Хёвдинг Нормандии. Эмма, королева двух королей — страница 38 из 39

Глава 1

Лето 1035 года было самым радостным в жизни Эммы.

Ей исполнилось ни много ни мало пятьдесят, но она ощущала себя молодой женщиной. Ее радость не зависела ни от нее самой, ни от ее хорошего самочувствия: эта свадьба Гуннхильд принесла ей столько счастья.

Наконец-то Гуннхильд достигла совершеннолетия, и принц Генрих смог получить свою невесту. По дорогам, казавшимся бесконечными, Эмма и Кнут провожали Гуннхильд в далекий Бамберг, где должна была состояться свадьба. Но дорога стоила затраченного на нее труда. Ландшафт был прелестен: хотя в долинах рек он был горист и дик, южные склоны были увиты виноградными лозами. Последний отрезок пути пролегал по реке Майн, а некоторое время по притоку Регнитц. Там-то и находился Бамберг. С изумительно красивым замком и, может быть, еще более красивым собором, стоявшим высоко на горе.

Эмма, как всегда, проявила любознательность и узнала, что Бамберг является центром близлежащей епархии с тем же названием. Несчастному жениху пришлось на месте преподать своей теще урок немецкой общественной жизни, и ей стало казаться, что быть германско-римским императором сложнее, чем английским королем. Но Генрих заверил ее, что это не так трудно, как кажется. Эмме сразу же понравился молодой человек, и она сказала себе, что красавице Гуннхильд достался прекрасный супруг. Когда он, в конце концов, станет императором, его станут звать Генрихом Третьим — или Хайнрихом, как говорили немцы. Род назывался салическим. Гуннхильд станет императрицей, но тогда она будет зваться Кунигундой, поскольку этим именем нарек ее архиепископ при венчании.

Почему император Конрад выбрал именно Бамберг, Эмма так никогда и не уяснила. Может быть, из-за красоты местоположения и горной прохлады в летнюю пору. Бамберг в северной Баварии, или Верхней Франконии, был всего лишь одним из многих немецких королевских замков, и большинство из них, с английской точки зрения, были куда лучше расположены. Но Кнут сказал, что слышал рассказ Генриха о том, что Бабенберг, как замок искони назывался, был родовым домом франконских князей и что собор был построен одним из родичей, герцогом, которого тоже звали Хайнрихом.

Эмма немножко разозлилась из-за того, что ей не удалось вытянуть из зятя и этих сведений, и теперь она была вынуждена признать, что Кнут знает больше нее. Значит, франконская и салическая династии — одно и то же.

Но как бы там ни было, а свадьба превратилась в фантастический праздник. Император Конрад был сама любезность, но еще больше Эмме понравилась императрица Гизела, родом из Швабии. Дом кишмя кишел королями, королевами и всяческими владыками со всей Европы. Впервые в жизни Эмме довелось встретиться с французским королем, которого тоже звали Генрихом и с которым она состояла в родстве. Она пыталась заполучить на свадьбу кого-нибудь из Руана, но правящий герцог Роберт отправился в крестовый поход и, как говорили, умер где-то недалеко от Иерусалима; к тому же его бы особенно все равно никто не звал. Обещала приехать Года, дочь Эммы, но пришло известие, что ее граф Дре умер в чужой стране — он последовал за герцогом Робертом в Святую землю. Годе пришлось остаться дома в ожидании более точного известия.

Кнютте, бедняжка, остался из-за болезни в Дании. А своих сыновей от Этельреда она даже и не пыталась взять в Бамберг.

Но все и так получилось хорошо! К всеобщему изумлению, приехал ее брат, архиепископ Роберт, несмотря на дальнюю дорогу и преклонные года. Роберт стоял на хорах вместе со всеми благословлявшими прелатами. Может быть, присутствие Роберта было своего рода молчаливым признанием заслуг его друга Торкеля Высокого!..

Теперь они возвращались домой, Кнут, она и Роберт. Они плыли на лодке по Рейну и по пути домой должны были заехать в Кельн и Ахен. И без конца вспоминали Бамберг — «а ты помнишь?..»

Больше всего Эмма поразила та похвала, которую владыки один за другим выражали Кнуту. Неужели он так известен? Но ведь ясно: Кнут был один из самых могущественных монархов Европы. Английская, датская и норвежская короны были его, он считался соправителем Швеции и вдобавок господствовал на обширных территориях южного побережья Балтийского моря. Домой он вез договор с императором Конрадом о том, что граница между датским и немецким королевствами будет проходить по реке Эйдер, а не где-нибудь еще. Это хорошая новость!

А что будет, когда у Гуннхильд и Генриха родится сын? Еще слишком рано об этом думать, но Кнут пробормотал, что когда-нибудь от свадебного вина станет горько: а вдруг в будущем немецкий император захочет «унаследовать» Данию…

— Но придет срок, тогда и будем думать, — засмеялся Кнут. — Я ведь еще не умер, и мои сыновья живы.

«И Кнютте ведь тоже может жениться на какой-нибудь наследнице и стать владыкой ее страны?» — подумала Эмма. Хотя сейчас она с трудом могла представить себе, что это будет за страна. Ведь жениться на дочери Гуннхильд ему нельзя, а у Генриха нет сестер на выданье… К тому же, было бы лучше, если бы они были в расцвете сил, а не совсем уже высохшими.

Всю жизнь Эмма часто думала: была бы мама Гуннор рядом и видела бы все это! И на сей раз в Бамберге она желала бы того же, но теперь это невозможно. Гуннор умерла в 1031 году, ей было за восемьдесят. Эмма получила известие о ее болезни, которая, как полагали, станет ее последней, и поспешила в Руан.

В последнее время Гуннор и в самом деле становилась забывчивой и словно уходила куда-то далеко. Она говорила о Торкеле и благодарила Господа, который так позаботился об Эмме и дал ей такого мужа! Потребовалось немало времени, чтобы мать выбросила эти мысли из головы, но наконец ее сознание прояснилось, и Эмма смогла многое вспомнить и даже повеселиться вместе со своей старой мамой.

Не так весело было, когда старушка во внезапном озарении сказала:

— Не понимаю я моих внуков. Года заслуживает своего имени, а Эдвард и Альфред совсем не умеют держаться на людях. Я не знаю, о чем с ними говорить, когда они приходят навестить меня — если только я не говорю с Эдвардом о святых, а с Альфредом — о собаках!

Эмма почувствовала, что вынуждена согласиться с матерью. Ее дети от Этельреда во все года правления Кнута получали из дома, из Англии, хорошее содержание, и ни в чем не должны были уступать никому в Нормандии. Но ни один из сыновей не добился положения при дворе в Руане и ничем не отличился в стране. Никто из них не завел себе возлюбленную. Эдвард поневоле стал добродетелен и был почти что монахом, только обетов не давал. Почти все время он проводил в монастыре, изучал науки и упражнялся в благочестии. Альфред с удовольствием показывался при дворе и охотился с кузенами и родственниками, но был слишком стеснителен и не имел близких друзей, несмотря на свое добродушие. Казалось, что его настоящие друзья — собаки.

Она не могла немного не посетовать на своих сыновей брату Роберту, но архиепископ воспринял это с обидой, поскольку именно он занимался их воспитанием.

— В твоих сыновьях нет ничего плохого, — рассерженно ответил он. — Они понятливы и вежливы. Эдвард во многом так же сведущ в делах церковных, как и я. Очень жаль, что он никак не может решиться стать человеком Церкви, целиком и полностью. А вот Альфред…

Даже воспитатель не нашелся, что сказать хорошего о своем племяннике.

— Тебе не в чем себя упрекнуть, — поспешила сказать Эмма, — я тебе очень благодарна и обязана. Я только не знаю, как бы Альфред зарабатывал себе на пропитание, если бы не поддержка Кнута.

— Он как его отец, — ответил Роберт. — Любит охотиться, как за дичью, так и за женщинами. Так что он должен стать таким же хорошим королем!

Охота за женщинами была для Эммы новостью. Всегда узнаешь что-то новенькое! Нашлась бы какая-нибудь охотница на него самого, чтобы сделать мужчиной.

— Недостаток твоих сыновей, если это недостаток, — продолжал Роберт, — заключается, пожалуй, в том, что им как бы подрубили корни. Когда-то в жизни они перестали надеяться и мечтать. Я думаю, ты можешь вычислить, когда…

Она почувствовала: ее жизнь разрубили как мечом, в «недостатке» была ее вина — и в то же время не только ее. Может быть, она ищет в них недостатки вместо того, чтобы перечислять их достоинства? Об Альфреде ей тоже было нечего сказать, ни хорошего, ни плохого. Он был наделен особым, каким-то непостижимым обаянием. Эдвард же не был «приятным» человеком. Он лгал ей прямо в глаза и знал, что она понимает, что он лжет. Мечтать он, пожалуй, мечтает, но черт его знает, что это за мечты.

И как бы ей не хотелось, но надо признать, что и Кнютте не особенно обаятелен. Может быть, ему тоже подрубили корни? Тогда, когда ее отправили в изгнание из-за Гуннхильд?

У Кнютте не было особого желания слишком долго оставаться в Англии. И года не прошло, как он опять вернулся в Роскилле. Раз-другой после этого он навестил своих родителей в Англии, но, казалось, не понимал, что сам должен приложить силы, чтобы утвердиться в своем праве на английский престол. Ну что ж, Кнуту всего сорок…

Тут Эмма вспомнила одну сплетню и была вынуждена спросить брата:

— Послушай, Роберт, почему все говорят о том, что ты сделал с Херлевой?! Это правда, что ты с ней развелся?

Старый епископ покраснел.

— Развелся, не развелся, — смущенно пробормотал он. — Она живет со своими в Эвре и управляет моим графством. На женатых епископов стали устраивать самые настоящие облавы, и мы решили, что самое умное — жить в разных местах. А в остальном у нас так же хорошо, как всегда. Ну вот, мы и в Кельне, где я поприветствую моего уважаемого брата во Христе!

Когда путешественники добрались до Фландрии, Эмму настигла весть о том, что граф Дре умер в чужой земле. Одновременно подтвердилось, что его господин, герцог Роберт, действительно скончался. Место назвалось Никеей, и архиепископ Роберт напомнил, что там в каком-то году в четвертом веке проходил знаменитый церковный собор.

Смерть, смерть, смерть! У герцога Роберта был маленький сын, которого звали Вильгельм, но он был сыном наложницы, и до зрелости ему было еще очень далеко. Женщину, с которой жил Роберт, тоже звали Хер левой; она, как говорили, была дочерью фалезского дубильщика. Эмма ее никогда не видела. Вопрос теперь заключался в том, какую позицию займет французский король по отношению к ленному праву и порядку наследования? Роберт, наверняка, заставил нормандских владетелей поклясться в верности Вильгельму до своего отбытия в Святую землю, но такие клятвы можно было нарушить быстрее, чем прочесть «Отче наш», будь на то уважительная причина.

Никого другого из племянников Эммы нельзя было и представить. Никола был монахом. От второго брака ее брата Ричарда с Полой родился Може, но он хотел стать священником. Был также Гийом, но он был не намного старше наследника, назначенного герцогом Робертом.

В худшем случае, смерть Роберта могла означать конец Нормандии — в том смысле, как она это понимала.

Большое огорчение, но ей ничего не оставалось, как наблюдать за этим со стороны. Архиепископ Роберт спешил домой в Руан, чтобы сделать все, что можно. Меньшим горем, с точки зрения владык, было то, что Года теперь осталась молодой вдовой с тремя малыми детьми. Мальчики, которых звали Вальтер, Ральф и Фульк, появились на свет с промежутком в неполных десять месяцев, а потом их отец посчитал необходимым отправиться в Иерусалим!

Эмма сочла невозможным не поехать к Годе в Мант, когда она все равно была так близко. Мант находился на Сене, на полпути от Руана до Парижа.

У Кнута же совсем не было лишнего времени. Ему надо немедленно ехать домой, в Англию, — эта свадьба и без того отняла слишком много его драгоценного времени. Так что во Фландрии их пути разошлись.

Эмма еще не знала, что дела в Норвегии обстоят плохо. За короткое время Альфива и ее сын Свейн настроили всех против себя и теперь должны были вернуться в земли вокруг Осло-фьорда, где издавна господствовали датчане. Что бы Кнут ни говорил и о чем бы он ни предупреждал, ничего не помогало: Альфива обращалась со своими норвежцами, как английский землевладелец со своими крестьянами и рабами. Все-то она должна была решать, всем распоряжаться, а другим оставалось только следовать ее указаниям! Она желала добра и думала, что выполняет поручения Кнута, но результат получался иной.

В итоге все произошло, как обычно у норвежцев: жители Трённделага призвали обратно сына Олава, Магнуса, и воздали ему почести как норвежскому королю. Магнусу было еще всего десять лет, и если бы Кнуту не удалось сделать так, чтобы Магнус не стал старше, он бы вскоре собрал вокруг себя всех норвежских врагов — датчан. История повторяется: Олава провозгласили королем и начали почитать как святого, после того, как по слухам, у Стиклесгада, где он погиб, произошло чудо и было знамение. Король Кнут чувствовал, что устал. У него не было сил на подобного рода народные празднества, когда ему одновременно надо было заботиться о стольких королевствах. Вынудят ли его теперь затеять еще одну войну, которую он не хотел ни за что на свете? Можно ли еще было договориться с людьми из окружения Магнуса? Пришел ли его сыну Свейну конец вместе с его матерью или, лучше всего, без нее? До Кнута дошли слухи, что Свейн уже мертв. Для начала нужно внести ясность в этот вопрос.

Когда король Кнут приехал домой в Вестминстерский дворец, он закрылся в своей спальне и запер дверь на засов прямо перед носом слуг, которые ждали, чтобы помочь ему разобрать вещи после дороги.

— Идите с миром, — сказал он удивленным слугам, — вы мне понадобитесь только утром.

Не снимая дорожной одежды, он бросился на кровать и с головой зарылся в подушку. Плач, который он сдерживал во время всего путешествия, вырвался наружу и остановить его было нельзя. «Он плакал как ребенок», — так обычно говорят. Но ребенком он никогда не плакал с таким отчаянием.

В Бамберге он продал свою душу. За честь стать свекром императора он продал Гуннхильд. Цветок своего сердца. Утешение своих очей, что слаще меда. Разумом он понимал, что она вырастет и станет мужниной женой. Но это не должно было случиться так рано. И ей не надо было ехать так далеко. При таком огромном дворе и супруга кронпринца, и императрица как бы тонут и теряются. Он прочел тогда испуг в ее глазах и увидел, что они взывают к нему, покуда она тонет. Но он только смеялся и утешал: ты скоро привыкнешь. Как будто в привычке было утешение!

Сам он никогда не сможет найти утешения из-за этой утраты. Он выплачет слезы, которые оставят глубокие следы в его душе и болью отзовутся во всем теле, в горле, в животе и в груди. Но после Гуннхильд в душе останется пустота, открытая холодным ветрам.

Он говорил самому себе во время всего пути в Бамберг и всю дорогу обратно, что он сумасшедший и что дорога вовсе не дальняя. Но он знал, что больше никогда не увидит свою дочь.

Его рыдания постепенно стихли, он встал, высморкался и стянул с себя сапоги и дорожную одежду. Хорошо, что здесь нет Эммы; она бы не поняла. Как она не поняла его отчаяния утром в страстную пятницу.

Они, как обычно, собирались в Или на мессу в честь Девы Марии. Но реку Уз сковало льдом, и ни одна лодка не могла поплыть им навстречу. На другом берегу никого не было видно. Все знали, что больше всего королю хотелось, чтобы его переправили к монастырю именно отсюда, тогда перед ним откроется самая красивая перспектива, тогда он сможет услышать звон колоколов над рекой, если ему повезет. Но сегодня все исходили из того, что он поедет «парадным путем» через мост, поскольку река замерзла.

Ну ладно, ничего не оставалось, как повернуть свиту и больше это не обсуждать.

— Я побегу по льду и расскажу, что мы прибыли!

Гуннхильд придумала, как обрадовать отца, — не успел никто понять или ответить, как она уже бежала по свежему льду, спотыкаясь и скользя, как теленок на своих длинных ногах. Эмма визжала в карете от ужаса, а сам он задержал дыхание, не в силах выдавить ни слова, чтобы предупредить ее или позвать обратно.

