши отрежет; да, Ульфа действительно сочли виновным в исчезновении Торкеля.

Что же до избрания короля, то Ульф обвинил во всем Эмму, мол, она обманула его. В то же время напомнив Его Величеству о том, что сам Кнут сказал перед тем, как Ульф оставил Англию.

Бесцеремонное требование короля вернуться в Англию, ярл смиренно отклонил. Уж лучше ему подождать, когда утихнет гнев его царственного шурина, поскольку ему хотелось бы сохранить свои уши. Но более важной причиной отказа приехать стало то обстоятельство, что шведский конунг в союзе с норвежским занялись грабежом на датской земле, и Ульфу приходится противостоять им.

Кнут знал: последнее — правда. Его наблюдатели могли рассказать о крупных скоплениях шведских и норвежских воинов. И цель у них могла быть лишь одна.

Пока был жив Олав Шведский, Кнут питал надежду, что родственные связи и набожность шведского конунга воспрепятствую постоянному союзу между Швецией и Норвегией. Но сейчас Олав отправился к праотцам. Его место занял Энунд Якоб, явно хороший друг своему норвежскому свояку. Надежды Кнута, что Олав Харальдссон обломает себе рога, что-то не осуществлялись. Во всяком случае, время тянулось слишком медленно — или слишком быстро, смотря для кого. Не может же Кнут терпеть целую вечность, что им унаследованная Норвегия находится в незаконном владении.

И Кнут вооружил всех, кого мог. Ему трудно было убедить англичан отправиться мстить «королю» Олаву, и поэтому он был вынужден вербовать соотечественников и других норманнов. Флот Торкеля как раз был бы кстати, но Ульф либо разогнал его, либо унизил тех, кто остался под командованием датчан.

Какую позицию занимал датский флот и войско в надвигающейся войне, Кнут не мог понять. Ульф хромал на обе ноги. То он вел горячие речи о мирном соглашении с «братскими народами», то говорил, что больше боится английского короля, чем двух других, вместе взятых, ведь Кнут всерьез настроен против него из-за историй с Хардекнутом, из-за Свейна, сына наложницы» а также из-за Торкеля.

Можно ли доверять Ульфу ярлу или нельзя? По словам осведомителей, Ульф уже был в контакте с Энундом Якобом и предложил тому в обмен на мир отдать Блекинге Швеции, а Халланд — Норвегии. Сам же он за это хотел продолжить править Данией, пока не повзрослеет Хардекнут.

Что было во всем этом правдой, а что ложью, было неясно. Странным казалось и то, что Эйлиф, которого Кнут сделал ярлом в Англии, покинул эту страну и присоединился к Ульфу.

Шел 1026 год. Кнут со своим флотом отплыл из Англии в Данию. Там он начал с высадки в Лимфьорден, чтобы войско поживилось грабежом. Там же он назначил встречу с одним из своих дружинников, стоявшим в фарватере между Норвегией и Данией и наблюдавшим за всем, что там происходило. Тот сумел рассказать, что Олав Харальдссон идет со своими кораблями в южном направлении. Очевидно, он идет на встречу со шведским конунгом где-то на юге Балтийского моря.

Итак: вперед, и по возможности воспрепятствовать этой встрече флотов! Олав явно был потрясен быстротой появления Кнута. Превосходство сил Кнута казалось столь очевидным, что после короткой битвы Олав стал отходить на юг. К несчастью для Кнута норвежский флот не смог собраться воедино, а разбежался в разные стороны, иначе Кнут смог бы преследовать его и полностью разбить, в этом Кнут был абсолютно убежден. Но ночной мрак спас на этот раз короля Олава.

Флот Кнута рыскал много дней, и нашел их — и норвежцев, и шведов, — укрепившихся в широком устье реки.

Следов же кораблей Ульфа ярла Кнуту пока еще не попадалось. Но поговаривали, будто он перешел на сторону противника…

Того, что случилось потом, Кнут не очень понял. По примеру Торкеля Высокого он со своим королевским драккаром держался на должном расстоянии от тут же разыгравшейся битвы и был готов при необходимости вмешаться в нее. Его корабль стоял у берега, и он видел, как тонули суда с обеих сторон и как множество славных викингов рубило друг друга мечами и топорами. Он как раз приготовился отдать новый приказ, когда его судно внезапно завертело сильным течением. Вода вокруг него вмиг наполнилась валежником и бревнами, угрожавшими разбить его драккар, попытайся только гребцы затормозить его веслами на этой страшной скорости.

Поэтому Кнут крикнул своим дружинникам сушить весла, пусть судно подчинится этому странному течению, — надо надеяться, оно само скоро ослабнет, и тогда можно будет легко повернуть корабль в нужном направлении.

Позже он слышал рассказы о том, что Олав приказал построить запруду выше по течению и потом, в подходящий момент, как раз, когда корабль короля Кнута оказался поблизости от устья реки, развалил ее.

Король Кнут сразу же понял, что охотятся именно за ним и его судном. Водяным валом перевернуло многие из его драккаров, а его собственный корабль отнесло далеко от остальных, не пострадавших от внезапного речного паводка.

Тут множество лодок двинулось к его одинокому судну, и он сразу же понял, что произойдет дальше. Его тяжелый драккар мог бы, конечно, легко уйти от врагов, набери он заранее скорость. Но на таком коротком расстоянии быстроходные ладьи врага тут же нагонят его.

И он стал раздумывать, что же ему делать, чтобы избежать плена. Быть может, поступить так, как поступил Олав сын Трюггви, который, как утверждали, предпочел выброситься за борт, но не уступить верховной власти?.. Верховная власть однажды принадлежала его отцу, королю Свейну, вместе со шведским конунгом. Сейчас только роли поменялись, а в остальном все было так же…

Его дружинники встали у релингов, чтобы встретить врага, но тут Кнут увидел суда с поднятыми парусами и с гребцами на каждой уключине. Они шли с запада наискосок, шли быстро, гораздо быстрее, чем норвежцы и шведы. Так что же, черт возьми, он видит? Суда-то датские! И на драккаре хёвдинга стоит Ульф, его зять!

Потребовалось всего лишь несколько минут, вражеские суда либо оказались разбиты и перевернуты, либо успели уйти. Корабль короля Кнута отошел к югу, из гущи боя.

И чуть попозже король увидел, как его уцелевшие суда присоединились к флоту Ульфа и тоже направились на юг.

— Мы, что, бежим? — Это были первые слова, сказанные королем Кнутом своему неожиданному спасителю.

— Нет, — ответил Ульф, — оба флота вышли из боя. Просто они идут на север, а мы — на юг. Обе стороны могут приписать себе победу, если пожелают.

— Но, — неуверенно спросил Кнут, — не следует ли нам преследовать их?

Но инициатива и решимость уже покинули его. Если бы он был вынужден сдаться в плен, кто бы преследовал остальных? Ульф и Эйлиф?

* * *

Смущенным и малоразговорчивым оставался король Кнут на пиршестве в королевской усадьбе в Роскилле. Он до сих пор еще не вполне понимал, что же произошло.

Как удалось Ульфу и его брату в первый момент находиться среди врагов в качестве союзника — чтобы в следующий поспешить спасти его, Кнута?