Посередине реки, на стремнине, случилось то, что должно было случиться: лед треснул, и Гуннхильд провалилась.

Не раздумывая, он бросился к трещине. Он бежал со всех ног, он был легким; если ему повезет, лед его выдержит, и он добежит до того места, где скрылась Гуннхильд. На бегу он сорвал с себя мантию, но не отбросил ее в сторону, как, наверное, ему следовало бы сделать. Лед под ним трещал и стонал: берегись, скоро я тебя не выдержу! Он был уже почти у полыньи, когда лед треснул…

Он преодолевал последние локти по полынье. Затем пополз вниз по течению, всей тяжестью навалившись на лед; к тяжести примешивалась злоба, что помогало ему: сажень за саженью он проламывал трещину на свежем льду, быстро размахивая руками и продвигаясь вперед, отталкиваясь ногами. Течение здесь было не особенно быстрым, на это он и надеялся; одновременно он молил, чтобы течение было достаточно быстрым, чтобы можно было пробить полынью немного дальше. Он размахивал мантией, держа ее в руках, и когда очередной удар пришелся на пустой воздух и открытую воду, тут он понял, что добрался до того, до чего надеялся добраться.

Казалось, из-за боли в руках он не сможет двигаться дальше. Но он сумел, у него хватило сил: на другом конце полыньи он увидел Гуннхильд. Ее обессилевшие руки в отчаянии пытались ухватиться за кромку льда — но она не сдавалась.

Он закричал что было сил, может быть, крик получился слабым, но этого хватило, чтобы Гуннхильд повернула к нему побелевшее лицо.

— Хватай мантию! — закричал он и бросил ей насквозь промокшую тряпку. Ей пришлось почти нырнуть, чтобы ухватиться за его мантию, но потом уже не имело значения, что она была вся мокрая: он тащил мантию со своей дочерью волоком по полынье. Наконец она была в его объятьях. Прижимаясь спиной к кромке льда и прижимая дочь к груди, он из последних сил отталкивался отяжелевшими ногами, кроша лед, пока не добрался до крепкого наста — и вот, тяжело дыша, он уже лежит на спине со спасенной и испуганной дочерью, чувствуя привкус крови во рту.

Кто-то оттащил их назад, как санки; он особенно не расспрашивал, как до них добрались, но на берег они попали. А потом как можно скорее в монастырь, в тепло и сухую одежду.

Гуннхильд наглоталась воды, и ее рвало, а так она была невредима; теперь она раскаивалась. Ей следовало бы хорошенько подумать. То же самое сказала Эмма, когда нашла их голыми в бане. Теперь была очередь Кнута услышать оценку своего подвига:

— Ты чуть было не потопил короля Англии и Северной Европы ни за что, ни про что, — сказала она. Пережитое волнение превратилось в ярость. — Ты что, не видел, что монахи уже шли на лодках по течению, еще до того, как ты добрался до полыньи?

Нет, он не успел это увидеть.

— А ты уверена, что они сумели бы спасти Гуннхильд, пока она еще жива? — защищался он. — Я бы никогда в жизни не нашел себе покоя, если бы она утонула, а я бы не попытался ее спасти.

— Герои!

Большей похвалы, кроме этого фырканья, он не получил: Эмма принялась беспощадно растирать Гуннхильд.

Нет, Эмма не поняла бы его слез в этот вечер. Он и сам их не понимал. Сон никак не шел. В двадцатый раз повернувшись на постели, он встал с кровати, отпер дверь и прокрался в Вестминстерский дворец. Тесный, говорили все и призывали его построить новый. Но в этот час дом казался достаточно большим. Он тихо шел из комнаты в комнату и с удовольствием рассматривал то, что видел: наконец старый Вестминстер стал таким, как он хотел, В свое время он сделает пристройку, но этот красивый дом оставит!

Винчестер тоже, пожалуй, хорош, и там у Эммы все так, как она хотела. Ему же дали распоряжаться Вестминстером по собственному вкусу. А вкус у него, без сомнения, не хуже ее! У нее работали нормандские ремесленники и резчики по дереву; у него — датские и шведские. Разве не был Вестминстер так же искусно украшен?

Винчестер хорош, тем не менее это провинция. Лондон же растет и растет, скоро он станет вдвое больше по сравнению с тем временем, когда он стал в нем править. Глупо не управлять страной из ее настоящий столицы. Эмма, казалось, поняла это и больше не жаловалась на то, что большую часть времени он проводит в Лондоне, когда бывает дома. Если ей хочется бродить по Вульфсею, пусть бродит. Чем больше приходится иметь дело со Скандинавией, тем удобнее жить в Лондоне.

Скандинавия… Ему следует хоть немного поспать, чтобы мысли к завтрашнему дню у него прояснились.

* * *

Эммы не было дома в Англии много недель, когда в Винчестере до нее дошло известие, что ее супруг, король Кнут, умер в Шафтсбери. Это случилось 12 ноября 1035 года, и ему едва исполнилось 40 лет.

Некоторые считали, что король умер от горя, поскольку сгорел его любимый Вестминстерский дворец.

Другие припоминали, что отец короля Кнута, Свейн Вилобородый, тоже внезапно умер в том же возрасте, и никто не слышал ни о болезни, ни о несчастном случае.

Эмму сначала эта новость парализовала. Смерть пришла так неожиданно. А как может быть по-другому, если смерть наступает в таком молодом возрасте! Но почему именно теперь — когда он стоял на вершине власти и его почитали во всех странах? Она хотела бы спросить об этом Господа, но тут же поняла, что такой образ Божий она не принимает, даже если так делает большинство. Окружающие будут искать объяснения смерти Кнута, искать грехи, за которые теперь пришло наказание — быть может, в третьем и четвертом колене. Но разве искупление Христово раз и навсегда не разорвало эту цепь вины, за которую должны расплачиваться невинные потомки?

Своего духовника у Эммы не было. Эльфсиге удалился обратно в монастырь, постарев и пресытясь волнениями. Она охотнее рассуждала о теологии с Эдит, чем с каким-нибудь епископом.

Теперь было не время для размышлений. Надо послать известия во все части света с приглашениями на похороны. Эмма упрямо настаивала на том, чтобы погребение и похороны состоялись в Винчестере. То, что сгорел Вестминстер, было прискорбно, но удобно: никто не будет хныкать, что приходится ехать в Винчестер в середине зимы, поскольку в Уордроубском дворце этой отвратительной толпе на тризне не хватило бы места.

Она распорядилась перенести тело короля в домовую часовню, чтобы оттуда отправить его в Олд-Минстер. На теле Кнута она не увидела ничего, что бы объясняло причину настигшей его смерти.

Первым известить она послала Кнютте, пришло время, чтобы он приехал домой и принял английскую корону!

Пока она ждала приезда Кнютте, пришел ответ от немецкого двора. К сожалению, Кунигунда не сможет отправиться в такой длинный и утомительный путь: она ждет ребенка и плохо себя чувствует! А принц Генрих обещал приехать.

Новость, сама по себе хорошая — Гуннхильд беременна, — могла бы прийти в более подходящее время…

Когда Эмма думала о том, что Кнута почитали во всех странах, она не имела в виду Норвегию. Так было всегда — но Кнютте считал, что тем больше у него оснований думать о Норвегии и Магнусе сыне Олава. Ему, конечно, присягнули как «полноправному королю» в Дании, едва новость о смерти Кнута достигла Роскилле, но Норвегию он потерял. А конунг Магнус делал теперь все, что мог, чтобы отнять у него и Данию. И Хардекнут послал известие, что ему, к сожалению, лучше не уезжать из Дании на похороны отца.

Эмма пришла в ярость и послала ему в ответ несколько гневных и умоляющих посланий. Он был вынужден решиться на это путешествие — от этого зависит все его счастье! Возможно, и ее тоже, но об этом она Кнютте не сказала.

Годвин ярл, по сути дела, взял на себя управление королевством. Эмма была благодарна, что теперь, когда она так раздавлена горем и заботами, он избавил ее еще и от этих хлопот. Прежде всего, надо устроить достойные похороны королю Кнуту, чтобы потом ей не пришлось за них краснеть.

В монастыре Олд-Минстер братья поселились в общей келье и выпроводили всех посторонних, чтобы разместить на ночлег прибывающих на похороны гостей. Много женщин не ожидалось, это никогда не было принято, но Эдит обещала разместить их в Нуннаминстере. Иноземные придворные дамы могли иметь привычку сопровождать своих мужей на пышные похороны известных людей, к этому надо быть готовым.

Родственников из Нормандии она могла приютить сама. Но могла ли она поместить французского короля в старый замок Ройал-Касл, где было так холодно?

Когда пришел ее гофмейстер и спросил, что надеть на голову мертвому королю, Эмма сначала не совсем поняла вопрос: разве нужно что-то еще, кроме савана? Но потом вспомнила — до погребения Кнут будет лежать в открытом гробу, чтобы его народ мог прийти попрощаться с ним. Так что он не должен выглядеть как мумия. Надеть ему корону? Нет, это расточительство.

— Я все устрою, — ответила она и спустилась в тайник, который Кнут велел замуровать и называл своей сокровищницей. Какая удача, что он не успел перевезти свои сокровища в Вестминстер! Тогда все бы расплавилось.

Она с удовлетворением осмотрелась. Вот денежный сундук. Там лежат драгоценности. Все было по-другому, чем после смерти Этельреда. У Кнута всегда были деньги, по крайней мере, последние десять — пятнадцать лет. Как это могло получиться? Вероятно, потому, что его дружина, бедовые парни, умели собирать налоги, полагающиеся королю. Не без содействия приходских священников. Но многое попало и из скандинавских королевств Кнута, особенно в виде дорогих мехов.

Она погрузила ладони в монеты. Один из предшественников Этельреда хранил свои «сокровища» в сундуке под кроватью. Кнютте достанется надежный трон и хорошее экономическое положение страны.

«Интересно, а каким будет мое наследство? Однажды Кнут пошутил, что скоро я стану самой богатой дамой в Англии. Сегодня он был бы прав. Наследство от мамы Гуннор было богаче, чем я могла себе представить. К нему добавились поступления от всех моих владений и доходы от вкладов в гавани Лондона и Руана, от моих мастерских, прядильных фабрик, красилен и чего там еще…»

Наконец она вспомнила, почему оказалась здесь, внизу. «Где-то тут должна быть диадема… Да, вот она: красивая, но не вычурная. Она последует за моим милым в могилу».

Во второй раз вдова. Даже в третий, если все обстоит так, как она думала, и Торкель погиб. Если она пошла в мать, она сможет прожить еще лет тридцать и больше. Без мужа?

Она все еще может завлечь мужчину. Это она поняла в Бамберге! Это была свадьба ее дочери, но вокруг матери невесты увивалось много мужчин. И хочется думать, в отличие от невесты, ее приглашали короли и герцоги. Естественно, она была польщена, но восприняла их так, как они того заслуживают.

Но что было хуже для вдовы, она еще могла захотеть мужчину и чувствовала, как ее лоно увлажняется от желания. Кнут как любовник не был хуже оттого, что время от времени бегал к Альфиве. Наоборот, казалось, тем сильнее он желал ее и нежнее относился к ней, когда возвращался. Казалось, его хватает на них двоих. Вопреки своему ожиданию, власть ее над Кнутом не становилась больше, когда Альфива была в Норвегии. По крайней мере, как над человеком и другом. С годами он обрел больший душевный покой и искал ее советов, может быть, особенно в делах церковных. Но как мужчина он приходил к ней все реже и реже, между тем как ее вожделение, казалось, только росло с годами.

К тому же Кнут очень много находился в разъездах.

Конечно, она могла завести себе любовника. Но трудность заключалась в том, что большинство окружавших ее мужчин были священниками или монахами или собирались стать ими. На некоторых она, во всяком случае, могла смотреть и мечтать. Как на Эдсиге, придворного священника Кнута, сильного и хорошо сложенного мужчину. Но от него не поступало никаких предложений. И прямо перед смертью Кнут назначил Эдсиге епископом Кентским и викарием пожилого архиепископа Этельнота Кентерберийского. Она видела его редко.

В канцелярии, которую Кнут набирал из секретарей различных степеней, служил также молодой священник, который все больше искал ее общества. Вначале она приняла его за самого обычного жаждущего карьеры ученого, который смотрел на нее как на способ быстро выдвинуться и хотел ее поддержки. Но это было не только так. Его звали Стиганд. Кнут сделал его священником в маленькой церкви в Ашингдоне, которую построили по приказанию короля и о которой так много говорили, поскольку была построена из камня посреди леса. Вскоре Стиганд позаботился о том, чтобы стать придворным капелланом, и всего неделю тому назад утверждал, что его самое горячее желание — стать собственным духовником королевы.

Говорят ли такое прямо королеве? Да, если ты Стиганд! Казалось, он не знает страха, сознает свою способность нравиться и расставлять слова по нужным местам. И он был красив, глаз на нем отдыхал.

Вот мужчина, который делал ей «предложения»! Ей оставалось лишь заметить их. Но он был безбожно молод по сравнению с ней. И вероятно, она только внушила себе, что он видит в ней нечто большее, чем королеву.

Хотя ей же нужен новый капеллан…

Она быстро перекрестилась. Нелепые мысли для вдовы, у которой покойник в доме. Но он был мертв, а она будет жить, жить дальше — как бы там ни было. Потеря его как мужчины была, несмотря ни на что, самой малой; она еще даже не осмеливалась попытаться оценить, что она вообще потеряла.

Глава 2

Годвин, ярл Уэссекса и правая рука короля Кнута, был человек многосторонний. Уже во время первого похода Кнута он отличился благодаря своей отваге, и его большой заслугой было то, что флот сохранил свою боевую мощь и после кончины Торкеля и Ульфа.

Но прежде всего Годвин был искусным государственным деятелем, ловким и изобретательным. В делах он был умен и настойчив. Как человек почти скупой, он не раздавал много милостыни, хотя владел огромными богатствами. Большая часть Суссекса находилась в его руках. В Эрунделе и Брэмбере у него были укрепленные замки. Но почти все время он проводил в Уолтоне, к западу от Чичестера, окруженного глубоким рвом. Свои корабли и лодки он держал в расположенном рядом Бошеме.

В Бошеме охотно бывал и король Кнут, и в основном там-то Эмма и узнала Годвина. Конечно, они много общались в Винчестере, особенно тогда, когда король находился за границей и Годвин фактически правил Англией. Но близкими друзьями они не стали. Конечно, она видела его возможности. Но уже с самого начала сравнивала его с Эадриком Стреоной, что омрачало его образ. Сравнение было несправедливым, это она понимала. И все же оно напрашивалось. Хотя сходство и не такое заметное, но ведь Годвин фактически родственник Стреоны. Кнуту, однако, никогда не приходилось быть обманутым Годвином, и, наверное, в расчет принималось именно это. Личные чувства Эммы должны были отступить на второй план.

В новый год Годвин неожиданно разыскал Эмму. Он рассказал, что другие ярлы и часть членов Витана требуют от него, чтобы вопрос о короле был решен быстро. Годвин попытался отложить вопрос, в надежде, что Хардекнут наконец приедет в Англию. Но больше тянуть было нельзя. Леофрик, граф Мерсии, грозился созвать совещание Витана без Годвина. Собственное положение Годвина было таковым, что он вряд ли бы мог не согласиться, наместником он стал только с согласия Эммы, и его могли обвинить в самоуправстве, если бы он еще тянул с решением формальных проблем после кончины короля. Итак, Годвин должен был прибыть на встречу в Оксфорд в течение четырнадцати дней.

— Я поеду с тобой! — заявила Эмма.

— Я думаю, это глупо, — возразил Годвин.

— Почему? Витан поклялся, что если у нас с Кнутом будет сын, он станет обладателем короны Англии. А теперь у нас есть такой наследник. Совету следует напомнить о его клятвах. То, что Леофрик ярл спешит, наводит меня на подозрение, что он не считает себя связанным решениями, под которыми он сам не подписывался.

Годвин вздохнул.

— Совет, наверное, обидится, если тыкать ему в нос то, что он и так знает, — ответил он. — И тогда второе заблуждение может оказаться хуже предыдущего.

— Я что-то не понимаю.