На пергаменте Ульф представил дело так: во время последней попытки выступить посредником он оказался запертым между шведскими и норвежскими кораблями. И тогда он остался там, чтобы разузнать об их намерениях и возможных военных хитростях.

— И это была удача, — считал Ульф.

Кнут ничего не ответил и даже не намекнул, верит ли он Ульфу или нет. Чем угрюмее становился король, тем чаще выступал Ульф. Произносил здравицы, призывал скальда Сигвата произнести хвалебную драпу, ведь он был на борту вместе с королем и знал о его храбрости. Эстрид тоже веселилась вместе с мужчинами, как и малыш Кнютте, которому разрешили подольше оставаться со всеми и даже хорошо угостили вином и — упреками отца за то, что сын-де хочет вытеснить Кнута с королевского трона Дании. Кнютте принял упреки спокойно, он понимал, что отец гневается, но не мог уразуметь, какое он, Хардекнут, имеет отношение к этому делу; в этот час Кнютте увидел отца впервые после многих лет разлуки…

Ульф по-прежнему выказывал свою непритворную радость, не обращая внимания на недовольство короля. Конунг уже зевал, поговаривая, что-де пора бы ложиться спать, но тут Ульфу пришла идея:

— А не сыграть ли нам в шахматы!

Раньше Кнут не мог бы себе представить, чтобы Ульф сам выступил с таким предложением. И из чувства неловкости он не смог отказать, ведь Ульф впервые сам захотел сыграть. Может, дурное настроение и развеется?

И они сели играть. Все шло своим чередом. За то время, что они не виделись, Кнут овладел тем началом партии, которым Ульф научился у посланника из Новгорода, так что момент внезапности оказался исключен. Ульф позволил королю перехватить инициативу и застыл в ожидании.

Ульф наблюдал, удивлялся. Нет, король опять сделал необдуманный шаг! Ладно. Ярл взял слона короля.

— Плохой ход, — пожурил Ульф.

— Да, плохой, — ответил конунг и снял слона со стола. Подержал его в руке, а потом поставил обратно на доску, передвинув фигуру на прежнее место:

— Я собираюсь пойти иначе.

— Но, — помедлил Ульф, — это же против всяких правил?

— Сегодня в силе мои правила, — ответил король.

Ярл вскочил, перевернул шахматную доску и пошел.

— Ты верен себе, король Кнут, — процедил он.

— Как ты сказал? Сбегаешь, жалкий трус?

Повернувшись, Ульф ответил:

— Ты бы убежал еще дальше от реки Хельги, если бы смог. Ты не называл меня жалким трусом, когда я пришел спасать тебя от свеев и норвегов, кусавших тебя, как собаки.

Ульф захлопнул за собой дверь. Кнут посидел, подумал и отправился спать. Это ему следовало бы сделать пораньше.

На следующее утро одеваясь, король сказал своему слуге:

— Пойди к Ульфу ярлу и убей его!

Паж ушел и какое-то время не возвращался. Потом все же явился.

— Ну? Ты убил Ульфа ярла?

— Нет, — ответил паж, — я этого не сделал, ведь он ушел в церковь святого Луки.

Кнут тяжело вздохнул. Потом заглянул в соседнюю комнату. Там еще спал его телохранитель. Хорош телохранитель! Право, сон того стоит, но Ивар до сих пор и не думает вставать!

Ивар Белый, так звали его за цвет волос. Он был норвежцем.

— Ивар, ты слышал, что я приказал своему пажу?

Да, Ивар слышал.

— Теперь пойди ты и убей Ульфа ярла!

Ивар Белый хмыкнул, но пошел. Он уже знал, где искать Ульфа. Ульф стоял на хорах.

— Так, — сказал ему Ивар, — ты все знал и поспешил скрыться в церкви? Неплохо придумано, Ульф, жалкий трус!

Ульф не ответил. Тогда Ивар достал свой меч и быстро рубанул им Ульфу ниже пояса. И Ульф упал замертво. Ивар вернулся в покои короля и показал ему еще не обсохший меч.

— Ты убил ярла?

— Я сделал так, как ты сказал, король Кнут.

— Ты хорошо сделал.

* * *

Ужас охватил всех после деяния Кнута. Всех, кто мог смотреть дальше собственного носа. То, что Кнут приказал убить Ульфа, в конце концов, можно было бы и понять, хотя лучше бы он привлек его к суду за предполагаемое предательство. Но ведь Кнут хладнокровно убил ярла в святом месте!

Сначала датские епископы склонились в молчаливом ужасе. Потом начали шептаться об интердикте[51].

Кнут сразу же посчитал, что должен предотвратить кровную вражду в собственной семье: ведь все-таки убил-то он мужа собственной сестры! И он в качестве небольшой виры[52] за Ульфа отдал Эстрид и Свейну хорошие дворы и кое-какое другое имущество. А церкви святого Луки и ее священникам поспешил сделать пожертвования.

Эстрид была сломлена горем. Не столько из-за себя лично, поскольку Ульф мало заботился о ней как о женщине. Но из-за малыша Свейна; из мальчика, растущего без отца, никогда не выйдет ничего хорошего. Но она взяла на себя заботу о Кнютте, и за это Кнут был ей благодарен.

Он поспешил в Англию. Но вести о случившемся в Роскилле долетели до Англии и до Эммы прежде Кнута. И королева решила встретить короля уже в Гринвиче, одевшись в глубокий траур. Весть об этом была отправлена Кнуту быстроходными кораблями.

— Не знал, что ты так печалишься из-за Ульфа ярла, — съязвил он, не успев даже поздороваться.

На мгновение Эмме пришло в голову, что кто-то наябедничал королю о ее «награде» Ульфу, о которой тот так мечтал. Сама же она не имела ничего против того, чтобы награждать Ульфа вновь и вновь, ведь первый шаг уже был сделан. Да, кое-чего она желала и для себя: Ульф был лакомым кусочком, а его объятия — приятной новостью. Хотя сердце ее и молчало, да и мысли тоже находились по другую сторону Эресунна. Можно было бы представить, что Ульф в припадке словоохотливости сам рассказал все королю. Но это, пожалуй, невероятно; Ульфу явно ни к чему снова вызывать гнев короля. Нет, язвительный тон короля связан скорее всего с заговором против него, в котором Кнут заподозрил Эмму и Ульфа — и не без оснований…

— Я оплакиваю не Ульфа, — ответила она, — а моего удачливого короля, решившего войти в историю как тиран и злодей. Но, чтобы во второй раз не оказаться обвиненной в подобных насмешках над тобой, я предпочитаю помолчать до нашего приезда в Уордроубский дворец.

И все же в карете она вновь принялась за свое:

— Кнут, любимый, я здесь не для того, чтобы усугублять твое положение, а для того, чтобы разделить его, насколько я смогу. Но сейчас речь идет не о том, что случилось, а о том, как спасти то, что еще можно спасти.

— Но не так уж все плохо, — попытался он пошутить.

— Хуже, чем тебе кажется, — ответила она. — В Уордроубе ты встретишься с архиепископом Кентерберийским, но о чем бы не пошел разговор, знай, я на твоей стороне и хочу тебе только хорошего.

Это прозвучало зловеще. И он почувствовал, как в душе его вскипела злость: какое право имела Эмма вызывать архиепископа, чтобы покарать его? Но ему удалось сдержать себя, лучше уж довести этот разговор до конца, если он так необходим.

Не очень-то радостно встретил короля и его старый друг Этельнот.

И вот они уже сидят в парадном зале дворца. Насколько видит Кнут, столы пусты. После такого длительного путешествия ему не предложили даже глотка пива. Может, и это входило в обряд искупления грехов? Этельнот сложил свои белые ладони. Словно две хлебные корочки, думал Кнут, — и хоть бы ломтик закуски между ними.

— Король Кнут, сын мой, — откашлялся архиепископ, и Кнуту пришла на ум еще одна суетная мысль: его уже успели назвать «любимым» и «сыном» — кажется, предстоит тяжелый день. — Я благодарен за то, что встретил тебя сразу же, как только ты прибыл в Англию, — продолжил Этельнот. — Случившееся в Роскилле уже настолько сокрушило некоторую часть моих братьев во Христе, что они даже требуют созыва Синода. Меня бы очень обрадовало, если бы наш сегодняшний разговор сделал последнее излишним.

— Я уже успел заплатить за содеянное, — вставил Кнут, — и откровенно говоря, я не понимаю, чего от меня еще хотят?

Этельнот едва заметно улыбнулся.

— Именно этого «не понимаю» я и боялся, король Кнут. Никакой платы за содеянное недостаточно, если христианский король совершает ужасное преступление из тех, что может представить себе Церковь. Ты приказал убить человека, своего зятя, — и это очень дурно. Но ты сделал это в храме Божьем. Лишь сущие язычники или разбойники, отпавшие от Церкви, решались покушаться на право убежища. И ты посмел совершить подобное преступление, ты — считавшийся до сих пор украшением христианства, по крайней мере, здесь в Англии.

— Я сделал пожертвования в церкви в Роскилле, совершенно добровольно. — Кнут начинал сердиться. Вряд ли это можно было бы назвать «разговором». Этельнот даже не выразил желание выслушать его рассказ!

Архиепископ вздохнул и посмотрел на Эмму.

— Что нам делать и как говорить, чтобы король начал слушать нас? — смиренно недоумевал он. — Нам, любящим короля Кнута?..

Эмма пока еще не проронила ни слова, но Этельнот все же предполагал, что она успела сказать кое-что во время их поездки.

— Мне кажется, нам необходимо сделать все, чтобы король совершенно ясно понял: его святотатство оказало огромное воздействие на других князей-христиан, — спокойно сказала она. — И тогда он возможно, освободится от своего ограниченного расчета «око за око» и «зуб за зуб», и поймет, что речь идет о его положении короля-христианина.

Кнут вздрогнул при слове «святотатство». Неужели все так плохо? Он почувствовал себя обескураженным из-за того, что оба они говорили о нем так, будто он не присутствует при разговоре. Еще одно ужасное церковное слово коснулось его сознания — отлучение от церкви. Неужели Церковь смеет угрожать ему остракизмом? С отлученным не разговаривают — а говорят о нем, как сейчас это делает Эмма и архиепископ…

А Эмма уже разошлась и рвалась продолжать разговор, но Этельнот остановил ее.

— Как только что сказала твоя королева, — начал он, — речь идет о твоем положении короля-христианина. Но когда sacrilegium — твое святотатство — станет известным при дворе или, вернее сказать, при королевских дворах во Франции, и когда об этом станут рассказывать в Ахене и в Упсале, да, и даже в Новгороде, тогда все станут креститься и говорить: «Этот Кнут такой же дикарь, как и его языческие предки, другого и нельзя было ожидать от него — он не знает предела!» Представь себе, что почувствуют английские посланники, услышав нечто подобное о своем короле? Что им отвечать?

— Что король Кнут очень много хорошего сделал для церкви в Англии, — вклинилась Эмма, к большому удивлению Кнута.

Этельнот одобрительно кивнул.

— Вот именно. И все же короля Кнута будут помнить как английского короля, совершившего убийство в святом месте… — Архиепископ печально посмотрел на короля, облизывавшегося, словно нашкодивший кот. — И все же ущерб твоей чести — не самое худшее, с точки зрения Церкви! Если Церковь серьезно не накажет тебя, другие «владыки» последуют твоему примеру и станут преследовать своих врагов в церковном пространстве. Мол, хоть папа и епископы утверждают, что убийство человека, находящегося под защитой Церкви, — смертный грех, но Кнуту, королю Англии и Дании, все же удалось выкрутиться, так что нечего и нам беспокоиться.

Архиепископ умолк, дабы дать королю возможность обдумать услышанное. А потом обратился к Эмме:

— Мне кажется, что королю надо бы промочить горло — да и я сам не отказался бы от глоточка сидра.

Эмма поспешно вызвала слуг. Пока слуги приносили освежающие напитки, наступил перерыв в экзекуции. Но очень недолгий, поскольку слуги были готовы к такому приказу, они все уже приготовили заранее. Кнут жадно пил пиво. Его жажда возникла не столько от поездки, сколько от архиепископской взбучки.

— Если я понимаю вас правильно, — сказал король, утирая усы и бородку, — принесенных мною извинений недостаточно? Что еще требуется от меня?

— Покаяния в душе, — предложила Эмма. — Этого-то у тебя и нет, как мне кажется. Но для начала можно было бы и притвориться…

— Я согласен с королевой, — вставил епископ, — хотя я бы не стал так выражаться. Но это преступление столь тяжкое, что Его Святейшество в Риме будет считать себя вынужденным примерно наказать за него. И не только тебя лично, а и твой народ. Ты слышал когда-нибудь разговоры о значении слова «интердикт»?

Да, Кнуту казалось, что он слышал это слово, и все же Эмма решила освежить в памяти короля, а также, быть может, хотела показать архиепископу свои знания: никакого отправления таинств. Никакой конфирмации. Никаких похорон. Никаких молебнов. Никаких исповедей и причащений умирающих. Никакого крещения…

Архиепископ не нашел никакого основания поправлять ее, даже если он и знал, что интердикт пока еще применялся достаточно редко и объем его определяется папой. Однако сам он, если бы хотел, мог бы из-за короля наложить на Англию куда более жесткий интердикт. Его утверждение или отмена папой заняли бы изрядное время, а интердикт бы действовал и на практике парализовал бы все общество. И он решился поддержать Эмму и указать королю именно на общественные последствия.

— Все же заметь, — сказал он, — подобное церковное наказание не имеет ничего общего с твоим покаянием. Это лишь часть твоего искупления, но если ты готов покаяться, наказание может быть относительно недолгим. Хотя и достаточно продолжительным, чтобы соответствовать мере преступления. Нагрешил ты один, а страдать придется всему народу. Ты глава страны, значит, должны страдать и все ее члены. А теперь не сможешь ли ты подсчитать, каковы будут последствия интердикта?

Именно сейчас архиепископ не стал говорить, что можно было бы ограничиться наложением наказания лишь на собственное имущество короля и те места, где он бывал; Кнуту явно следовало попотеть еще какое-то время.

И будто прочтя мысли Кнута, Эмма добавила:

— Это своего рода отлучение, и оно ударит не только по тебе, но и по мне, и всем твоим слугам — как здесь, так и в Дании.