Годвин улыбнулся и выбрал обходной путь:

— Дело представляется мне решенным: король Кнут в разных ситуациях ясно и четко высказывал мысль, что его законнорожденный сын наследует его трон и в Англии. Витан знал условия замужества леди Эммы за королем Кнутом. Поэтому тот единственный, кого этот вопрос касается, должен быть избран быстро. Я во всяком случае буду изо всех сил проводить эту линию — король Хардекнут Датский будет избран королем Англии, независимо от того, находится ли он в данный момент в стране или нет. Архиепископ Этельнот придерживается того же мнения.

Этим Эмма и довольствовалась.

Годвин уехал, а с ним и Стиганд, которого Эмма сделала своим капелланом и который должен будет служить Годвину писцом. Но в первую очередь Стиганд поехал для того, чтобы сообщать Эмме о ходе дел в Оксфорде.

Известие она получила скоро. Леофрик ярл хотел посмотреть, как будут развиваться события в Дании и поэтому предложил отложить избрание короля. А пока Англией будет править наместник. Леофрик предложил на этот пост Харальда сына Альф ивы…

К сожалению, предложение было поддержано почти всей знатью к северу от Темзы и, на удивление, некоторыми дружинниками Кнута в Лондоне. Эмма была вне себя от ярости. Она оседлала Слейпнира и помчалась в Оксфорд. Когда она добралась до места, собрание только что закончилось, но в королевском дворе она успела застать довольно много знатных людей.

— Что это я слышу? — зарычала она. — Вы собираетесь незаконнорожденного сына сделать наместником Англии? Да, он не только незаконнорожденный сын блаженного короля Кнута. Я тщательно все разузнала, но до сих пор не хотела разглашать то, что узнала, главным образом чтя память короля Кнута: вплоть до самой смерти он был в неведении, что все эти годы Альфива лгала ему. Теперь это надо сказать: ни один из сыновей Альф ивы не рожден от короля Кнута! Один — сын сапожника, другой — священника. Их мать просто-напросто шлюха и к тому же лгунья.

Кое-кто из собравшихся уже слышал эти сплетни. Но поскольку король Кнут признал обоих сыновей и считал их своими, лишь немногие хотели верить этим россказням.

— Придержи язык, — предупредил Леофрик. — Ты лжесвидетельствуешь на ближнего и из ревности очерняешь память покойного короля. Ты что, хочешь, чтобы мы нашли клеветника, который поставит под сомнение, что у короля Кнута вообще были законнорожденные сыновья?

Глаза Эммы чуть не вылезли из орбит — она бы убила ярла.

— Вот будущее Англии: ею будут править ничтожные короли, такие, как Леофрик ярл? Слова короля ничего не стоят, честь королевы затаптывают в грязь, клятва Витана все равно что дым — хотя ее можно четко и ясно прочесть, если уметь читать. Уже один раз я стояла перед советом, когда он на коленях приполз молить короля, которого они незадолго до того выгнали из страны, вернуться назад. И на этот раз высокий и мудрый Витан быстро забыл свои обещания. Я рада, что король Кнут не дожил до этого дня, и скорблю, что сегодняшние господа так плохо помнят свою историю и хотят теперь ввергнуть Англию в ту анархию, которая царила во времена Этельреда и до него.

— Опомнись, леди Эмма, — попросил архиепископ Йоркский. — Мы всего лишь ведем переговоры о том, кто пока будет править страной. Так что твои пророчества опрометчивы, как и большинство твоих слов.

Этого человека Кнут и она с удовольствием убрали бы из Винчестера и Олд-Минстера! Жаль только, что Олд-Минстер имел такие права, что тамошнего приора мог освободить от должности разве что архиепископ. На то, что Путток теперь был в числе ее противников, имелись свои причины. Путток был злопамятным; он никак не мог забыть, что прекрасный крест она подарила Нью-Минстеру…

По другому пункту мужчины в Оксфорде были единодушны: ей нельзя присутствовать на заседаниях Витана — по традиции, королева не принимает участия в его решениях. Раньше она никогда так много не говорила перед Советом!

Настроение Эммы не улучшилось — равно, как и ее дело, — оттого, что она, выбегая во двор, встретила на пороге Альфиву. Она схватила эту проклятую шлюху за волосы и выдрала изрядный клок, его бы хватило на венок на могилу короля Кнута.

После этой драки Эмма не спеша поехала домой в Винчестер. Наконец туда приехал священник Стиганд с известием, что она напророчила довольно верно: Витан пришел к компромиссу. Для верности Стиганд стал читать свои записи:

— Не предвосхищая вопроса о престолонаследии, Витан принял решение, что Харальд сын Кнута станет правителем всей Англии; однако королева Эмма останется жить в Винчестере, под защитой тех дружинников, которые захотят поклясться в верности королю Хардекнуту Датскому — с их помощью королева Эмма будет отстаивать свои интересы в Уэссексе.

— Это почти что раздел Англии, — прокомментировал священник Стиганд. — Ярл Годвин и архиепископ Кентерберийский добились того, что Уэссекс пока что остается в твоих руках и руках ярла.

Эмме пришлось сесть. То, что ей разрешили управлять Уэссексом за Кнютте, уже кое-что.

— Но как только он здесь появится, — подумала она вслух, — начнется распря между сыновьями Кнута — законнорожденным и другим, может быть, тоже не то чтобы незаконнорожденным?

На это Стиганд ничего не ответил. Может быть, и вопроса не было?

— Но, — с жаром продолжал он, — слышала бы леди Эмма архиепископа Этельнота, как он наступал! Он заявил, что чтобы ни случилось, он никогда не будет короновать Харальда на царство. И он запретил своим коллегам и викариям делать это вместо него, под угрозой отлучения от церкви. Он хочет приберечь санкцию церкви для более подходящего кандидата, как он выразился, не называя никакого другого имени.

— Как я сказала: я благодарю Бога, что Кнут всего этого не слышит. Даже если поддержка Этельнота согревает, она способствует раздору в стране.

Годвин покинул Оксфорд в гневе и печали, рассказывал Стиганд. Теперь он ехал укреплять свои замки; он сказал, что опасается самого худшего от Альфивы и ее сторонников. В то, что Харальд в свои семнадцать лет мог сам по себе представлять угрозу, Годвин верить не хотел.

— Сюда Годвин приехать не осмелился, — проворчала Эмма. — Ему, наверное, стыдно, что его слова не имели никакого веса?

Эмма еще переваривала новости из Оксфорда, как к ней пришли с визитом, которого она, может быть, ждала, но не так скоро. То был правитель Харальд и его люди, они потребовали доступ к королевской сокровищнице.

— Сокровищница принадлежит королю и никому другому, — ответила Эмма. — А строго говоря, она по-прежнему принадлежит королю Кнуту, поскольку передачи наследства еще не было. Так что мне нечего отдать шлюхиному отродью.

— Сокровища короля принадлежат королевству, — заявил один из мужчин. Эмма в своем волнении не задумалась, здесь ли сам Харальд. Теперь она посмотрела на того, кто сказал «сокровища короля принадлежат королевству». Его голос звучал как голос короля Кнута. Тот, кого теперь видели ее глаза, был копией того мужчины, которого она встретила в Лондоне больше пятнадцати лет назад…

Она больше не сможет с чистой совестью называть его шлюхиным отродьем. Ее дружинники не успели никому поклясться в верности, кроме Кнута. Но они с таким грозным видом загородили наместнику дорогу, что тому пришлось ждать, пока не явится Годвин. Только тогда, с громкими протестами Эмма отдала ключ от тайника Кнута. А затем начался дележ каждой вещи, каждой монеты, пока Харальд сын Альфивы, устав, не забрал с собой мешок с деньгами и многое другое, что, по его мнению, принадлежало королевству, а не его умершему отцу.

— Король и королевство едины! — закричала Эмма ему вслед. — Ты поймешь это, если проживешь достаточно долго, чтобы стать настоящим королем. Вопрос не в том, что является собственностью короля, а что — королевы: если понадобится, мы отдадим все до самой мелкой монеты.

Харальд угрожал ей преследованиями, но не привел свою угрозу в исполнение. Пока что ее охраняли дружинники и люди Годвина.

* * *

Эмма попеременно то плакала, то приходила в ярость. Король Кнут и она были действительно «одним целым», когда речь шла о служении Англии. Разве восстановление Лондона не было делом Кнута? Разве она не оказала реальную помощь своими вложениями и разве не ей должна принадлежать часть славы за то, что Лондон теперь переживал период расцвета неслыханной силы? А Винчестер, эта жемчужина страны: чем был бы этот город без нее?

Вот какова благодарность! Правители Лондона имели наглость выступить заодно с Альфивой. Как и Восточная Англия, чьему благосостоянию и Кнут, и она так способствовали.

Что сделала Альфива для короля Кнута? Только то, что из-за своего дурного правления упустила Норвегию. Своего сына, как она утверждала, от Кнута, Свейна, она бросила умирать где-то в Скандинавии. Теперь она станет советницей своего второго сына, тоже якобы от Кнута, — как будто Альфива знает, как управлять страной! У нее же был опыт в Норвегии…

Англичане сошли с ума.

А церковь! Что только Кнут и она не сделали на благо церкви? Если Кнут был благодетелем церкви, она тоже была им не в меньшей степени. Часто именно она продумывала то, что потом исполнял король.

Они вставали у нее перед глазами такими, как шли в похоронной процессии почтить память короля Кнута: епископы, настоятели монастырей и соборов. В первую очередь — духовенство Кентербери: именно туда она пожертвовала шуйцу святого Варфоломея, церкви Христа Кнут передал доходы от гавани в Сэндвиче. Вот проходят прелаты Эксетера, Кредитона, Йорка, Винчестера — может быть, самые главные получатели даров, первейшим из которых был драгоценный крест, переданный Нью-Минстеру. Следом — Ившем, собор святого Павла в Лондоне, Шерборн, не забыть бы Дарем. Далее — Ковентри: по пути домой из Рима Кнут — по наущению Эммы — купил в Павии шуйцу святого Августина из Гиппона и даровал ее церкви. Не обошли они и Абингдон, куда пожертвовали изысканную дарохранительницу из золота и серебра и два больших церковных колокола…

Список можно было продолжить до бесконечности. И все же это еще не все строящиеся монастыри.

Был ли еще кто-нибудь, кроме архиепископа Этельнота, на ее стороне в эти дни несчастья? А что Альфива сделала для церкви? Насколько знала Эмма, ничего. Она даже не могла заставить своего сына как следует протрезветь и проснуться, чтобы пойти в церковь в праздник. И все равно его поддерживали епископы, друзья ярла Леофрика. Хотя те, что были с севера, должны были помнить благочестивость короля Кнута. Как он ездил молиться к раке святого Кутберта в Дарем: тогда король прошел босиком весь путь от Гармондсуэя, целых шесть английских миль…

Это иной, лучший способ использовать священную силу святого Кутберта, нежели клясться тайными удами святого!

И вот благодарность… Она, полная высокой печали вдова, сидит, словно бедная пленница, в Винчестере. Единственным везением в ее несчастье было то, что часть своих сокровищ она отдала на хранение купцу Симону в Лондоне. И все же этот негодяй Харальд выкрал много ее сокровищ, когда брал «государственную казну» из тайника Кнута. А какой он поднял шум из-за расписки, когда она стала утверждать, что та или иная вещь является ее или короля Кнута личной собственностью и должна быть, по крайней мере, законно передана признанным наследникам. Кому нужны эти расписки? Разве слова королевы не значат то же самое, что измаранный каракулями клочок пергамента?

По крайней мере, хорошо, что священником у нее был Стиганд. Он был ее новым Торкелем, хотя только в том смысле, что ездил по всей стране по ее поручениям, стоило ей только о них заикнуться. Вот как только что, когда он доставил известие от нее в Булонь графу Эсташу Второму. Бедняжка Года, оставшаяся с тремя маленькими необеспеченными детьми, должна же во второй раз удачно выйти замуж. И так славно получилось, что граф Эсташ тоже овдовел почти одновременно с ней. Эмма и ее родственники стали действовать. И посмотрите только, миссия дала свои плоды! Как только подойдет к концу год траура, Года станет графиней Булонской.

Хуже, что гонцы к Кнютте все время возвращаются обратно с пустыми руками. Наверное, Кнютте не хочет рисковать троном, которым он все равно владеет, ради того, чтобы приехать в Англию и вести борьбу, исход которой неясен. Напрасно Эмма и Годвин заверяли, что ему принадлежит не только Уэссекс; как только он ступит на землю Англии, ему достанется и вся остальная Англия. Кнютте, несмотря ни на что, был единственным законным наследником Кнута, и поддержка архиепископом Этельнотом прямого наследника должна была многое значить.

Ей самой лучше бы было поехать в Булонь или в Роскилле, чем убивать свои дни в Вульфсее в тщетном ожидании. Но она рассматривала свое собственное присутствие в Уэссексе как, может быть, единственную гарантию того, что, по крайней мере, эта часть страны управляется от имени Хардекнута. Стоит ей уехать, как Харальд и Альфива наверняка воспользуются этим в качестве предлога для того, чтобы и Уэссекс подчинить «наместнику». А про Эмму скажут, что раз она покинула страну, то тем самым отказалась от своего статуса. Пока она на месте, народ в Хемпшире и Суррее готов защитить ее и ее права. Пока что Эмма может рассчитывать на старое соперничество между Уэссексом и Мерсией. Самое худшее, что могли представить себе люди из Уэссекса, было необходимость подчиниться господам с севера.

Бесконечные размышления Эммы об одном и том же прервал священник Стиганд, вернувшийся из одного из своих походов.

Эмма страшно ему обрадовалась. Его радость, казалось, была не меньше. Он почтительно поцеловал ей руку и благословил ее, положа ладонь на ее вдовье покрывало.

Эмма еще раз должна была похвалить Стиганда за его успех в Булони. Стиганд поблагодарил с плохо скрываемой радостью. Поездка была удачной и для Стиганда, поскольку его пригласили в замок в Генте, где он встретился с графами Фландрии. Королева Эмма состояла в родстве с домом Бодуэна Железная Рука и хотела, чтобы родственники узнали, как с ней обошлись.

— У меня плохая новость, — сказал Стиганд. — Старый граф только что умер, правление перешло к его сыну — это, наверное, Бодуэн Пятый?

— Именно, — живо ответила Эмма, — хорошо, что старик, в конце концов, отошел с миром — ты не можешь поверить, какие в этой семье были отношения между отцом и сыном!

Да, Стиганд уже слышал это не раз и не два, а целых три, если не больше, и мог сам продолжить рассказ, но Эмма подробно познакомила его со всеми этапами этой родовой вражды.

Вторая жена Бодуэна Четвертого приходилась Эмме племянницей и мачехой новому графу Фландрии. Когда герцог Ричард Третий Нормандский, Эммин племянник, скончался в 1027 году, он был обручен с Аделью, дочерью короля Франции Роберта. А Бодуэн, можно сказать, похитил Адель для своего сына! Но стоило только молодому Бодуэну жениться на невесте моего племянника, как он поссорился со своим отцом и выгнал его. Бедняжка Бодуэн Четвертый нашел себе приют в Нормандии и сумел уговорить нового герцога, моего второго племянника, Роберта, помочь ему в борьбе с сыном. И довольно бесцеремонным образом вернул себе титул графа Фландрии, а молодому Бодуэну пришлось пока что довольствоваться титулом графа Лилльского. Теперь между отцом и сыном должен был воцариться мир, что и произошло. Но мне все равно было приятно услышать, что мой друг Бодуэн и моя подруга Адель наконец стали правящей графской четой во Фландрии. К тому же у них трое прелестных маленьких детей…

— Я все это знаю, — простонал священник Стиганд. — А теперь…

— Знаешь? Но одного я тебе не говорила никогда: Бодуэн Лысый, второй по счету Бодуэн, который… погоди, который, должно быть, является прапрадедушкой покойного графа, был женат на дочери нашего Альфреда Великого по имени Гертруда.

— Наконец-то ты назвала имя, которое я так долго пытался произнести! Говорят, что твой сын Альфред навестил нового графа Фландрии и просил его о помощи.

— Какой помощи?

Стиганд пожал плечами и сел на корточки, чтобы погладить Эмминого кота.

— Ходят слухи, что Альфред хочет сколотить хорошо вооруженную дружину, чтобы двинуть с ней в Англию. Наверное, кто-то внушил ему, что английский трон так и ждет его.

— Ерунда! — воскликнула королева. — Сыновья Этельреда выдворены раз и навсегда. Кто захотел бы?.. В таком случае, сыновья Эдмунда Железнобокого ближе к…

—.. хотя географически они далеко, — оборвал ее Стиганд.

Эмма отвергла слух как «чепуху», но он заставил ее задуматься. Если бы кто-то захотел подлить масла в огонь в английском королевстве, он бы наверняка в первую очередь обратился бы к Эдварду. Может быть, Эдвард отказался — его уже один раз провалили, когда Витан вместо него избрал королем Эдмунда Железнобокого. Так что оставался Альфред. И теперь она заставила себя вспомнить, что еще когда мальчики были маленькими, она мечтала о новом Альфреде на английском троне; именно поэтому она добилась, чтобы мальчика назвали в честь его великого предка. Эдвард внушал мало надежды, она думала, что болезненный ребенок долго не проживет.

Слухи об Альфреде могли быть отчасти правдой и по другой причине. Естественно, Эмма всячески угрожала Альфиве и Харальду. Не только муками ада, но и гневом Руана. Ее семья по другую сторону Канала не должна была молча взирать, как попираются ее права. И когда ее в первый раз выдали за английского короля, ее братья потребовали, чтобы сыновья Эммы от Этельреда в первую очередь считались престолонаследниками. Альфива может быть спокойна: никто в Руане этого не забыл! Там же живет сын английского короля с гордым именем Альфред: только английский народ услышит его имя, как сомкнет вокруг него свои ряды!

Да, так она говорила и угрожала… Естественно, с небольшим успехом. Альфива и ее приспешники знали, что Нормандии не до того, чтобы интересоваться английской борьбой за трон. Никто, даже Эмма, не знал, что в конечном итоге станет с герцогством. Она только и слышала, что у маленького Вильгельма был не один противник среди ее родственников, которые считали, что имеют больше прав на титул герцога, чем молодой «ублюдок».

К тому же у Эммы совсем не было желания делать Альфреда королем Англии. Им будет только Кнютте и никто другой. Но этого ее противники не могли знать наверняка, тем более что угроза была произнесена, черт ее побери!

И если слухи были правдой, становилось понятно, почему Альфред вербует людей во Фландрии, а не в Нормандии. Авантюристы вокруг Руана были заняты в тамошних домашних делах. И кто бы ни правил в Руане, он хочет мира за границей и невмешательства в дела Англии. К тому же Фландрия расположена значительно удобнее для переправы в Англию, особенно для такого морехода как Альфред, который едва может отличить на судне нос от кормы.

— А мы не можем его остановить? — вдруг сказала Эмма. Стиганд оторвался от кота: он не совсем понял, кого надо «остановить». Он неправильно истолковал молчание королевы. Значит, она все-таки поверила слухам?

— Боюсь, что уже поздно, — ответил он. — Будем надеяться, что слухи не подтвердятся. Я, конечно, могу попытаться узнать, где находится принц Альфред.

— Да, узнай! Дай Бог, чтобы это оказалось неправдой и чтобы он все устроил только для Кнютте!

Эмма словно вернулась в этот мир несправедливости, и у нее опять хлынули слезы. Она повторила Стиганду все свои несчастья, почти ритуально: теперь она рассказывала о них всегда в одном и том же порядке, откуда бы она ни начинала свои причитания. В глубине души Стиганд жалел красивую королеву и считал, что она почти во всем права. Каким-то образом он должен остановить этот поток слез, который ее портил и обессиливал.

Он помог встать королеве. Затем обнял ее.

— О, как прекрасно! — вздохнула Эмма. — Подумать только, у меня есть человек, который меня жалеет.

Каким это было утешением оказаться в объятьях мужчины, пусть даже священника. Она немного поплакала и из-за этого. Заметив, что он ее не отпускает, она перестала плакать. Обнаружив, что его руки ищут ее грудь и бедра, она задержала дыхание, чтобы не вспугнуть их. В конце концов он забрался ей под юбки и приласкал ее лоно. Оно тотчас увлажнилось, и она, закрыв глаза, вся отдалась чувствам, надавив на его ладонь и ищущие кончики пальцев. Ей понадобилось совсем немного времени, чтобы воспарить.

И тут только она открыла глаза и с ужасом посмотрела на него.

— Ты уже готов свершить над собой суд?

Он улыбнулся.

— Я к нему давно готов. Я не давал никаких монашеских обетов. И святой апостол Иаков говорит в своем послании, что нужно заботиться о сиротах и вдовах. Я думаю, что сейчас леди Эмма нуждается для утешения не только в Божьих словах.

— Сироты и вдовы, — повторила Эмма. — Я ведь и то, и другое. Но — ты утешаешь меня только из милосердия?

— Леди Эмма хорошо знает мужчин, — ответил он. — Ты могла бы судить о мотивах моего поведения по другим признакам.

Что она и сделала, найдя их без труда. Она еще раз дотронулась до его «признаков» и спросила:

— Ты ничего не имеешь против того, чтобы еще немного утешить меня, раз ты все равно следуешь святому апостолу Иакову? Немного глубже, если можно так сказать?

Он пошел проверить дверь.

* * *

Неожиданное «утешение» хорошо подействовало на Эмму и помогло ей трезвее посмотреть на происходящее вокруг. Она так увлеклась Стигандом, что почти рассеянно восприняла известие немецкого двора о том, что ее дочь Гуннхильд, или Кунигунда, родила дочь. Внучку назвали Беатрисой.

Как славно. Было бы еще лучше, если бы у Кунигунды родился сын, который мог бы унаследовать трон Священной Римской Империи.

— Вообще-то странно, — сказала она Стиганду, гладя его по голому животу, — что теперь престолы наследуют только мужчины. Существовала же раньше царица Савская, и Дебора была судьей в Израиле. Мы, женщины, ведь можем так же хорошо править, как и мужчины.

— В этом тебя бы поддержала Альфива, — подумал он вслух.

— Я говорю о королевах, а не о наложницах.

— Это связано с проклятой необходимостью иметь полководца, — сказал Стиганд. — Ты когда-нибудь слышала о правящей королеве во главе войска с младенцем на руках?

— О, Кнут, право, не был таким уж сильным бойцом на поле боя. Он предпочитал оставаться на заднем плане и следить за тем, чтобы выполнялись его приказы.

— Он был умен, блаженный король Кнут. Он понимал, что короли глупо выглядят во главе своих войск. Полководец, который так открыто выставляет себя, рано или поздно погибнет и тотчас лишится власти, а его войско побежит с поля боя или, разгневанное, будет сражаться до конца.

— Где и как погибнет король, играет не особенно большую роль, — вздохнула она. — Его господство все равно падет — как это случилось с Кнутом. Представь только, что я стала бы править после смерти Кнута! Так бы все дальше и шло, как при нем, и страну бы не раздирали распри. К тому же борьба идет за малолеток! Кнютте восемнадцать лет, этому Харальду столько же. Вильгельму в Нормандии нети десяти. Видные полководцы!

— Но ведь Кнут был даже моложе Кнютте, когда умер король Свейн?

— Но Кнут был гений!

— Конечно, конечно! — простонал Стиганд. — Но зачем говорить о королях, когда ты так восхитительно ласкаешь меня?

— Это письмо о рождении Беатрисы заставило меня впасть в старые грехи, — ответила Эмма. — И обычно это ты так ласкаешь меня, что я почти забываю, как меня зовут.

«Утешитель» был опять полностью готов. Быстро облизав его, она взобралась сверху, как взбиралась на Торкеяя той ночью в своем покое в Руане…

Сейчас ей нельзя думать о Торкеле — да и не надо. Стиганд на двадцать лет ее младше. Уже чудо, что он хочет обладать ею как женщиной. Но он заверял, что в его глазах и желаниях она молода, как будто «молода» — это похвала. У нее нет оснований не верить ему.

Они убежали в Бошем разными путями, чтобы любить друг друга в тишине и покое. Никто не знал, где Эмма, кроме матушки Эдит. Они рассчитывали, что сбегут на одну ночь, да еще два дня пути. Эмме было рискованно покидать Винчестер на больший срок.

Стиганд уснул; два соединения подряд утомили даже его молодое тело. Она лежала и смотрела на него. Конечно, это безумие. Но прекрасное безумие, пока оно длится. Он молод, горд и честолюбив, силен, статен и полон жизни. Больше она ничего о нем не знала. То, что он год проучился в Риме, она заметила, он сведущ и знает жизнь так, как иной раз священники его лет не знают. Если она вообще что-то знала о священниках его лет. Она стала сомневаться.

* * *

Некоторые из тех, кто слышал угрозу Эммы призвать своего сына Альфреда, призадумались. Ее противниками в Уэссексе окружение Альф ивы была несправедливо названо «датской» партией. Правдой было то, что сторонники Харальда сына Альфивы в первую очередь были из старого Данелага и из Лондона, где постоянно живущие там дружинники и купцы датского происхождения составляли большинство. Но они не были датчанами в том смысле, что хотели какой-либо унии с Данией; в таком случае они бы поддержали Хардекнута.

Естественно, они считали себя англичанами и таковыми и хотели пребывать!

Но сторонники Эммы в Уэссексе могли противопоставить «настоящего англичанина» их Харальду. Претендент на трон, который был не просто королевским сыном, а прямым потомком по нисходящей линии легендарного уэссекского короля Альфреда Великого. В довершении ко всему он тоже зовется Альфредом. У него есть брат с почти таким же звонким английским именем Эдвард. Но он монах и вне игры.

Что такое сын короля от наложницы против Альфреда Великого?

Каким-то образом надо было бы обезвредить этого сына короля. Или, по крайней мере, обезопасить себя от него.

Когда эти планы созрели, ими поделились с Альфивой и Харальдом. Те пришли от них восторг.

И было составлено письмо, которое отправили в Нормандию:

«Эмма, только называющаяся королевой, посылает своим сыновьям Эдварду и Альфреду свое материнское приветствие. Пока мы, дорогие сыновья, в разлуке с вами печалимся о смерти господина нашего короля и пока вы день за днем лишаетесь того королевства, что оставлено вам в наследство, я все же хотела бы знать, что вы думаете делать, зная, что отсрочка вашего приезда сюда влечет за собой то, что грабитель, который приобрел господствующую власть, с каждым днем все больше укрепляет свое положение. Он все время разъезжает по деревням и городам и ищет дружбы местной знати подарками, угрозами и мольбами; но они больше хотят, чтобы один из вас был их королем и не желают быть под тем человеком, который теперь ими правит.

Поэтому я прошу, чтобы кто-то один из вас поскорее приехал ко мне, чтобы получить от меня полезный совет и узнать, каким образом осуществить то, что я желаю. Пошлите мне с подателем сего письма сообщение о том, что вы предполагаете делать.

Живите хорошо, самые дорогие моему сердцу».

Эдвард и Альфред прочли это письмо с некоторым удивлением.

Они иногда годами не получали писем, а если и получали, то обычно короткие поздравления с праздниками и памятными днями.

— Наверное, от смерти Кнута Датского у старушки помутилось сознание, — засмеялся Альфред, — если она даже вспомнила, что у нее за границей есть сыновья, которые, возможно, претендуют на трон покойного.

— Да, — сказал Эдвард, — должно быть, не так уж нелепы слухи о том, что у этого нашего младшего сводного брата в Дании нет никакого желания стать королем Англии. У меня его тоже нет, если дела обстоят именно так. Так что зачем я поеду навещать королеву именно сейчас, если я никогда не делал этого раньше? К тому же мы «изгнаны» из Англии, и у нас могут быть неприятности.

— О, это было так давно, что, наверное, все об этом позабыли. Никакой особой опасности быть не может. Я ничего не имел бы против небольшого путешествия. Было бы интересно посмотреть на новые порядки матери в Вульфсее, о которых она так много хвасталась. Чтобы там ни было, а это дом нашего детства, каким бы далеким он ни казался…

— Ну, что же, поезжай, если есть желание! А у меня уроки греческого с братом Григорием, он уезжает в Рим уже через месяц, так что у меня и времени нет.

Ответ гонцу дал Альфред: он приедет через шесть недель.

Ради безопасности он решил не брать корабль в Руане. Там все кишмя кишело шпионами, и не было нужды растолковывать этому ублюдку Харальду, что он собирается в Англию. Так что он поехал к маркграфу Фландрскому, своему другу и родственнику, и попросил одолжить ему корабль.

Граф Бодуэн тут же загорелся. Он всегда ценил тех, кто может устроить заварушку, особенно назло чванливым англичанам. У него только что был священник от Эммы, и он знал, как плохо там обстоят дела. Так что лучше всего, если Альфред одолжит у него нескольких обученных воинов: не знаешь, в какую историю можно угодить с этими английскими разбойниками. Во времена его друга короля Кнута там был порядок — не то что теперь!

Альфред вежливо поблагодарил за доброту. Но мать, Эмма, особенно подчеркивала, что Эдвард или он должны приехать безо всякой помпы. Вполне достаточно, если он завербует в Булони команду.

Наконец все было готово. Альфред знал, что должен плыть на запад в гавань около Винчестера, но у него были смутные представления, что это за гавань. И когда его корабельная команда, спешившая как можно быстрее закончить плавание, предложила Дувр, он согласился. А там он и его слуги как-нибудь продолжат путешествие с помощью англичан. Но у Дувра берег сторожило несколько «черных борзых». Одна из них подошла к кораблю Альфреда, чтобы узнать о цели его приезда.

Альфред ответил как есть: он приехал навестить свою мать, вдовствующую королеву.

— Она в Лондоне, — ответил хёвдинг. — А здесь тебе нельзя сойти на берег. У меня есть приказ не пускать на берег чужеземцев с воинами.

— Но…

— Попробуй в Сэндвиче. Оттуда тебе будет проще добраться до Лондона.

Охранники в Дувре были неумолимы, уговорить их не удалось. Члены команды, говорящие по-французски, с трудом поняли, почему они не могли сойти на берег в Дувре, как обычно. Но когда несколько стрел упало в воду всего в нескольких саженях от корабля, им все стало ясно. Сэндвич? Да, предположим, они его найдут, но примут ли их там лучше?

Альфред был вынужден обещать им двойную плату. Одновременно он размышлял над тем, почему мать не сказала ему, что они встретятся в Лондоне. Ну что ж, известие идет долго, может быть, она написала ему другое письмо, думая, что он отплывет из Руана? Может быть, в Сэндвиче их кто-нибудь встретит? А так до Лондона было совсем нетрудно добраться, а там можно было остановиться только в Уордроубском дворце, — он знал, что Вестминстер сгорел.

В Сэндвиче было так же пусто. Но на берег Альфреду разрешили сойти. С собой из Руана он взял всего несколько слуг. Теперь он благодарил графа Бодуэна за то, что он упрямо навязал ему телохранителя. Всего в сторону Лондона двигалось двадцать человек. Альфред много слышал о разбойниках на дорогах Англии и радовался своей внушительной свите — шайка разбойников вряд ли станет нападать, когда их так много.

В Рочестере все наконец прояснилось! И выехавший навстречу воин с большой свитой дунул в рог мира, спешился и поклонился.

— Добро пожаловать в Англию, — приветствовал он. — Я Годвин, ярл Уэссекский. Я здесь, чтобы как можно лучше позаботиться о вас.

Альфред просиял. Сам ярл Годвин! Первый союзник матери в Англии: лучшего провожатого и получить было нельзя…

Годвин живо сожалел о том, что произошло недоразумение и что гонцы разминулись. Инцидент в Дувре ярл свалил на боящегося собственной тени Харальда сына Альфивы: правитель, бедняжка, боится всего. Королева Эмма была действительно в Винчестере, как Альфред и думал. Годвин доставит Альфреда и его свиту в целости и сохранности. Но теперь уже поздно, и им придется расположиться на ночлег здесь неподалеку. У людей Годвина хватит лошадей на всех, стоит им начать путь, и вскоре у них будет крыша над головой.

Телохранители попали на ночлег в разные места. С Альфредом остались только слуги из Руана, но он не придал этому особого значения: с ним ведь был ярл Годвин со своими людьми, и вскоре они сидели за богато накрытым столом, ели, пили и веселились. Годвин восхвалял мать Альфреда и во всем вел себя как человек Альфреда.