Отлучен от Церкви… Кнут почувствовал, как у него засосало под ложечкой.

— Правильно, — согласился Этельнот. — Последствия зависят и от того, как на преступление посмотрит Церковь. И в этом случае тебе достанется особенно жестко. Ведь Святой Престол решил покончить со святотатством такого рода — раз и навсегда.

Он пододвинул к себе кувшин пива и вновь плеснул себе. Кнут пил всегда очень умеренно, но сейчас и он почувствовал, что хочет добавки.

Эмма решила, что Кнут еще не достаточно напуган, и добавила:

— Самое ужасное в том, что подобная церковная кара учитывает и грехи, совершенные и в прошлом, в случае, если за них не получено справедливое наказание. Синод или папская комиссия, например, сразу же нашла бы повод спросить, а как, собственно, умерли Эадрик Стреона и принц Эдви — и так далее, и так далее…

— Но Боже небесный, — закричал Кнут, расплескав свое пиво, — чего же вы хотите тогда от меня? Что мне делать, чтобы этот ад не обрушился на меня? Допустим, я стану нищим и отдам все, чем владею, Церкви этого хватит или что еще требуется от меня?

— Паломничества, — задумчиво сказал архиепископ, — пожалуй, не избежать… Паломничество в Рим, с повинной самому Его Святейшеству.

— Да, — живо поддержала его Эмма, — с раздачей милостыни по пути. Заодно проверишь свою латынь.

Кнут перевел взгляд с Эммы на Этельнота, а потом опять на жену.

— А что даст это паломничество?

— При известном покаянии на словах и на деле, каковые ты поклянешься принести, ты сможешь помешать сбору Синода, а я мог бы отложить интердикт до твоего возвращения из Рима. Но ты должен, в этом случае, начать свое паломничество немедленно. Если тебе повезет и ты сам умело поведешь себя, папа посчитает твое паломничество вполне достаточным покаянием…

Кнут единым духом опорожнил новую кружку пива. Да, он отправится в Рим! На всякий случай свою улыбку он скрыл за кружкой. Ему не следовало показывать архиепископу свой уж слишком большой восторг, чтобы не заработать чего-нибудь похлеще.

— Я еду сразу же, как смогу, — решил он.

— А я еду с тобой до Нормандии, — сказала Эмма.

— Да, ты не можешь ехать со мной до Рима, — решил король. — Ты должна находиться дома. Только не делай больше королей в мое отсутствие!

И все же архиепископ заметил довольное выражение лица Кнута. И посчитал необходимым немного пригасить его рвение.

— Помни, сын мой, — пыхтя и поднимаясь, произнес он, — на тебе будет лежать условное проклятие до тех пор, пока ты не получишь отпущение от папы. Ты ведь знаешь, что подразумевается под ключами от Врат Небесных? Твою исповедь священник может выслушать по твоему желанию, но отпущения грехов ты не получишь прежде, чем прибудешь в Рим.

Кнут смотрел исподлобья. Подумать только, этот старик такой злой, и все же я сам сделал его архиепископом! Но мысль эту высказать вслух не решился, ведь пришлось бы еще и в этом каяться.

— Уф! — содрогнулась Эмма, — а если вдруг король умрет во время паломничества в Рим!

Теперь и у Кнута отвис подбородок. Он не был уверен, шутит Эмма или нет. Нет, пожалуй, она вполне серьезна. Если священники правы, он прямой дорогой угодит в ад за все свои грехи.

Архиепископ распрощался и повернулся к двери.

— Во время своего пути ты должен подумать еще и о законах. Ты сам издаешь хорошие законы и возрождаешь к жизни лучшие законы Эдгара и Этельреда. И это хорошо. Но лучше всего будет тогда, когда ты поймешь, что ты сам тоже должен подчиниться закону и не можешь вертеть им по собственному усмотрению. И только тогда, только когда ты сам доверишься законам и подчинишься им и как судья, и как ответчик, ты сможешь стать хорошим королем своего народа.

* * *

Что бы ни говорили о Кнуте, но дураком он, точно, не был.

Он долго сидел и раздумывал над тем, что сказали Эмма и архиепископ, и пришел к выводу, что они правы. От него требовали чистосердечного поступка, дабы утишить ветер, разносящий дурные слухи о случившемся с Ульфом по всему христианскому миру! Да, каких святых и библейских персонажей приводили бы в пример на проповеди, не обратись грешники и не покайся: святой Петр отрекался и клял своего Господина и Спасителя; Христос дал ему возможность раскаяться, и после этого тот оказался как бы в двойной чести. Святой Фома сомневался в воскресении Христа; и это тоже, в конце концов, стало особым знамением, когда Фома уверовал. Святой Павел преследовал христиан мечом и каменьями; именно этим он почти похвалялся после своего обращения. Да, он просто-напросто утверждал, что был «первым из грешников» — и есть чему поучиться, верно?

Если по-умному устроить свое паломничество, думал Кнут, оно сможет обратиться для него в благословение. Стать «святым Кнутом», он не особо рассчитывал, хотя почему бы и нет? Ведь вот чудного брата короля Этельреда сделали же святым, и так быстро!

Кнут сразу же начал собираться ехать в Рим и был готов отправиться в путь весной 1027 года, как только позволили дороги. Он взял с собой небольшую свиту, не большую, чем требовалось для защиты от разбойников. Епископ Люфинг, только что избранный епископом Кредитона, последовал за ним в качестве толмача и духовного наставника. С ними была еще пара монахов, на случай, если епископу потребуется содействие. К тому же Кнут еще заранее отправил несколько писем. Одно Конраду Второму, новому императору Священной Римской Империи, в котором просил Конрада обезопасить его проезд через свои страны. Другое — королю Рудольфу Бургундскому с подобной же просьбой. Обоих этих властелинов он надеялся встретить в Риме. Ведь паломничество Кнута так удачно совпало с коронацией Конрада в Риме в день Пасхи, двадцать шестого марта.

С императором Конрадом Кнут уже и раньше переписывался и был на дружеской ноге. В 1024 году Конрад вступил на престол после смерти императора Генриха Второго. Датскому же королю просто необходимо было иметь добрые и мирные отношения со своим южным немецким соседом. И сейчас Кнут надеялся еще больше укрепить эти связи своим присутствием на его коронации.

У шли письма и к папе Иоанну XIX, как от Кнута, так и от архиепископа Этельнота.

Ради церемониала коронации Кнут упаковал свой наилучший наряд и другие знаки своего достоинства. Но для дорожной одежды он выбрал простое платье, чтобы издали было видно — вот идет пилигрим и грешник, искупающий свои грехи.

Путь в Рим был долог и проходил через многие монастыри и благочестивые дома. Широкое распространение слухов по миру об искуплении грехов королем Кнутом могло обойтись достаточно дорого, но Эмма посчитала, что это достойно любых средств и упаковала дополнительные подарки, хотя Кнут находил излишними даже некоторые из тех, что отобрал сам. Кнут выбрал старинный путь пилигримов через Фландрию и Артуа, Намюр (где для безопасности потребовал заложников) и оттуда вниз по рекам до Бургундии. Нет необходимости прослеживать весь его путь, поскольку он был общим для того времени, нет необходимости еще и потому, что мы имеем свидетельства о посещении Кнутом Сен-Омера от биографа Эммы, подробно описавшего это в своих славословиях королеве.