Наконец ярл пожелал спокойной ночи и удалился на ночлег. Слуги ярла показали Альфреду и его провожатым, где им спать. Сытый и пьяный Альфред тут же рухнул в постель; день выдался длинный, а путешествие — напряженным. Но все хорошо, что хорошо кончается! Теперь оставалась только завтрашняя поездка в Винчестер.

Людям Харальда понадобилось немало времени, чтобы разбудить Альфреда и объяснить ему, что он попал в плен. Равно, как и все его люди.

Альфред не знал, что Годвин ярл недавно перешел на другую сторону и теперь поддерживал Харальда сына Альфивы. Альфива и Леофрик настояли на новой встрече с английской знатью. Поскольку Хардекнут так надолго задержался в Дании, больше ждать было нельзя: Харальд должен считаться полноправным королем Англии.

В такой ситуации Годвин решил, что бесполезно отстаивать интересы Эммы и Хардекнута. Он попытался снискать дружбу Харальда и заручился его поддержкой. Эмма совершенно ничего не знала о поездке Альфреда. Поэтому новости о его судьбе и судьбе его людей нанесли ей сокрушительный удар.

Телохранителям Альфреда прямо в постелях надели на руки и на ноги кандалы. Когда наступил день, их подвергли публичным пыткам: вот так поступают с чужеземцами, которые пытаются идти против воли короля Харальда! Бедные телохранители не понимали языка и того, в чем их обвиняют. Кончилось все тем, что одних убили на месте, других люди Харальда взяли себе в рабы, а третьих продали на открытом невольничьем рынке.

Альфреда, конечно, тоже заковали в кандалы. Сначала Харальд приказал отвезти его в Лондон, а оттуда послал в монастырь в Или. Там люди Харальда свершили над ним шутовской суд и порешили выколоть ему глаза. Что и было сделано.

Затем Альфреда убили, но не сразу, а только через несколько дней, полных слепых страданий. Его палачи оставили его лежать там, где он погиб, на острове в Узе близ монастыря. Монахи Или позаботились о его теле, похоронив его по-христиански.

Ярл Годвин умыл руки. Он, конечно, известил короля Харальда о визите Альфреда в Англию. Его долг был защищать Уэссекс, если кто-нибудь попытается ввести в страну войска. Но никогда в своих самых диких фантазиях он не мог представить, что Харальд разрешит своим людям такое насилие над, в сущности, беззащитным сыном вдовствующей королевы!

Сам Годвин спокойно спал и узнал обо всем только после того, как преступление было совершено…

У Эммы не было сил ни на бурные протесты, ни на проклятья. Но она сделала так, что о преступлении стало известно в Нормандии, и там и во Фландрии не приняли оправдания Годвина.

Эмма написала также своему родственнику графу Бодуэну и попросила у него пристанища. Граф тотчас ответил, что она желанный гость и что он приказал привести для нее в порядок дом в Брюгге.

В начале зимы 1037 она покинула Англию. В третий раз отправлялась она в изгнание. Король Харальд и его мать формально не выслали ее из страны, но тщательно проследили за тем, чтобы она не вывезла из страны того, что, по их мнению, принадлежало королевскому дому.

Эмма Нормандская и в этот раз не именовалась королевой-матерью, она даже не называлась вдовствующей королевой Англии.

Глава 3

Текущий год продолжал приносить Эмме одни несчастья. Скончался ее брат архиепископ Роберт Руанский, и она поехала в Нормандию на его похороны. Там она впервые встретила десятилетнего герцога Гийома, или Вильяма, или Вильгельма; на разных языках его имя звучало по-разному, но все дали ему одно и то же прозвище: «Ублюдок». Это имя преследовало его до тех пор, пока он не вошел в историю как Вильгельм Завоеватель.

Вильгельм уже успел сменить четырех родственников в качестве своих опекунов: все они были убиты. Теперь от имени Вильгельма Нормандией правил племянник Эммы, Роберт из Гасэ, сын покойного архиепископа. Одним из его первых деяний после смерти отца было назначение своего кузена Може новым архиепископом Руанским. А Може было всего двадцать лет!

Визит Эммы в Руан омрачался не только смертью архиепископа Роберта, но и слухами о том, что Роберт из Гасэ стоял за убийством первого опекуна Вильгельма, побочного внука Эмминого отца. Она не знала, чему ей верить. Нормандия была полна слухов и междоусобиц, она поспешила домой в Брюгге; она боялась, что в любой момент может услышать, что и Вильгельма убрали с дороги.

В просторном доме, который граф Бодуэн выделил Эмме, было приятно жить. Граф снабдил ее также всем необходимым из еды и питья, хотя она протестовала и заверяла его, что может сама о себе позаботиться. Граф и слышать об этом не хотел: он ведь знал, как проклятый сукин сын Харальд обобрал Эмму!

И все же Эмма не находила себе покоя. Она скучала по Стиганду, она скучала по Слейпниру, она скучала по Вульфсею. Каждый день выходила она на берег и всматривалась в море, хотя знала, что Англию она не увидит и что ее слуги утверждают, что Англия вообще не в той стороне.

В Руане она, естественно, встретилась со своим сыном Эдвардом, воспитанником покойного архиепископа.

Эдвард знал почти все о судьбе своего несчастного брата. Эмме понадобилось немало времени, чтобы убедить его, что никакого письма она не писала. Она не думала, что он до конца ей поверил.

Он на полуслове прервал ее причитания и коротко сказал, что он, конечно, жалеет ее, но ничего сделать не может.

— Никто из английской знати не приносил мне никакой клятвы. Так что это безнадежно: никто меня не поддержит, если у меня вообще появится желание обладать английским троном. Матушке следует обратиться в Хардекнуту. Может быть, он отомстит за Альфреда, если сумеет. По крайней мере, закон на его стороне.

— Ты мог бы взять воинов Бодуэна!

Эдвард засмеялся:

— Чтобы в один прекрасный день мой датский сводный брат схватил меня за бороду? Ему может показаться, что я попытался украсть у него трон, когда он почувствует себя достаточно сильным, чтобы его потребовать.

Тем самым разговорам об английском престолонаследии был положен конец. Эдвард должен был гореть большим желанием отомстить за своего брата, но… Эмма опять написала Хардекнуту: во всяком случае, он же может приехать навестить ее?

В конце концов Кнютте ответил, что, пожалуй, мог бы приехать к ней. Есть надежда на мирное разрешение распри между ним и Магнусом Норвежским. Решение должно было заключаться в том, что оба признают право друг друга на престол. Норвегия отойдет к Магнусу, а Дания — к Хардекнуту, но если кто-нибудь из них умрет, оставшийся в живых будет первым претендентом на освободившуюся корону. Хотя все еще не было ясно, довольствуется ли этим Магнус.

О таком «разрешении» Эмма слышала и раньше. Говорят, что подобное соглашение заключали Кнут и Эдмунд Железнобокий, и тотчас после этого Эдмунд скоропостижно скончался. Кнут никогда не хотел затрагивать эту тему, а Торкель только и сказал, что слышал слухи, будто Эадрик Стреона взял ответственность за это на себя от имени Кнута, но наверняка Торкель не знал. Как бы там ни было, Кнютте тоже может умереть такой случайной смертью, если пойдет на подобное соглашение с норвежцем…

А тем временем Харальд прочно сидел в английском седле, а Кнютте слишком мешкал в Дании. Впрочем, прочность седла была относительной: против Харальда были шотландцы и уэльсцы, что несказанно радовало Эмму. Во времена Кнута они не осмеливались кусать английского медведя. Что бы Харальд и его матушка ни делали для восстановления мира, этого оказывалось недостаточно. Говорили, что Харальд почти все время охотится, за что его и прозвали Заячьей Лапой.

Иногда Эмма слышала о Стиганде, как-то раз он приезжал к ней. Но Стиганд должен был думать о своей карьере и старался не напоминать королю Харальду о своей должности королевского капеллана. Он по-прежнему оставался королевским чиновником, но стать епископом в Эльмхэме ему не удалось.

Подумать только, Альфива и Харальд начали продавать церковные должности. Церковь смотрела на это неодобрительно и называла симонией. Этого нельзя было представить во времена Кнута. Но теперь такая торговля шла вовсю, с пользой для королевской казны. Священник Стиганд попросил Эмму дать ему в долг, чтобы купить Эльмхэм. Эмма это не одобрила, но отказать ему не смогла. Она так хотела, чтобы он стал епископом — теперь, когда в Англии царят такие порядки, иначе сказать — полный беспорядок… Так что Стиганд смог доставить королю Харальду требуемую сумму. Но выяснилось, что какой-то датчанин заплатил больше него и получил Эльмхэм от Альфивы!

Не помогло и то, что Стиганд показал королевское письмо о его назначении на определенных условиях: датчанин, которого звали Гримкетиль, тоже мог показать письмо. И этот бой закончился, как обычно заканчиваются подобные бои: ни тот, ни другой Эльмхэма не получил.

С печалью восприняла Эмма известие о том, что ее старый друг и союзник архиепископ Этельнот Кентерберийский безвременно ушел из жизни. Харальд назначил его преемником Эдсиге, бывшего капеллана короля Кнута и викария архиепископа. Эмма с напряжением ждала, что же Эдсиге решит делать с так и не состоявшейся коронацией? Эдсиге отказался и упрямо продолжал отказываться короновать Харальда сына Альфивы. По словам Стиганда, он объяснял это тем, что сначала должен получить от папы омофор, а потом уже венчать королей на царство…

Когда Эмма спросила, почему архиепископ Йоркский не венчал Харальда — он же был человеком Харальда — Стиганд ответил, что, очевидно, Харальд согласен только на то, чтобы его короновал высший архиепископ.

— А, может быть, Харальд не придает значения всем этим венчаниям, — сказал Стиганд, — и не хочет заискивать ни перед каким епископом. Харальд предпочитает охотиться, а не ходить в церковь. Так что сейчас отношения между Церковью и Харальдом немного прохладные.

— И англичане хотят, чтобы этот язычник был их королем! — вздохнула Эмма.

— Да, он не исповедовался с тех пор, как убил Альфреда. Сомневаюсь, что он осмелиться. Вряд ли кто-нибудь из нас, королевских капелланов, сможет вот так просто отпустить ему грехи, если он станет исповедоваться. Можешь быть уверена, что это злодеяние не забудут в Англии, каким бы ни было царствование Харальда.

— К сожалению, память об этом не вернет Альфреду жизнь.

— Но это может помочь Хардекнуту, если такой день настанет!

* * *

Когда Эмма вернулась в Руан, ее ждало письмо от Гуннхильд. Гуннхильд скучала по матери и спрашивала, почему та не приезжает — ведь Эмма еще не видела Беатрисы.

Гуннхильд писала, что понимает, в какой печали пребывает ее мать, и хотела бы напомнить, что и немецкий двор может предложить ей кров! Разве Гуннхильд не ясно, подумала Эмма с досадой, что ее мать должна находиться рядом с Англией и Данией? Она еще не перестала надеяться, что Бог совершит чудо и поможет Кнютте.

Дальше письмо Гуннхильд вдруг стало интересным.

«Может ли матушка представить себе, — писала дочь, — что со мной произошло своего рода чудо. Красивый ларец, который я получила от госпожи матушки, стоял запертым без употребления несколько лет, с тех пор как я вышла замуж. Но вот я хотела показать его, и из ларца вылетела бабочка! Серебристо-синяя! Я не понимаю, как она могла столько прожить в ларце. К сожалению, бабочка вылетела в окно, а она бы могла остаться жить в своем красивом жилище!»

Эмма отложила письмо. Подумать только, целую вечность она не видела бабочку короля Артура… А остался ли у нее вообще «дар»? Но сейчас лучше не проверять.

Эмма взяла письмо и продолжала читать дальше; она стала несколько хуже видеть, и ей нужно было много времени на длинные письма. На этот раз Эмма встала и подошла к окну, чтобы лучше видеть, так важно было то, о чем писала Гуннхильд:

«Со мной произошла еще одна странная вещь. Несколько дней назад я получила маленький пакет. В нем лежал серебряный кубок, отделанный золотом и чернью. Тот, кто передал подарок, получил его где-то на востоке от одного человека, я не совсем точно знаю, где, но этот человек умолял, чтобы мне передали кубок с сердечными пожеланиями благополучия. Мужчина, который был уже стар и не пожелал назвать своего имени, сказал, кубок ему больше ни к чему. Кубок долго добирался до меня, дорога была дальней, и гонец сначала не знал, где меня искать. Наверное, это удивительный подарок от совсем незнакомого человека?»

У Эммы так забилось сердце, что ей пришлось лечь. Итак, Торкель жив! Или по крайней мере, был жив, когда отправлял гонца к своей дочери. Туманные слова о том, что ему «кубок больше ни к чему», могли означать, что он почувствовал приближение смертного часа?..

Если Торкель так долго оставался в живых, он должен был бы знать, что случилось с королем Кнутом и с ней. Почему же он тогда не поспешил к ней! В таком возрасте никто уже не хотел выдать Эмму замуж, и ей больше некого было стыдиться. Она могла бы жить открыто и спокойно с ним, пока бы их не разлучила смерть.

Может быть, смерть только что это и сделала?

Торкель и Стиганд. Нельзя было говорить о них в один день, в один год. Может быть, между ними были десятилетия, исполненные любви, значения, тоски.

Стиганд — лишь замена. Даже если сам по себе он прекрасен.

Нужно написать Гуннхильд и подробно обо всем расспросить ее. Кто был гонцом? И знает ли он что-нибудь еще?

Велико было отчаяние Эммы, когда из Ахена пришло известие о скоропостижной смерти жены кронпринца Кунигунды.

Гуннхильд не исполнилось и двадцати лет. Она оставила двухлетнюю дочь. Гуннхильд никогда не станет императрицей.

Эмму охватил ужас. Один за другим люди из ее окружения безвременно уходили из жизни. Кнут. Альфред. Гуннхильд. В судьбе Альфреда не было ее личной вины. И все же именно из-за нее его уже нет в живых.

Она заперлась у себя с молитвенником, пожалев, что родилась на свет.

Значит, правда то, как говорили, что она отдавала предпочтение своим детям от Кнута в ущерб всем остальным? Пожалуй, правда, что дети Этельреда от его предыдущего брака так и остались для нее посторонними людьми. Правдой было и то, что она плохо заботилась о своих собственных детях от Этельреда. Но властны ли мы над любовью? Даже к детям?

Кнютте она полюбила с первой же минуты. Она все еще любила его отчаянной любовью. Но рана, трещина между ними так никогда и не зажила по-настоящему, с тех пор как появилась Гуннхильд — и вина была ее, Эммы.

Гуннхильд, дитя любви, залог любви, с ней должно было быть легче всего. Но с Гуннхильд у нее были связаны двойственные воспоминания. Гуннхильд ни в чем нельзя было винить, но именно из-за дочери Торкель пошел навстречу своей тяжелой судьбе. И здесь виновата была Эмма. Парадокс ситуации заключался в том, что Кнут полюбил Гуннхильд больше жизни — а она его. И все же Эмма пошла на то, чтобы обменять залог своей любви на сына императора, и вместе с Кнутом гордилась, что его сокровище стоило такой чести и славы.

Но Года? Разве Эмма не делала все, что могла, чтобы помочь молодой вдове и трем ее маленьким детям? Разве не добыла ей нового супруга и надежное положение?

Эмма надеялась, что близость к новому дому Годы в Булони сблизит мать с дочерью. Но, казалось, Года не была так довольна своим новым графом, как на то рассчитывала Эмма. Эсташ интриговал, как и все ему подобные графы, и кое-кто из ее нормандских родственников не доверял ему. Дети Годы были той же шумной и неотесанной породы, что и старшие дети Этельреда. Эмма чувствовала себя слишком старой, чтобы наказывать их, и приезжала в Булонь всегда по возможности ненадолго.

Нет, детей она не любит! В молодые годы это ее тревожило, но потом она стала просто спокойно констатировать этот факт. Исключения только подтвердили правило.

Архиепископ Этельнот умер 29 октября 1038 года, в тот же год, когда умерла Кунигунда. Уже при жизни Этельнота прозвали Добрым. Когда он почувствовал, что ноги холодеют и понял, что жить ему осталось недолго, он призвал к себе своего викария и друга Эдсиге, чтобы тот подготовил его для последнего шага через смертный порог.

— Посиди немного со мной, — попросил он. — Мне нужно кое-что рассказать. Это не относится к исповеди, но смущает мой покой.

— Конечно, я останусь с тобой, мой отец во Христе, — ответил Эдсиге.

Испарения в комнате больного были тяжелыми, и Эдсиге с удовольствием бы ушел, но он заставил себя остаться. Худое лицо архиепископа было чисто выбрито — так хорошо он подготовился к иной жизни. На белой коже выделялись красные ранки от бритья.

— Я думаю о королеве Эмме, — наконец сказал архиепископ, собравшись с силами. — Я жалею, что мало для нее сделал.

— Никто тебя не упрекает в том, что ты не пытался сделать больше, — принялся утешать его Эдсиге.

Этельнот раздраженно махнул рукой, и четки ударились о спинку кровати.

— Так и дьявол утешить может. И не утешения я хочу.

— Если тебя это не сердит, я хочу напомнить тебе, что Стиганд позаботился о вдовствующей королеве. Даже с лихвой, осмелюсь сказать.

— Да, именно это и причиняет мне боль. Мы видели, как у Эммы земля ушла из-под ног после смерти Кнута. Эта сильная и умная женщина в одночасье потеряла здравый смысл и рассудок. Она на глазах у всех подралась с Альфивой в Оксфорде и нажила себе смертельного врага — тогда, когда больше всего нужны были именно смирение и миролюбие. Но мы, нет, буду говорить за самого себя: я не удержал ее, не поговорил с ней серьезно, а довольствовался тем, что этот молодой болван Стиганд стал ее доверенным лицом и комнатной собачонкой. В то время, как она нуждалась в духовном наставнике, достойном этого звания.

Долгий монолог отнял у умирающего последние силы. Какое-то время он лежал молча, Эдсиге слышал только его тяжелое дыхание. Что можно тут ответить?

— Да, — наконец сказал Эдсиге, — я тоже это видел. Но откровенно говоря, я не знаю, что мы могли бы сделать. С тем, кто теряет почву под ногами, это обычно случается неожиданно. Единственное, что возможно — попытаться помочь человеку встать на ноги. Но…

— Королева Эмма несчастна, Эдсиге. Она заслужила лучшей доли, и я думаю, что недостаточно поддерживал ее.

Эдсиге опять хотел ответить, что Этельнот все же относился к тем немногим, кто был на стороне Эммы. Но после упреков он не посмел напомнить об этом умирающему. А куда архиепископ клонит на самом деле?

— Всего бы этого не случилось, если бы сюда сразу бы приехал Хардекнут, — сказал Эдсиге.

— Ты так думаешь? Разве отрицательные отзывы из Дании о Хардекнуте не оказали большую поддержку Харальду? Люди думали, что из двух зол выбрали наименьшее, пока не поняли, что наименьшее оказалось тоже немалым злом. Но я допускаю, что скорее бы выбирал между матерями: Эмма была бы лучшей королевой-матерью, чем Альфива. И под руководством Эммы Хардекнут мог бы стать хорошим королем.

Этельнот стал нащупывать графин с водой на ночном столике. Эдсиге поспешил помочь ему напиться. Это было как второе причастие: Эдсиге взял соломинку, с помощью которой больной только что выпил крови Христовой, и погрузил ее в воду. Скоро из этого тела вытекут и кровь, и вода, подумал он и содрогнулся.

— Харальд не запятнал бы себя кровью Альфреда, если бы Хардекнут поторопился, — настаивал на своем Эдсиге.

Этельнот поперхнулся и долго кашлял. Эдсиге решил, что разговор закончен, и поднялся. Тогда архиепископ сказал:

— Да, Альфред. Ты, наверное, слышал слухи о том, что королева Эмма сама написала это пресловутое письмо своим сыновьям? Я думаю, в этом что-то есть. Эмма призвала одного из своих сыновей от Этельреда, чтобы противопоставить его Харальду. Пособники Харальда перехватывают письмо и читают его. Затем плетется заговор, о котором мы знаем. Когда Эмма видит последствия своего письма, она начисто отрицает всякую причастность и обвиняет Альфиву и Харальда: они подделали письмо и сознательно заманили Альфреда, чтобы убить его.

Эдсиге, конечно, слышал подобные сплетни, но он им не верил.

— Неужели королева Эмма действительно могла сделать что-нибудь подобное?

— Почему бы нет? Она боролась за свою жизнь, за дело Кнута. Она, как уже сказано, потеряла почву под ногами. Любое средство казалось дозволенным. Именно поэтому я думаю, что Эмма более несчастна, чем мы представляем себе. Вот почему я не могу найти из-за нее покоя.

Я хочу, чтобы ты что-нибудь придумал, а я больше не в силах. Эдсиге, попробуй хотя бы заставить Альфиву отменить арест на имущество Эммы в Англии и наконец законно поделить наследство короля Кнута!

С этими словами архиепископ Кентерберийский отошел в мир иной. Эдсиге показалось несколько странным, что последняя воля благочестивца касалась Мамоны, а не Эмминой души. Но, может быть в этой мысли старца таилась глубокая мудрость: без земной справедливости душа алчной вдовствующей королевы никогда не обретет покоя?

Несмотря на то, что Эдсиге был теперь волен покинуть эту комнату с затхлым воздухом, он продолжал сидеть и смотреть на колеблющееся пламя восковой свечи. Был ли Кнут хорошим королем? Да, одним из лучших в Англии. Так Господь мог действовать через человека: грубый завоеватель вновь поставил Англию на ноги и позволил церкви приумножить свою силу и власть. Эмма Нормандская сыграла в этом не последнюю роль.

Он задул свечу, опасаясь пожара, и пошел за братьями.

* * *

Раньше, чем Кнютте, к Эмме приехал Магнус сын Олава!

Однажды, когда Эмма, как обычно, сидела на берегу канала, на котором стоит Брюгге, к берегу причалила дюжина красивых кораблей. Эмма сначала не придала этому значения. Брюгге был одним из самых оживленных портов Европы, сюда приходили основные партии английской шерсти, это она знала еще с тех пор, как занималась торговлей. Но изящество кораблей говорило о том, что они из Скандинавии, и Эмма осталась на берегу, чтобы посмотреть, что будет дальше. На какое-то мгновенье ей показалось, что это корабли Кнютте, но их опознавательные знаки были другими, чем у Кнютте, хотя со своим зрением она мало что могла рассмотреть на таком большом расстоянии.

Маленькая лодка шла к берегу, лавируя между отчаливающими или причаливающими торговыми судами. Неожиданно гребцы изменили курс и направились прямо к тому месту, где стояла Эмма. Юноша с растрепанными золотистыми волосами широко улыбался и махал рукой.

Эмма не стала махать ему в ответ, может быть, приветствие к ней не относиться. Но юноша продолжал махать рукой, и она всмотрелась в его лицо: а вдруг это кто-то из ее знакомых?

И тут ей показалось, что это — Олав сын Харальда! Но Олав без всякого сомнения был уже мертв.

Зубы юноши сверкнули в самой, должно быть, широкой в Норвегии улыбке, когда он взмахнул шлемом и закричал:

— Ты, верно та, кого я ищу! Ведь никто не может так сильно походить на ту Эмму Нормандскую, о которой мне мой блаженный отец Олав так много рассказывал, описывая каждую деталь.

Он льстит и лжет, подумала Эмма. Ему не так много лет, чтобы он мог помнить рассказы Олава. И тут ее осенило, что со дня смерти Олава не прошло и десяти лет…

— Тогда ты, наверное, Магнус, — воскликнула она в ответ, — мне как раз показалось, что я вижу твоего отца в молодости.

Магнус, соскочив на берег, уже обнимал ее прямо на глазах недоумевающих прохожих в порту Брюгге. Все знали, кто эта женщина, весь город уже привык к ее каждодневным прогулкам по набережной и вдоль канала. Но никто не мог понять, кто этот веселый юноша, тем более, что между собой они говорили на чужеземном языке. Может быть, это ее сын?

— Далеко ли отсюда твой дом, королева Эмма? У нас на борту кончилось пиво, а я сейчас умру от жажды.

Эмма засмеялась — она уже давно так радостно не смеялась.

— Я живу совсем неподалеку, — ответила она, высвободившись из его медвежьих объятий. — Так что ты зови своих людей, если считаешь, что сможешь дождаться их и не иссохнешь от жажды.

— Они придут потом, — решил Магнус и подозвал к себе своих гребцов.

— Потом? А, как, по-твоему, они найдут мой дом?

Магнус обвел рукой собравшихся.

— Я вижу, кругом — твои придворные. В каждом из этих разинутых ртов, без сомнения, обнаружится язык, как только они захлопнутся после нашего ухода. Не так ли? — продолжал он по-фламандски. — Вы ведь знаете, где живет королева Эмма?

Все закивали и стали показывать.

Вскоре он отправился в путь, взяв Эмму под руку и крикнув своим людям в лодке, чтобы узнали дорогу и следовали за ними.

Эмме было любопытно, зачем пожаловал Магнус, и она не могла дождаться, пока они войдут в дом.

— Что ты делаешь в этих краях, король Магнус? Я думала, что ты дома ругаешься с Кнютте.

Магнус рассмеялся.

— Ах вот как ты его называешь? Лучше, чем Хардекнут, это уж ясно! И я благодарен за то, что ты называешь меня королем, теперь и «Кнютте» так меня зовет. Ну ладно, позади у меня, так сказать, много дорог. Я решил по кое-каким соображениям наведаться в Руан и подумал навестить тебя, королева Эмма, потому что ты, может быть, сумеешь рассказать мне кое-что о том, что происходит в Нормандии, с кем надо быть в хороших отношениях, а кого надо избегать и так далее.

Эмма опять рассмеялась, не столько тому, что сказал Магнус, сколько его манере говорить: уж очень он походил на своего отца болтовней.

— Ну вот мы и пришли, — объявила Эмма. — Только отпусти мою руку, а то слуги подумают, что ты из стражников или что я упала, а ты помогаешь мне дойти до дому.

— Нет, нет, я всего лишь хочу быть чуточку галантным, — извинился он. — Но, может быть, мои деревенские норвежские привычки не подходят для большого мира. Скажи им, что мы родня, ты и я! По крайней мере, с точки зрения церкви.

Да, это правда. Олав был крестным сыном Эммы, так что Магнус находился с ней в близком духовном родстве. Таком близком, что не имел бы права жениться на ее дочери, если бы она у нее была.

И тут скорбь по Гуннхильд опять овладела ею. Ей пришлось сдерживать слезы, по крайней мере пока они не вошли в дом.

— К сожалению, между различными владыками и землями Скандинавии царит вражда. Хардекнут и я считаем, что теперь должен наступить мир.

— Только чтобы этот мир не походил на тот, что царит между волком и ягненком, — возразила она.

— Да нет же! — вскричал он. — Подожди, сейчас ты услышишь, как я все продумал. И я считаю, что затем ты поможешь мне убедить Хардекнута. Он немного подозрительный по природе…

— Это у него от отца. Ну, ладно, рассказывай.

Ничего особенно нового Эмма не услышала. Но она была очарована Магнусом и хотела бы, чтобы их родство не было только лишь духовным. Как бы там ни было, она чувствовал себя более спокойной за судьбу Дании и Кнютте. Кнютте больше не надо сидеть дома в Дании и опасаться Магнуса.

Приход Магнуса ободрил Эмму, и на какое-то время она забыла свои огорчения. Она выразила надежду, что Магнус заглянет, когда в следующий раз будет проезжать мимо. К сожалению, о Нормандии ничего хорошего не скажешь, но она могла бы ему кое-что посоветовать, что, может быть, пошло бы ему на пользу. Если только тот, за кем в Руане последнее слово, покуда еще жив…

И тут она подумала о Гардарики и о тамошних родственниках Магнуса. А не слышал ли Магнус о Торкеле Высоком во время своих походов там, на Востоке?

Он покачал головой.

— Я много слышал о Торкеле Высоком, — ответил он, — особенно от моего отца. Но с тех пор, как он обосновался в Сконе, я с ним не сталкивался и не слышал ничего такого, что бы говорило о его отъезде на Русь. А почему ты спрашиваешь?

На этот вопрос Эмма не ответила. Она только попросила его разузнать в следующий раз, когда он будет навещать своего тестя.

Что Магнус сын Олава и обещал. Затем пришло его время отплывать. Эмма пошла в порт с норвежцами, чтобы проводить их. Теперь она чувствовала себя спокойнее, еще и потому, что Магнус обещал поторопить Кнютте, чтобы тот хотя бы приехал навестить свою мать.

К концу 1039 года Хардекнут наконец-то приехал в Брюгге. После договора с Магнусом он мог бы отпустить воинов и суда и с собой во Фландрию взял только десять кораблей. Этого было чересчур много — или слишком мало.

Эмма обсуждала с Магнусом, как бы обоим королям — ему и Хардекнуту — напасть на Англию и прогнать Харальда. Но Хардекнут считал что, для Магнуса это скорее всего авантюра; нет уверенности, что потом Магнус отдаст завоеванное королевство Кнютте или хотя бы поделится с ним. Эмма проглотила досаду, ей оставалось только радоваться приезду Кнютте. Пока Кнютте и его люди останутся в Брюгге и отпразднуют тут Рождество.

Во время праздников до них дошла весть от друзей Эммы в Англии, что Харальд болен. Никогда не знаешь, может быть, это смертельная болезнь? Она уговорила Кнютте задержаться еще, пока не будет известно, идет ли дело на поправку. Погода стояла неважная, и Кнютте решил остаться, а там как раз наступил Великий пост.

Однажды утром Эмма в страшном волнении разбудила своего сына, короля Дании:

— Король Харальд умер! Король Харальд умер!

Эмма зашлась в воинственной пляске и едва не вывихнула бедро. Она швыряла на пол вазы и опрокидывала стулья, исполненная неистовой радости.

Хардекнут никак не мог поверить, что это — правда. Но он сам встретился с гонцом, и тот заверил его, что король Харальд действительно скончался 17 марта 1040 года. Посольство Витана уже собиралось в поездку в Брюгге, где, как было известно, король Хардекнут находился у своей матери.

Прибыло посольство и предложило английскую корону. Предложение было принято. Кнютте послал домой за своими шестьюдесятью кораблями, и уже через три месяца сын и мать прибыли в Сэндвич.

Глава 4

Мужской монастырь под Лондоном, который носил имя святого Петра, основанный старым королем Эдгаром, в последние годы чаще всего называли Вестминстером. Как мы знаем, большая часть прилегающего королевского дворца сгорела совсем незадолго до смерти короля Кнута, но монастырская церковь уцелела. Теперь там похоронили короля Харальда, до того, как созвали Витан, чтобы «вновь избрать» Хардекнута в английские короли.

Сразу же после похорон Альфива собрала все свое имущество — прихватив еще немножко — и покинула Англию. Она легко могла себе представить, как обошлась бы с ней Эмма, останься она в стране и чтобы избежать этой встречи, отплыла из Йорка как раз перед самым возвращением Хардекнута. О том, куда она уехала, ходили различные слухи. Некоторые полагали, что она отправилась в Исландию, другие считали, что она подалась на Оркнейские острова. Как бы там ни было, а в Англии ее больше никогда не видели.

Магнус сын Олава рассказал Эмме, что дома в Норвегии уже ходит поговорка для обозначения всего, что пошло наперекосяк: «Это как во времена Альфивы». Эмму это безмерно забавляло. Но теперь, похоже, и Англия будет вспоминать «время Альфивы» с печалью, поскольку зима 1039–1040 годов выдалась необычайно холодной и суровой, а за ней последовала поздняя весна и сырое лето. А в результате наступила непомерная дороговизна, самая страшная с незапамятных времен. Эмма надеялась, что после коронации Кнютте 18 июня с погодой опять повезет, но, к сожалению, начало его правления ничем хорошим не ознаменовалось.