Кроме святого Одомара, в городе, носящем его имя, особо почитали и святого Бертина. Вот как описывает автор так называемой «Энкомии» визит Кнута в монастырь этого святого:

«После посещения монастырских церквей, где он был принят с великой честью, он смиренно прошествовал вперед, почтительно опустив глаза долу и заливаясь рекой нахлынувших слез, если мне будет позволено употребить эти слова, и со всей искренностью обратился к святым, прося их защиты. Но затем, когда он захотел возложить свои дары на священные алтари, о, как часто тогда он со слезами на глазах целовал пол, как часто бил он себя собственной рукой в свою достославную грудь, сколь глубокие вздохи испускал он и как часто взывал он к небесному милосердию, дабы Господь смягчил Свой гнев!

И по его взмаху руки простирались жертвенные дары его сопровождающими, и были это не малые дары и не таковые, что вмещаются в денежный кошель, а огромный дар, несомый в подоле рясы человеком, облаченным в омофор, потом король брал его в собственные руки и возлагал на алтарь как доброхотное даяние по апостольскому наказу. Однако почему я говорю лишь об алтаре? Я ведь помню, что он заглядывал во все уголки монастыря, сколь малы они ни были, и не токмо прошествовал мимо по пути к алтарю, но приносил щедрые дары и горячие лобзания».

Наконец, наступал черед бедняков; один за другим подходили они к королю, чтобы получить исполнение обета.

Но чем ближе он подходил к Риму, тем больше пресыщался он слезами, впрочем, в тех землях он был меньше известен, чем на Севере…

Исход путешествия превзошел все ожидания. Его Преосвященство папа принял кающегося, и король Кнут, как блудный сын, оделся в соответствующие случаю праздничные одежды, потом заклали откормленного тельца и можно было начинать торжество.

Король Кнут написал благостное письмо домой английскому народу и отправил его с епископом Люфингом сразу же после окончания коронации императора. Кнуту удалось обеспечить англичанам лучшие условия для торговли и паломничества на пути через Германию и Бургундию, да и папа согласился на изрядное уменьшение денежного взноса за получение архиепископского омофора.

Эмме он написал, что они с императором Конрадом стали такими хорошими друзьями, что пришли к соглашению помолвить своих детей, Генриха и Гуннхильд. Пока еще их чада не в том возрасте, чтобы пожениться, по крайней мере, малышка Гуннхильд, но день этот настанет, если оба будут живы и здоровы.

Эмма глубоко задумалась об этой помолвке.

Как бы там ни было, ее дочь однажды станет императрицей Священной Римской Империи!

* * *

Король Кнут поехал на Север со свитой императора Конрада и погостил в Ахене у своего вновь взошедшего на престол родича. А потом поехал не домой, в Англию, а в Данию.

Ему захотелось раз и навсегда выкурить Олава из Норвегии!

Примирение с Церковью было в этом случае очень важным. Теперь больше нельзя сказать, мол, на христианского конунга Олава, за свое усердие удостоенного великой похвалы самого папы, несправедливо идет войной датский король Кнут, над которым висит угроза отлучения. Наоборот, сейчас все властители, как мирские, так и духовные, считают, что не только король Кнут — истый христианин, но и притязания его на норвежскую корону справедливы. Ведь Норвегия по наследству досталась королю Кнуту. Кроме того, и сам папа начал понимать, сколь жестоко Олав поступает с норвежскими язычниками. Не только Кнут мог рассказывать папе о методах Олава, другие тоже подтверждали истинность его слов, заверяя, что тот лишь играет на руку язычеству, и папа Иоанн очень огорчился услышанным.

Кнут не просто сидел в Англии и оттуда наблюдал за победным шествием Олава по Норвегии. Сначала он пытался уговаривать и произносить хорошие слова и даже послал делегацию к Олаву. А та милостиво предложила Олаву стать вассалом Кнута в Норвегии, только сначала тот должен прибыть в Англию и принести Кнуту клятву верности. Кнут заверял, он хорошо понимает, что Хакон сын Эрика не может больше быть его человеком в Норвегии, по многим причинам, и прежде всего потому, что тот имел обыкновение приглашать к себе знатных замужних дам и принуждать их к прелюбодеянию.

Первая попытка закончилась постыдно. Олав резко ответил, что Норвегия — его страна по праву наследства. Неужели Кнут действительно верит, что сможет единовластно править всем Севером? Неужели он в одиночку собирается управиться со всей Англией? Но пусть сначала справится с последней, прежде чем пытаться заставить его, Олава, подарить ему свою голову или оказать какие-нибудь почести.

В ответ на это Кнут стал принимать всех недовольных норвежцев, наделять их дворами и ублажать подарками. А посланцы Кнута разъезжали по Норвегии и подкупали одного знатного человека за другим звонкой монетой или прекрасными обещаниями. Все гостившие у Кнута в Англии тоже не скупились на слова, рассказывая своим норвежским соотечественникам о богатстве и силе короля Кнута. К тому же, показывали свои подарки. Такого еще никогда не видели в Норвегии.

Дипломатическая миссия Кнута к новому шведскому конунгу, как известно, не удалась. Шведский король и норвежский были свояками — и тогда вспыхнула война, предшествовавшая убийству Ульфа.

Сейчас, после посещения Кнутом Рима, посеянное в Норвегии дало, наконец, урожай и притом богатый. Да и самому Олаву настолько удалось подорвать собственное положение в стране, что, когда датский король и его дружинники сошли на берег с пятидесяти судов, немногое мог противопоставить им Олав.

И Олав сдался без боя. Его предали все, и он бежал из страны через Швецию и Готланд в Новгород к своему зятю. Норвегия снова оказалась в руках Кнута. Формально норвежским конунгом его выбрали в Трондхейме.

Старое обещание следовало сдержать: Хакон, сын сестры Кнута, ставший ярлом в Англии после своего отца Эрика, был посажен наместником в Норвегии. Но сам выбор огорчил Кнута, поскольку в прежние времена, будучи в Норвегии, Хакон снискал себе дурную славу. Вскоре после своего избрания Хакон утонул. Слухи утверждают, что к этому несчастному случаю приложил руку и Кнут.

Во всяком случае, он тут же посадил своего сына Свейна в Норвегию королем-вассалом. Реально же норвежской правительницей стала мать Свейна — Альфива!

* * *

После смерти Ульфа Эмма очередной раз ударилась в «ханжество». Ей казалось, что и она частично замешана в событиях, приведших к убийству. Поэтому она считала своим долгом каяться вместе с Кнутом.

И попытка искупления греха выразилась в пожертвованиях церквям и монастырям.

Пока Кнут был в Риме, а потом в Дании и Норвегии, Эмма от имени Кнута подготовила восстановление церкви в Бери-Сент-Эдмундс, лежавшей в руинах после того, как через этот город проследовал Свейн Вилобородый. Кроме того, она заказала неслыханных размеров надгробье на могилу Эдмунда Железнобокого в Гластонбери. Первый «жест» — во искупление грехов отца короля Кнута. Второй, менее понятный для простых людей, хотя они и могли часто слышать упоминания королем Кнутом Эдмунда как своего «дорогого брата».

Во время своего паломничества, по совету Эммы, Кнут, где мог, покупал реликвии и отправлял их домой в Англию. А сейчас, возвратившись с победой над Олавом, он привез с собой двенадцать шкур белых медведей, дабы возложить их на алтарь в Кройлендском аббатстве.

Эмма встретила Кнута со смешанным чувством. Она гордилась достигнутым им, но одновременно ей было жаль своего крестника, «короля» Олава.

Самым же ужасным она считала то, что Кнут сделал Альф иву преемницей Олава. А ведь на самом деле было именно так, поскольку Свейн был еще слишком юн. Но что она могла сказать, сама «укравшая» датскую корону прямо из-под носа у Свейна и отдавшая ее Кнютте…

Хорошо хоть, что теперь Альфивы нет в Англии и она больше не сможет мучить ее ни своим присутствием, ни постоянными отъездами к ней Кнута. Лучшее, по крайней мере, случилось. Что хорошего в этой Норвегии? Так что даже хорошо, что она досталась Свейну Кнутссону и его непотребной матери.

На этот раз Кнут посчитал, что Эмма была хорошим «наместником» во время его отсутствия в стране. Главной ее опорой был Годвин, ярл Уэссекса. Тот несколько напряженно ожидал возвращения короля Кнута после убийства Ульфа. Ведь он был женат на сестре Ульфа, Гюте, и его можно было бы подозревать в участии в кознях Ульфа — даже если для подобных подозрений не имелось никаких оснований. Но король остался все также благосклонен как к Годвину, так и к Эсгрид. Так что сила Годвина даже несколько увеличилась.

Многие полагали, что регенство на время пребывания Кнута в Риме доверят Хакону Эрикссону, сыну сестры Кнута. Ведь Хакон был единственным норманном среди английских ярлов Кнута, по крайней мере, среди самых значительных. (Эйлиф, брат Ульфа, был заодно с Ульфом, хотя и не сообразил — или не захотел — переметнуться на другую сторону в последнюю минуту. Но Эйлиф никогда и не считался «сильным» ярлом.) Но то ли Хакон дурно правил на Севере, то ли после смерти ярла Эрика отношения между обоими родами испортились.

Когда Хакон сначала отбыл в Норвегию, а потом и утонул, Нортумбрия была отдана англичанину датского происхождения по имени Сивард. Он принадлежал к роду правителей Умбрии, правивших на севере еще прежде Кнута. К тому же, он женился на внучке ярла Утреда — и «старинный» круг замкнулся. В политической жизни Англии он мало чего мог добиться, но Кнут все же научился ценить этого твердого человека и считал Сиварда именно тем, кто в состоянии поддерживать порядок в самой беспокойной провинции Англии. Кроме того, Сивард был хорошим воином и мог защищать границы с Шотландией.

Другая старинная семья, знавшая, как вести себя во время переворотов и быть необходимой, происходила из Хвикке, мерсийского княжества в западной части Англии. Их эльдорменом при короле Этельреде был Леофвине. Его сын Леофрик был близким другом Кнута и через несколько лет, а именно в 1032 году, он будет назначен ярлом Мерсии и станет одним из «сильных».

Наиболее чувствительным моментом в отношении Эммы с Леофвине и Леофриком было то, что они сами и их семьи находились в очень хороших отношениях с Альфивой. Ее второй сын от Кнута, Харальд, воспитывался у Леофрика. Эмма с беспокойством наблюдала за дружбой короля Кнута именно с мерсийским родом…

За последние годы и среди Эмминых родичей случились большие изменения. В год убийства Ульфа умер ее брат герцог Ричард Второй Нормандский. Его место занял его сын Ричард Третий, однако и тот умер не то в том же самом году, не то в год, когда Кнут отправился в Рим, а Эмма последовала за ним через Канал. Поскольку Ричард Третий остался бездетным, герцогство перешло его брату Роберту, изгнавшему Эстрид, сестру Кнута.

И совершенно понятно, почему у Кнута не было никакого желания ехать в Руан ни на поминки, ни на коронацию нового герцога. Поэтому и Эмма отказалась присутствовать на этих мероприятиях. Она отправилась в Данию, чтобы встретиться со своим сыном Кнютте и со своей золовкой, Эстрид, все еще охотно занимавшейся воспитанием Кнютте. Собственный сын Эстрид от Ульфа, Свейн, воспитывался при дворе Энунда Якоба в Швеции…

Свейн в Швеции, Кнютте в Дании, сын Торкеля, Харальд, у нее в Винчестере, — живет ли хоть один высокородный сын в своем родном доме, мысленно спрашивала себя Эмма. О Торкеле все еще не было ни слуха, ни духа. Мать Харальда, Эдгит, наконец-то нашла монастырь, согласившийся принять ее. И тогда стало совершенно естественным, что Харальд приблизился к королевскому двору и рос там вместе с Гуннхильд.

* * *

Эмма, архиепископ Этельнот и другие, близко знакомые с королем Кнутом, находили, что после своего паломничества Кнут обрел новые силы. Быстрым и деятельным он был всегда и знал, как добиться друзей и союзников, хотя иногда и сомнительными средствами.

Но когда так хорошо закончилась поездка в Рим и когда Норвегия вновь возвратилась под его корону без кровопролития, когда оказалось, что Англией можно управлять, не натягивая поводья, и когда в стране росло благополучие и порядок, Кнут обрел спокойствие, которым раньше никогда не отличался.

Он предавался штудиям совершенно самостоятельно, без Эмминых причитаний. Писал стихи, которые очень нравились Эмме, и она даже приравнивала их к лучшим из тех, что читала сама. Он находил удовольствие от посещения праздников и торжеств в различных монастырях вместе с Эммой. Особенно в Или, куда он ездил и без нее.

Он охотно беседовал и обсуждал разные вопросы своего времени с учеными мужами, приезжавшими к нему со всех уголков Европы, чтобы засвидетельствовать почтение «английскому чуду», как они его называли: пират, разбивший Англию вдребезги, а потом вновь собравший ее воедино, более сильной, чем когда-либо, подозрительный полуязычник, ставший надежнейшей опорой Церкви и поддерживавший ученость и культуру в своих странах.

Король Кнут был на пути к славе человека мудрого.

Как и при всех королевских дворах, вокруг короля Кнута было полно подающих надежды юношей. Многим из этих стремящихся пробиться наверх молодцов трудно было понять короля. Они важничали и льстили ему так, как их учили, и не предполагали, что Кнут предпочитает простоту и откровенность. Особенно плохо относился он к тем, кто по примеру придворных с материка пытался сделать из него живого бога или, по крайней мере, считал, что его постоянно следует окуривать фимиамом славословия.

Тем, кто не понимал этого, он время от времени давал небольшие глубоко огорчительные уроки. Иногда они все равно не понимали, даже когда внезапно оказывались вдали от королевского двора и его великолепия…

Эмма с удовольствием вспоминала один из таких уроков в летней резиденции короля в Бошэме на южном побережье страны. Несколько молокососов из высшего дворянства дошли до того, что подсчитали предков со стороны короля Кнута — во время своих генеалогических штудий они решили, что могут проследить род Кнута сверху донизу, или снизу доверху, вплоть до самого Одина.