Ну да ладно, хорошо хоть, что англичане не из тех, кто склонен обвинять короля во всех бедах. Об Альфиве могли посудачить, а Харальд был как бы не в счет; он во всем ходил на поводу у матушки — ведь как-никак ему исполнилось всего двадцать два года, когда он умер. У Эммы были нехорошие предчувствия и насчет третьего сына короля Кнута, ее собственного Кнютте. Двое сыновей Кнута от Альфивы (если он и вправду был их отцом) уже умерли в молодые годы. Вот и Кнютте занемог во время своего долгого пребывания в Брюгге. Для Эммы было страшным ударом, когда она узнала, что у Кнютте падучая. Известия о здоровье Кнютте, которые она получала из Дании, были такими неясными, что она истолковала выражение «лежал больной» как описание похмелья. В отличие от своего отца Кнута, которого почти никогда не видели пьяным, Кнютте часто прикладывался к кружке.

Эмма пыталась бороться с плохими привычками сына, но тогда он уходил к своим людям в порт и пил с ними. Граф Бодуэн боялся, что десять команд с датских кораблей могут устроить попойку, и Эмме пришлось извиняться перед своим хозяином и благодетелем. Обидно! Они с графом утешали себя тем, что после смерти Харальда пройдет всего лишь несколько дней, и Брюгге избавится от докучных гостей.

То, что они пробыли там целых три месяца, в какой-то степени произошло по вине Эммы. Кнютте считал, что ему больше не надо так много кораблей и людей, с тех пор как единый Витан избрал его королем Англии, и ему не надо приходить в страну как завоевателю. Но Эмма считала, что предыдущие напасти научили ее мудрости, и хотела, чтобы ее сын был защищен от неприятных сюрпризов. Какой она была наивной, когда Этельреда призвали обратно и у Эдварда были все шансы наследовать трон, а затем Железнобокий поднял войска и взял власть — прямо у нее из-под носа!

К тому же Кнютте следует прибыть по меньшей мере с таким же внушительным войском, с каким прибыл его отец. Шестьдесят кораблей — по крайней мере! Эта демонстрация силы хорошенько попугает всех, кто расхваливал Харальда и еще не успел отвратить от него своего сердца. В конце концов мать и сын сошлись на шестидесяти двух кораблях. На каждом корабле на круг выходило около восьмидесяти пяти человек, значит, король, мирным путем приведенный к власти, прибывает в свою державу с более чем пятитысячным войском.

Но Эмма в своем рвении и Кнютте по своей молодости не подумали о том, что всех этих воинов надо разместить на ночлег и платить им жалование. Она также забыла, что Кнут постепенно ослабил мощь своей флотилии, покуда кораблей не осталось всего шестнадцать, среди которых — знаменитые «черные борзые», не подпускавшие пиратов к берегам Англии. Поскольку кораблей стало меньше, Кнут распустил дружинников и команду. Многие из них предпочли тогда остаться в Лондоне и заняться торговлей и морским делом. По иронии судьбы большая часть этих бывших сподвижников короля переметнулась к сторонникам Харальда…

Харальд пошел по стопам отца и по большей части сохранил отцовскую систему правления. Он также не выказал злобы своим старым противникам и не заменял людей Кнута своими фаворитами. Расправа с Альфредом была единственным исключением. В остальном никто не мог сказать, что он был особенно плохим королем — он был вообще никаким. Разве что довольно экономным правителем, который сохранил шестнадцать кораблей отца, не обременяя народ содержанием постоянного войска.

Поэтому правление Хардекнута началось хуже некуда: он был вынужден собирать дань — ни много ни мало двадцать одну тысячу фунтов. Она была как отголосок давних и страшных времен, когда платились «датские деньги», — с чем, казалось бы, покончено уже навеки!

Чтобы быстро собрать нужную сумму, Хардекнут перепрыгнул через всю административную цепочку, которую с таким трудом создал Кнут. Дружинникам ведь нужно было чем-то заниматься, не все же им пить с лондонскими шлюхами, и Хардекнут послал их по стране для сбора дани. Они и слушать ни о чем не желали, кроме сумм и ценностей, причитающихся с каждого города или деревни, и потому забирали их без лишних слов и особо не церемонясь. Обыкновенно говорили они только по-датски, отчего стычки с населением делались куда более жестокими. В Вустере жители просто-напросто убили проклятых сборщиков налогов.

Труднее всего было смириться с тем, что воины Кнютте предпочитали брать плату за год вперед, когда они состояли на службе не больше двух-трех месяцев. Но в этом Эмма была согласна с Хардекнутом: воины долго находились в состоянии готовности, и вопроса не могло быть о том, что она или Хардекнут не заплатят за это. Говоря по справедливости, Хардекнут должен собрать доходы за те пять лет, в течение которых он был лишен английского трона, имея на него законное право. И если теперь Англия опомнилась, это не повод для освобождения ее от расплаты за грехи, совершенные в прошлом!

К тому же и Эмме хотелось, чтобы ее страдания и мучения были вознаграждены. А жалобщикам следовало бы приехать в Винчестер и посмотреть, как он выглядит после правления Альфивы и Харальда. Она сама когда-то заказывала гобелены и другие произведения искусства и расплатилась за них из собственного кармана: все было расхищено. А кто вообще заплатит ей за все те потери, которые она понесла из-за глупого ареста на ее английское имущество?

* * *

Несмотря на сетования, Эмма была безумно рада вернуться обратно на Вульфсей и в свой любимый Винчестер. В Брюгге она плохо спала и испытывала постоянное беспокойство и тоску. Теперь она работала с радостью, пока не сваливалась в постель и не засыпала крепким сном. Скоро ее двор обретет прежний блеск!

Единственной печалью была тоска по Слейпниру. Его забили. Он был на самом деле стар и свое отслужил, но Эмма хотела бы, чтобы ее добрый товарищ мог бы спокойно стареть, только время от времени без особых усилий покрывая кобылу. При всех обстоятельствах — Слейпнир ее; никто другой, кроме нее, не должен был распоряжаться его жизнью или смертью.

После нескольких случаев пьянства сына в Брюгге Эмма решила попытаться сдержать дурные привычки Кнютте и заставить его вести более здоровый образ жизни. Но сын считал себя достаточно взрослым, чтобы распоряжаться своей жизнью, и не всегда открывал ей, что у него на уме. Она также не могла удержать его от того, чтобы есть и пить по четыре раза в день. Господи, неужели человек, который не занимается тяжелым физическим трудом, может себя хорошо чувствовать, если так много ест и пьет?

Если бы Эмма не была так занята в Вульфсее, она бы, наверное, попыталась удержать Кнютте от его первого скандального поступка в качестве короля на английской земле.

Кнютте взял своих людей из Уордроубского дворца и отправился в Вестминстер. Там он велел вытащить из гробницы тело короля Харальда и сбросить его в Темзу. То, что Кнютте в его святотатстве поддержали сам архиепископ Путток из Йорка и Годвин, было в глазах Эммы слабым оправданием. Без сомнения, Годвин пытался всеми возможными средствами искупить свой прежний обман Эммы и Хардекнута, а также свое участие в убийстве Альфреда. От Путтока она могла ждать всего, чего угодно, после того, что она видела во время его пребывания в Винчестере, но и в его случае речь шла лишь о том, чтобы быстро переметнуться на сторону нового короля и показать ему свою нужность.

Как и можно было ожидать, для лондонских датчан это было уже чересчур. Они воспротивились все как один и разыскали труп короля Харальда — его останки не должны, по крайней мере, стать кормом для рыб! Они отвезли труп на собственное кладбище датской колонии, в миле от стен Лондона, — то, которое потом стало называться Датским кладбищем святого Клемента.

Эмма долго и громогласно ругала Кнютте за такое злодеяние!

— Что это вдруг ты поддержала предателя и его прихвостней? — усмехался Кнютте. — Ты, может быть, сделала бы Альфиву своей лучшей подругой, если бы она осталась в Англии?

— Я бы с удовольствием пригвоздила Альфиву к позорному столбу, — ответила Эмма. — Я злюсь из-за того, что она ушла от наказания. Но я делала бы все по закону и обвинила бы ее перед Витаном. То, что ты наделал, не только противозаконно, но даже еще хуже, чем то, что твой отец сотворил с Ульфом, когда велел убить его в святом месте. Самое главное — это так чертовски глупо, что… да, я не могу понять, что Кнут и я могли зачать такого глупого сына. У меня не хватает слов.

— Хорошо, — язвительно усмехнулся он, — тогда тебе лучше помолчать. Я думал, что ты и вправду хотела отомстить за Альфреда.

Она выплеснула свое пиво ему в лицо и тут же вытерла его передником.

— Мой маленький Кнютте, — попросила она, — наша месть не должна обернуться против нас самих — ты, что, не понимаешь этого? Что нам за польза, если ублюдок Харальд станет мучеником и новым святым для датчан, что толку?

— Да уж ладно, — ответил он, пожав плечами, — что сделано, то сделано, и я тебя прощаю. Мы прибегнем к помощи «закона» и попытаемся внести ясность в то, кого еще, кроме Харальда и его проклятой матушки, следует повесить за злодеяние против моего сводного брата. Я поговорю с Йорвиком!

Эмма не сразу поняла, что «Йорвик» в устах Кнютте был не кто иной, как архиепископ Йоркский. Кнютте говорил лучше по-датски, чем по-английски; вышло так, как она опасалась.

— Путток? — удивленно вскричала Эмма. — Разве он не человек Харальда?

— Только не в этом случае, — ответил Кнютте, опорожнив еще одну кружку пива. Потом отрезал толстый ломоть ветчины и целым забросил его себе в рот. — Путток лучший обвинитель, чем архиепископ Кентерберийский, — пробормотал он, — поскольку именно Путток был человеком Харальда, тогда как Эдсиге все время стоял на моей стороне. Так что Йорвика нельзя упрекнуть в личной жажде мести, и я поскорее соберу Витан, пока архиепископ Кентерберийский еще в Риме.

Да, это было правдой: Эдсиге уехал, чтобы папа рукоположил его в архиепископы. Он избежал дальнейших ссор с Харальдом по поводу не состоявшейся коронации коронации последнего… Но — Путток неважный союзник; Эмма надеялась, Кнютте сам поймет это, прежде чем успеет получить слишком много дурных советов!

* * *

Таким образом Годвину пришлось пережить позор и предстать перед судом Витана по обвинению в государственной измене.

Годвин, который до поры до времени оставался уполномоченным Хардекнута, отвечал перед Путтоком, который с самого начала был человеком Харальда.

Годвин поклялся в своей невиновности перед законом и сослался на присягу самых влиятельных людей страны: он не причастен к ослеплению Альфреда, ни советом, ни помыслом. А то, что он в остальном предпринял, совершилась по приказу короля Харальда.

Витан объявил, что удовлетворен этим объяснением, и освободил Годвина ярла от всякой ответственности за судьбу Альфреда.

Один из обвиняемых вместе с Годвином, Люфинг, епископ Вустерский, потерял свою епархию, которую он получил четыре года назад в благодарность за свою помощь королю Харальду. Теперь епархия отошла к Йорку вместе с доходами и всем прочим. Но до конца года Люфингу удалось получить Вустер обратно — благодаря богатым подаркам королю Хардекнуту.

Годвин также решил помириться с новым королем, вручив ему великолепный подарок. Годвин велел построить модель датского военного корабля. Корабль был сделан чрезвычайно искусно, с золотым форштевнем, а на борту у него находилось восемьдесят воинов в шлемах. Все шлемы были из золота, а фигуры — так хорошо сделаны, что можно разглядеть у каждого оружие и кольчугу, — к тому же у каждого на руках блестели золотые запястья, по шестнадцать унций каждое. На поясе у воинов висел меч с золотой рукояткой, а на спине — датский топор, инкрустированный серебром и золотом. На левой руке — щит из золота, а в правой они держали английское копье, тоже золотое.

Хардекнут так обрадовался этому роскошному произведению искусства, что простил Годвину все и больше и слышать не хотел о мести. Эмма фыркнула при виде этой игрушки, но ничего не поделаешь: Витан сказал свое слово, и Годвин попытался помириться с новым королем.

Еще предстояло отомстить за дружинников, которых убили в Вустере. Дело для Вустера осложнялось тем, что преступление напоминало содеянное королем Кнутом в Роскилле: люди попросили убежища в монастыре, а их туда не пустили, загнали в башню и там убили. Хардекнут долго собирал войско по всей стране, которое возглавляли все его ярлы: никто потом не сможет сказать, что он вел себя опрометчиво и необдуманно! К концу следующего года войско, укрепленное дружинниками Кнута, направилось в Вустершир и бесчинствовало там, как хотело. Но убили они не очень-то многих, поскольку жители в основном разбежались. Четыре дня продолжалось разорение, а на пятый день подожгли город Вустер. Каждый из воинов едва тащил собственную добычу, и гнев короля стих.

* * *

Хардекнут, должно быть, много слышал рассказов о буйстве своего отца в молодые дни, подумала Эмма, услышав об еще одном злодеянии Кнютте.

Сивард, ярл Нортумбрии, был женат на дочери Эальдреда ярла из старинного рода, правившего в Берниции. После смерти этого, подчиненного Сиварду ярла, этот титул получил его брат Эадульф. Эальдред пал жертвой той кровавой вражды, которая со времен правления Этельреда свирепствовала между родами Утреда и Турбранда.

Эадульф был человеком короля Харальда и не хотел участвовать в разграблении Вустершира. Король Хардекнут питал к нему злобу поэтому и еще потому, что Эадульф не выказывал новому королю надлежащего почтения. Эадульф просто-напросто ответил, что он со своей стороны не видит причины для того, чтобы теперь сказать о Хардекнуте больше хорошего, чем высказал при жизни короля Харальда.

Многие пытались выступить посредниками между Хардекнутом и Эадульфом. В конце концов, король пригласил Эадульфа к своему двору, когда тот находился в Йорке. Эадульфу было предоставлено безопасное убежище, чтобы ему было нечего бояться.

Хардекнут же хотел иного. Он приказал ярлу Сиварду убить своего родственника Эадульфа. Что Сивард и сделал, отрубив голову дяде своей жены, и в благодарность за сей подвиг получил Берницию. Таким образом, Сивард стал единственным властелином земель между Хамбером и Твидом. Король считал, что он этого заслуживает, ведь он побил шотландцев и заставил их отступить обратно за пограничную реку… И снова Эмма тщетно бранила своего пропащего сына. Сколько раз она должна ему говорить, что христианские короли не нарушают законы и клятвы!

Хардекнут, как обычно, только засмеялся.

— Вероятно, ты имеешь в виду, что ни один христианский владыка не делает этого в открытую, а только когда никто не видит и не слышит?

В конце концов ей ничего не оставалось, кроме как вздохнуть и рассмеяться вместе с ним: разумеется, Кнютте прав. Но все же она не могла не посоветовать ему в будущем совершать подобные дела втайне…

* * *

Дома в Дании Хардекнут посадил наместником двоюродного брата Свейна сына Эстрид. После двенадцати лет на шведской службе Свейн все-таки вернулся в Данию. Его прозвали «женолюбом», поскольку у него было девятнадцать детей. Правда, только один из них считался законнорожденным, да и тот умер в раннем возрасте. Женат он был на Ютте, одной из дочерей короля Энунда Якоба. Со временем он опять женился — на вдове Энунда, Гуннхильд, а в конце концов — на еще одной вдове, супруге Харальда Сурового Норвежского, Торе.[53]

Король Энунд Якоб, как мы видели, был вынужден поделиться властью над Швецией с королем Кнутом. Но Хардекнут этой чести не удостоился. Даже если он и пытался всех заверить, что тоже является «конунгом свеев», но монеты, которые подтверждали это, чеканились не в Сигтуне, а в Лунде…

Свейн был тщеславен, как его отец, и Эмма догадывалась, что совладать с ним будет не просто, теперь, когда Кнута больше нет на датском троне. Не было полной уверенности в том, что Магнусу датский трон достанется без боя! Даже если Кнютте все еще двадцать с небольшим, и он мог бы еще прожить по крайней мере столько же, детей у него нет, и не заметно, чтобы его тянуло к женщинам. Эмма боялась того дня, когда она услышит слухи о том, что Кнютте больше тянет к мужчинам. Так обычно часто говорили про неженатых мужчин.

Эмму радовало то, что Харальд сын Торкеля пользовался благосклонностью Свейна Эстридссона, и ему давались все более важные поручения. Это обрадовало бы и Торкеля в той же степени; жаль только, что… Эмма почувствовала прилив гордости; Харальд сын Торкеля — воспитанный молодой человек со всеми хорошими качествами, которые могли бы желать родители. Порою Эмма ощущала себя его матерью и даже отцом; ее утешало, что, по крайней мере, одного ребенка ей не удалось «испортить». Двойной радостью было то, что Харальд был женат на племяннице короля Кнута, еще одной Гуннхильд.