Кнут рассеянно слушал их, без малейшего энтузиазма, на какой рассчитывали «исследователи». У берега король остановился и стал молча разглядывать волны. А потом приказал стоявшим рядом слугам:

— Пойдите в дом и принесите мой трон.

Они отправились, а король и остальные проводили время в поисках ракушек и всего того забавного и интересного, что отлив оставляет на берегу.

Все были изумлены, когда слуги вернулись, волоча на себе огромное кресло. Кнут приказал поставить его на ровном месте у кромки берега, уселся в него и сказал:

— Так, я приказываю волнам у моих ног застыть!

Кое-кто хмыкнул удачной шутке, другие промолчали и стали ждать: а что теперь придумает король?

Подходящая вода вскоре добралась до ног Кнута, как и следовало ожидать. Однако король остался сидеть, а все остальные попятились назад, чтобы не промочить ноги. Когда море добралось до самого сидения, король все еще сидел по колено в воде, и тогда придворные забеспокоились — не говоря уже о дамах. Что им сказать? Как поступить? В конце концов король приказал слугам поднять его и вынести на берег.

Потом он встал с кресла и вылил воду из сапог. И только тогда посмотрел на молчаливую толпу.

— Да, вот сколь велика власть короля Англии… — произнес он.

Эмма не была уверена, что все поняли короля. Кое-кто из присутствовавших рассказывал потом при других королевских дворах об этом случае просто как об одной из странностей короля Кнута.

* * *

Как и говорил Торкель, Кнут не был, собственно, воителем. В мужестве ему, правда, не откажешь, но у него не было тяги к боевым подвигам. Войны, которые он затевал, он считал печальной необходимостью. И больше всего стремился к миру и устроенной жизни.

Но, как и следовало ожидать, после бегства Олава Харальдссона, Кнут уже не мог наслаждаться миром. Довольно скоро до Олава дошли разговоры о недовольстве норвежцев своим новым правителем, и, мол, они охотно увидели бы его снова на престоле. Кое-что из этого, возможно, было лишь желаемым. Но Олав все же вновь подался домой со своими дружинниками и другими норвежцами, которых повстречал в Гардарики. По дороге он получил обещание от свояка, сидевшем на шведском троне. То ли он слишком уж поспешил домой в Норвегию, то ли шведская помощь оказалась слабовата, не станем рассуждать.

Во всяком случае получилось так, что в саму битву Олав вступил с недостаточными силами, не успев собрать своих приспешников, ни старых, ни новых. И в прославленной битве под Стиклестадом 29 июня 1030 года его войско было разбито, а он сам убит трендами.

Король Кнут проклял эти некстати возникшие волнения в Норвегии и, собрав всех своих дружинников и суда, отправился туда из Дании.

Порядок и спокойствие должны быть восстановлены! Пришел разъяренный морской владыка, он просто пришел на сушу и драться не желает.

В Норвегии опять было — или стало — спокойно. Будучи все еще достаточно раздраженным, он приказал своим людям и судам прочесать и предательскую Швецию, которая никогда не вызывала в нем никаких иных чувств, кроме негодования.

Конунг Энунд Якоб так и не понял происходящего, пока суда короля не заперли его в заливе у Сигтуны, а дружина Кнута, зайдя с другой стороны, не рассеяла его войска, а потом и разгромила. Энунд Якоб тут же обещал разделить управление Швецией с Кнутом, только бы остаться в живых и сохранить свою честь — хотя бы такой, каковой она оказалась на данный момент.

Кнут поблагодарил за предложение, оставил у Меларен свою дружину и приказал чеканить монеты в Сигтуне со своим именем под титулом «Svearnas konung» — «Король свеев»!

Потом Кнут вновь отплыл домой в Англию к Эмме.

— Теперь, надеюсь, в мое правление будет только мир, — пируя с королевой и своими ярлами, сказал король.

С Эммой Кнут теперь ладил. Ее правление во время его многочисленных отъездов короля вполне устраивало. Правда, возможно, временами она бывала слишком набожна, но через некоторое время это проходило — до следующего приступа.

На этот раз, когда Кнут возвратился из Норвегии, Эмма казалась куда веселей. Ее радость была связана с Кнютте.

В течение всех этих лет она без конца ставила перед Кнутом вопрос: не стоит ли Кнютте побольше времени проводить в Англии?

— Зачем? Он же король Дании, не так ли?

Она, конечно, краснела — от его намека, но больше всего от злости. Ведь королем Дании был Кнут, а Кнютте лишь наследником престола или соправителем, или как там его назвать. Но Кнут за эти годы так часто бывал в Дании, что там ему и не был нужен наместник, кроме Эстрид, которую он все больше и больше ценил.

— Вот уже четвертый год он все время там, — сказала она. — Может быть, уже и достаточно датского воспитания. Он же совсем забудет свой английский, если так будет продолжаться.

— Он успеет возобновить свой английский, — полагал Кнут, — пока нет надобности в спешке. Кстати, с ним его английский учитель. Кнютте так нравится в Дании. Можно навредить ему, забрав его оттуда в переходный возраст.

Что Кнютте действительно чувствовал себя хорошо у Эстрид и среди датчан, Эмма знала, это говорил он сам, и это же она видела, когда гостила там. Но что касается языка, то Кнут противоречил сам себе; не мог же он забыть, какие сам испытывал трудности, когда начал изучать английский так поздно?

Эмма остерегалась слишком жестко ставить этот вопрос о Кнютте. Несмотря ни на что, есть ее «вина» в том, что Кнютте находился в Дании. В отсутствие отца там его чтят как короля — он вряд ли бы испытал это в Англии.

И все же эта мысль так никогда и не оставляла ее. Ее прежнее беспокойство, что Кнютте обойдут и он не получит никакого трона, сейчас сменился боязнью, что он просто потеряет корону Англии. Ведь, как бы то ни было, существует сын Альфивы — и он-то живет в Англии. И в один прекрасный день Эмма разыскала Эдит. Теперь она не так уж часто решалась мешать своей подруге, ведь после смерти матушки Сигрид Конвент избрал Эдит настоятельницей монастыря. К этому своему повышению Эдит относилась со смешанными чувствами.

— Хорошо, что ты пришла, леди Эмма, — приветствовала Эдит и сбросила кипу документов на пол. — Это значит, что я с удовольствием оторвусь от этого скучного занятия. — Эдит показала на бумаги. — Вместо того, чтобы заниматься учеными рукописями, я вынуждена прочитывать эти ужасные ходатайства о вступлении в Нуннаминстер. Я никогда не предполагала, что в стране такое множество дурех и бездельниц, считающих, что они могут назваться монахинями, хотя ничего не умеют и не хотят.

Эмма сочувственно посмеялась и сняла уже было шаль, но потом решила все же оставить ее на плечах: в комнате Эдит стоял ледяной холод. Ладно, еще зима, но почему бы Эдит не держать у себя хотя бы жаровни с углями?

— Неужели ты можешь еще водить стилосом в таком холоде? — спросила Эмма, потирая руки.

Теперь засмеялась Эдит.

— Нет, ты, видно, никогда не станешь настоящей англичанкой. Ты еще не знаешь, что холод — наш английский способ отличать прилежных и способных от прочих. Те, кто не выносит холода, быстро вымирают.

Хотя Эдит только что и назвала вызванный Эмминым визитом перерыв «удовольствием», но сидела она с нетерпеливым выражением лице, и Эмма поняла — ей следует изложить свое дело без долгих прелюдий.

— Эдит, — задумчиво начала она. — Я в недоумении по поводу Кнютте. Я полагаю, ему следовало бы скорее вернуться домой в Англию, а Кнут считает, что ему хорошо там, где он сейчас находится. Должна ли я настаивать на своем?

Эдит пожала плечами и поправила свое фиолетовое монашеское покрывало.

— Трудно советовать… Насколько я поняла, Кнютте хорошо там? Здесь-то у тебя он чувствовал себя неловко — иногда, по крайней мере. Если ты перевезешь его сюда против его воли, тебе придется трудно.

— Да, я об этом думала, но он же окажется чужаком для своего английского народа.

Эдит недолго молча смотрела на королеву. Потом от уголков рта по лицу начала расползаться улыбка, та сардоническая улыбка, которую Эмма уже давно не наблюдала. И сейчас она поняла, что предстоящий ответ либо обезоружит ее своей самоочевидностью, либо разозлит.

— Я помню, что ты приняла совет некоего короля Артура, когда в свое время шел разговор, ехать ли в Данию, чтобы сделать Кнютте королем. Не найдется ли совета у этого короля и на этот раз?

Эмме сейчас следовало бы покраснеть, но она не покраснела. Факт остается фактом, она тоже думала как раз об этом, но не знала, как вести себя.

В течение всех этих лет она много раз сомневалась в истинности видения, говорила себе: это всего лишь сон или затмение, вызванное головокружением и обмороком после падения со Слейпнира. Никто, кроме Эдит, ничего не знал об этом короле Артуре, и менее всего — какое он мог иметь отношение к Винчестеру. Причину своего интереса к этому легендарному королю Эмма раскрыла лишь Эдит. Она тщетно пыталась найти какой-нибудь материал в Нормандии и Бретани и услышала лишь самые обычные обрывки сказаний и легенд. Ее последующие поездки в те места тоже не помогли. Холма, где должен был быть захоронен король Артур, она также не нашла — во всяком случае, он нисколько не отличался от всех других в округе. Да, она даже не была уверена, где именно произошло это удивительное происшествие. Так что дожидаться, когда исполнится семь лет с того дня, тоже не было особого смысла.

— Да, именно из-за него я здесь, — ответила Эмма. — Ты единственная, кто знает, что было. Король Артур преподнес мне дар, ты помнишь, наверное?

— Бабочка, да? Ты видела ее после этого?

Эмма покачала головой.

— Я была слишком малодушна и не решалась искушать свое счастье. Конечно, временами я видела бабочек вокруг себя, но никогда не решалась вызвать свою бабочку. Я, конечно, боюсь неудачи, и мне придется стыдиться. Либо я никогда не видела короля Артура, либо я лишена этого «дара» — или как мне назвать это.

Эдит кивнула.

— Да, конечно, требуется какая-то вера для такого испытания. Особенно, поскольку король, вероятнее всего, был язычник, я имею в виду, не был крещен. Так что общение с ним может быть опасным. Ты умно поступила, воздержавшись; исповедники легко могли бы решить, что у тебя у самой еретические мысли и повадки — особенно после того, как твой король объявил свои суровые законы!

Эмма чуть-чуть испугалась. Она никогда не думала, что короля Артура можно назвать «язычником» — словом, которое, собственно, ей ничего не говорит. Как и множество подобных. Но она поняла предостережения Эдит. Она сама была потрясена тяжелыми наказаниями, назначенными Кнутом за отправление обрядов религии асов, которую и он — да и епископы — явно решили искоренить в Англии. В Дании и Норвегии, насколько она знала, подобных законов не было; там до сих пор еще смотрели на это сквозь пальцы…

Но все равно. Кнут запретил поклонение «идолам». Под этим подразумевались не только языческие боги, но солнце и луна, огонь и вода, источники, камни и деревья в лесах. Сюда же относилась и ворожба, и заклинания духов, и виновных в этом наказывали — выкалывали глаза, отрезали нос, верхнюю губу и даже сдирали кожу с головы, — в зависимости от степени тяжести преступления или от того, совершено ли оно повторно.

Значит, вызов бабочки короля Артура мог подпасть под обвинение в колдовстве или заклятиях? А что, разве обращение за помощью к святым — это нечто иное, даже если цель оставалась той же?

Эмма запуталась в собственных мыслях и не слышала того, что говорила Эдит дальше. Но эхо последнего предложения все же донеслось до нее:

— Но в это время года, конечно, нет никакого смысла пробовать… Конечно, нет, посреди зимы никаких бабочек нет в природе — и меньше всего в этом ледяном дольмене монастырской кельи.

Но: именно это и могло быть знамением? Эмма вздрогнула от холода и закрыла глаза. Потом подняла руку и на мгновение сжав ее, вновь раскрыла, одновременно открыв и глаза.

Из ладошки вылетела бабочка с неокрепшими крылышками. Синяя, серебристо-синяя… Она неуверенно полетала туда и сюда, потом села на красный рубин, которым Эдит скрепляла на лбу свое монашеское покрывало.

— Не повреди ей, — шепнула Эмма. — Я имею в виду, не пытайся ловить.

— А мне и не надо этого делать, — ответила Эдит. — Я и так чувствую ее тяжесть, хотя она легка, как перышко. Я чувствую даже, как она машет крылышками.

— Но это-то не чудо?

Эдит молчала, затаив дыхание. Потом наконец сказала:

— Чудо или нет, нам все равно надо молчать об этом — ради покоя для нас обеих… Потом, когда, быть может, зайдет речь о святой Эмме. Хотя и тогда мы должны проследить за тем, чтобы король Артур был объявлен хотя бы «beatus» — «блаженным». Как бы то ни было, мне кажется, что сейчас самое важное, чтобы не замерзли ее крылышки!

— У меня есть шкатулочка, — быстро ответила Эмма и тут же начала разматывать свою шаль. — Я взяла ее с собой, чтобы показать тебе, я получила ее в Дании, она и сделана там. Разве она не прекрасна?

Эдит смотрела и восхищалась. Шкатулка была квадратной, примерно в пол-локтя шириной и полторы ладони в высоту и закрывалась выпуклой крышкой. Сделана она была из дерева с богатой резьбой в типично скандинавском стиле.

— Пластинки из слоновой кости или оленьего рога, — пояснила Эмма, — скреплены бронзовой лентой, позолочены и покрыты орнаментом. Я подарю ее Гуннхильд в день ее именин. А пока в шкатулке поживет бабочка короля Артура.

Эмма открыла крышку, поднесла указательный палец к рубину Эдит, где все еще сидела бабочка, и осторожно, с трудом заставила бабочку пересесть на свой ноготь. И чуть позже бабочка уже спокойно сидела на бархатном дне шкатулки.

После встречи с Эдит и бабочкой короля Артура Эмма набралась мужества и потребовала, чтобы Кнютте вернулся домой. И Кнут забрал его с собой по дороге из Швеции.

Книга третья