* * *

Кроме Винчестера Эмма должна была заботиться о всех своих угодьях и «делах». Многие из ее цветущих земель пришли в упадок во время ее ссылки. Управляющие оправдывались тем, что не было средств: ведь король наложил арест на доходы Эммы.

Когда она услышала это оправдание в первый раз, то взвилась до потолка:

— Я же писала тебе, дурак последний, чтобы ты обратился к купцу Симону в Лондоне! — кричала она.

Управляющий пожал плечами: читает он плохо, наверное, он не понял, к тому же не знал, где искать купца Симона.

Может быть, хуже всего было то, что он опять купил рабов…

После этого в других хозяйствах Эмма не спорила и просто меняла управляющего, если требовалось. Постепенно она поняла, что она только кормила бы Альфиву, если бы могла сорить деньгами в Англии, находясь в это время в чужой стране. И когда она разговаривала с купцом Симоном, он с гордостью показал, что за это время деньги ее настолько приумножились, что она сможет все восстановить, и у нее еще останется.

— Очевидно, только ты думал, что я вернусь, — сказала Эмма Симону. — И все же ты не из моего народа.

Симон смиренно склонил голову. Он привык, что его не считают англичанином, хотя он родился здесь, в Лондоне.

Однажды, когда Эмма сидела дома в Вульфсее и занималась счетами, ее приехала навестить матушка Эдит. Они не так часто общались, и Эмма поняла, что у Эдит важное дело.

Эмма радостно встала и обняла настоятельницу. Эдит состарилась: по другим можно видеть, как стареешь сам…

— Ты так усердно служишь Мамоне, — сказала Эдит, указав пальцем на счета, — что не успеваешь управлять королевством.

— Управление королевством не мое дело, — резко ответила Эмма. — Так мне сказали мой сын и Годвин. Управляют Кнютте и ярлы — и в некоторой степени епископы через Витан.

Эдит уселась у краешка стола, шутливо грозя Эмме линейкой.

— Но все же как мать и вдовствующая королева ты ведь можешь иногда дать добрый совет? Ты этого не делаешь, или твои советы оказываются бесплодными?

Эмма задержала дыхание и посмотрела на свою подругу.

— К чему ты клонишь?

— К тому, что Кнютте — нет, я больше не хочу называть его этим славным именем, Хардекнут разрушает все, что король Кнут и ты создали. И ради этого шалопая ты была вынуждена несколько лет жить в ссылке.

Эмма вздохнула.

— У Кнютте много и хорошего, — уклончиво ответила она.

— Чего именно? Он злой и мстительный тиран, вот то единственное, что мы в нем видим, если судить по его поступкам. Он бесчинствует так же, как Харальд и Альфива, и торгует церковными должностями. Ты что, не знаешь, что говорит о симонии Церковь?

Да, Эмма знала, но испытывала некоторую растерянность. Когда Кнютте стало известно о том, что его предшественники занимались продажей должностей, он решил, что идея слишком хороша, чтобы от нее отказываться. И Эмма уступила, сначала неохотно, а потом все спокойнее, когда увидела, что приносит эта торговля. И когда архиепископы вынуждены платить папе полновесной монетой, чтобы получить какой-нибудь пустяк, почему бы и королю не воспользоваться крошками со стола?

— Ты слишком добра к королю, — продолжала Эдит. — Ты должна вмешаться, например, в то, что касается этой самой симонии.

Эмме не нравилось слово «симония», она считала, что это искажение библейского слова. Понятие это было взято из того места в «Деяниях Апостолов», где говорилось о самаритянском волшебнике по имени Симон. Когда Симон увидел, что апостолы передают Дух Святой через возложение рук, он посулил им деньги и захотел, чтобы они наделили его той же властью, какой обладали сами. Господи, разве это можно было сравнить с получением каких-то жалких денег от будущего епископа?

— В таком случае папа занимается той же самой симонией, — нашлась Эмма. — Не так давно архиепископ Кентерберийский был у него и купил свою должность… Больше я ничего об этом не знаю, кроме того, что никто не жаловался на нового епископа, назначенного таким способом — так что Кнютте не навредил Церкви, не так ли?

Эдит отбросила линейку и встала у дверного косяка.

— Эта торговля должностями лишает епископов возможности выбирать лучшего и самого заслуженного. Недостойный рано или поздно получает свою должность епископа потому, что может заплатить больше других. Молчание, которое, как тебе кажется, ты слышишь, еще не доказательство того, что никто не жалуется — кому им жаловаться, на кого надеяться? Но поскольку ты явно не представляешь себе последствий, я расскажу тебе маленький эпизод, который следовало бы назвать нравоучительным.

И матушка Эдит рассказала, что архиепископ Эдсиге неожиданно почувствовал себя плохо, и ему понадобилось назначить викария. Он позвал к себе короля и Годвина и в приватной беседе попросил у них разрешения сделать епископом Упсальским Сиварда, настоятеля Абингдона.

— Архиепископ боялся, что в противном случае на этой должности окажется полное ничтожество, — объяснила Эдит. — Может быть, мирской и недостойный человек, у которого много денег, который затем станет претендовать на сан архиепископа только потому, что был викарием Кентербери. Вот так обстоят дела в этой стране и в этой церкви, знававшей таких великих мужей, как Дунстан и Этельнот, тебе ведь все известно об их борьбе за очищение церкви, я это знаю.

— Тебе явно следовало бы поговорить с Годвином, а не со мной, — ответила Эмма. — Вероятно, брызги попадают и на Годвина, когда льют грязь на короля… Сама я с Годвином не разговариваю, по известным причинам.

Эмма начала перебирать свои записи, показывая, что этот тон она терпеть не намерена. Эдит продолжала мерить шагами комнату; было очевидно, что она еще не высказалась до конца.

— Ты продолжаешь свои сношения со священником Стигандом?

— Да, — ответила Эмма, уткнувшись в книгу. — Ведь он мой духовник.

Эдит подошла к Эмме и вырвала у нее счеты.

— Я говорю о сношении в узком смысле, — сказала она. — То, что в Библии называется «познать…»

Эмма поднялась и, подойдя к двери, открыла ее.

— Теперь ты можешь идти, — спокойно сказала она. — И приходи тогда, когда обуздаешь свой гнев.

Эдит подбежала к Эмме и обняла ее.

— О, Эмма, прости меня, я плохой духовник…

— У тебя и права на это нет, — парировала Эмма. — Послушай, что я знаю! Женщины многое могут, но на роль исповедника они не годятся. Поэтому священники мужчины.

— Эмма, я не хотела тебя обидеть, но я за тебя страшно волнуюсь. Я знаю все твои достоинства, но думаю, что ты пошла по дурному пути. Раньше ты мне доверяла, и я не злоупотребляла твоим доверием. Теперь я хочу сказать только одно: опасайся Стиганда! Эмма, я думаю, он плохой человек.

Эмма опять захлопнула дверь. Она подтолкнула Эдит к мягкой скамеечке у внутренней стены.

— Сядь, Эдит, мне не подобает выпроваживать тебя, ты ведь сделала мне так много хорошего за эти годы. Но Стиганд не плохой человек, во всяком случае, по отношению ко мне. Мне исполнилось пятьдесят пять лет, и я думала, что ни один мужчина больше меня никогда не захочет. Пока я жила в ссылке, я похудела и у меня появились морщины. Но когда я вернулась в Англию, я-то думала, что Стиганд просто исповедует меня, но не обращает на меня внимания как на женщину. Но этот милый человек говорит: «Я привык к твоим морщинам, и ты их честно заслужила!» Признаюсь, я думаю, он лжет, но слышать эту ложь приятно. Ты ведь должна знать, ты ведь монахиня, что человек не может долго лгать, если у него нет доказательств…

Эдит немного помолчала и сжала руку Эммы.

— Да, — пробормотала она, — наверное, я просто ревную. Меня бы никто не захотел, даже если бы я занялась симонией и попросила бы позволения купить Стиганда.

— Эдит, — взмолилась Эмма, — у меня в жизни осталось так мало радости. Оставь мне хоть этот жалкий кусочек счастья в моем вдовстве, пока он у меня есть.

Эдит закрыла глаза, молча кивнула, а затем произнесла:

— Я бы хотела, чтобы ты хоть раз сказала, что тебе не хватает Кнута. То, что я говорю это, может показаться жестоким, но…

Эмма рассмеялась во все горло, совсем как Кнут.

— Глупая женщина, — закричала она и закашлялась. — Ты думаешь, что у меня все на языке? Если бы я стала рассказывать, как мне не хватает Кнута, я бы расплакалась. Мне не хватает его, когда я ложусь спать, мне не хватает его, когда я просыпаюсь по ночам, мне не хватает его, когда я с неохотой встаю по утрам. Я не только чувствую, что мне его не хватает, я знаю это, он — пустота в моем сердце, которую не заполнит никто другой. Даже Торкель. Как ты не понимаешь, что Стиганд — ничто иное как призрак, блуждающий огонек? За которым я какое-то время буду идти, хоть и знаю, что на самом деле он не существует…

Эдит опять промолчала. Потом встала и сказала:

— Прости меня.

Эмма продолжала, словно не слышала Эдит:

— С каждым днем мне все больше и больше не хватает Кнута. Именно потому, что, похоже, все для Кнютте идет к черту — о, как мне нужен Кнут теперь, именно теперь!

Эдит опять направилась к двери. Затем обернулась и сказала совсем другим голосом:

— Да, есть еще одна вещь, которую я хотела бы уточнить. Ты ведь помнишь то время, когда мы вместе читали покаянные книги и я переводила кое-какие места с латыни?

— Да?

— Тогда я утверждала, что, по книге, если муж имеет свою жену сзади, он должен понести наказание, как если бы он совокуплялся с животным. Определенный опыт, в который я не хотела бы вдаваться, научил меня, что это чепуха. На наших коротких и пышных кроватях вряд ли вообще могло бы произойти совокупление, если бы оно не было «сзади».

— Нет, — рассмеялась та, «прежняя», Эмма, — я тоже считала, что это — нелепо.

— Сейчас я посмотрела немного внимательнее, — продолжала Эдит, — и, думаю, поняла, что святые отцы избегают выражаться ясным языком. То слово, которое я поняла как «сзади», в латинском тексте на самом деле должно означать «через анус». И все же интересно, не заставила ли деликатность отцов еще кого-то, кроме меня, прочесть то, что там написано, и тогда могло случиться, что совершенно невинные супруги покаялись самым ужасным образом! Но как ты знаешь, по закону Моисееву скотоложество карается смертью: именно так надо понимать покаянную книгу…

— О, — сказала Эмма, — так делают мальчики, которые любят друг друга? В таком случае, черт побери! Подумать только, какая я все же невинная.

* * *

Однажды Хардекнут поразил всех, а особенно Эмму.

Король разозлился из-за чего-то на своего окольного слугу. Он немного погонялся за ним по дворцу, а затем сшиб парня с ног. От напряжения и волнения с Хардекнутом случился припадок падучей.

После того, как Эмма со слугами уложила бьющегося в судорогах короля, изо рта которого шла пена, в постель, сама сев рядом, на случай, если ему понадобится помощь, когда он придет в себя, король неожиданно сказал, не открывая глаз:

— Что будет, если я умру?

Сначала Эмма подумала, что Кнютте думает о своей душе, но вскоре поняла, что он беспокоится о престолонаследии. Насколько она знала, у Кнютте не было детей — ни законных, ни незаконных.

— В Дании, наверное, считают, что твою корону унаследует Магнус сын Олава, — ответила Эмма. — Таким образом Норвегия и Дания опять будут под одним королем. Что мешает Магнусу собрать все королевства Кнута, в том числе и Англию, воедино?

— Фу ты, черт подери!

Эмма вытерла слюни с подбородка короля.

— Ну, тогда я не знаю.

Про себя Эмма подумала про Свейна сына Эстрид — вполне вероятно, что Годвин планирует такое решение, ведь он женат на тетке Свейна. Но к Годвину она все еще испытывала отвращение после того, что случилось с Альфредом.

— У нас есть сыновья Эдмунда Железнобокого, — сказал Хардекнут.

— Ха! Какие у них могут быть сторонники в этой стране? После всех этих лет среди варваров? Если ты спрашиваешь мое мнение, то мой ответ только «нет». А Эдмунда я вспоминаю без особой радости.

— Тогда остается только Эдвард, — сказал король, подымаясь с кровати. Он подошел к стульчаку: — После этих приступов мне так хочется писать.

Эмма смотрела на своего сына, пока тот мочился. Эдвард? Кнютте не мог иметь в виду никого другого, кроме ее сына от Этельреда. Но Эдвард уже сказал «нет» — к тому же, он и пальцем не хотел пошевельнуть, чтобы отомстить за своего убитого брата. Мысль о нем была ей ненавистна. Сын Этельреда на троне Кнута? В худшем случае она могла представить себе Альфреда. Но Эдвард с его внешностью и монашеским нравом?

Хардекнут, которого всего трясло, рассеянно слушал возражения матери.

— В любом случае, я хочу, чтобы мой брат, мой сводный брат, приехал сюда и поселился в Англии, — оборвал он ее, хныча. — Ему нелегко в Нормандии со всеми его богатыми и сварливыми родственниками, которые смотрят на него свысока.

— Что ты об этом знаешь? — спросила Эмма. — Ты ведь не говорил с Эдвардом не знаю сколько лет.

— Не говорил? Разве я не навещал его, когда болтался у тебя в Брюгге?

— Я об этом не слышала.

— Да, может быть, — выдохнул он. — Не было большого смысла напоминать тебе об Эдварде. С тех пор, как умер отец, он не получил от тебя ни единого фунта и должен был жить на подаяния.

— Это неправда!

— Как бы там ни было, а Эдварда я сюда приглашу.

Что и было сделано. Хардекнут пригласил своего сводного брата. Еще большей неожиданностью для Эммы явилось то, что Эдвард тотчас согласился. Почти сорокадвухлетний сын короля обосновался в Лондоне вместе с большой свитой из Нормандии, получив от короля Хардекнута богатый удел.

Вскоре Эдвард разжирел, как никогда.

Эмма молчала до поры до времени. Снова королева-мать?

С тех пор как Эмма побывала во Фландрии, вокруг нее увивалась какая-то подозрительная личность. Во время поездки короля Кнута по святым местам этот человек был послушником в Сен-Омере и сам наблюдал набожность короля. Когда Эмма оказалась в изгнании в Брюгге, он тотчас приехал туда и до небес восхвалял Кнута. Сначала ей было приятно, что кто-то разделяет ее горе и хорошо говорит о покойном. Но все хорошо в меру, а меры как раз и не хватало. Так что Эмма все время придумывала разные причины, чтобы избежать его визитов.

Тогда он обрушил на нее послания. Черновик хроники о Кнуте, которую, как он считал, он призван написать. Теперь, к сожалению, ему не хватает кое-каких сведений: не могла бы королева быть так добра и сообщить их ему?

Ей было непонятно, откуда он брал время для того, чтобы так часто и так подолгу уезжать из своего монастыря? Он изменил свое имя на латинский лад и сделал его таким запутанным и многосложным, что Эмма просто-напросто называла его Бертином, по имени того святого, в честь которого был назван монастырь в Сен-Омере. Она осторожно навела справки в монастыре и выяснила, что «Бертин» — по каким-то непонятным причинам — так и не отбыл полный срок в послушниках, предпочтя служить писцом у различных князей. Он вполне мог обеспечивать себя на этой стезе, так как был образован и прекрасно писал по-латыни, узнала Эмма.

Эмме к тому времени уже пришлось избавиться от своего секретаря, поскольку она решила, что у нее нет на это средств, — к тому же быть самой себе писцом было хоть и тяжело, но доставляло некоторое удовольствие. Так что она сообщила Бертину кое-что о жизни Кнута, взяв с него обещание, что она посмотрит окончательный вариант, до того как Бертин, возможно, начнет распространять свою хронику. Секретарь отправился во Фландрию с рекомендательным письмом от Эммы, и больше она о Бертине ничего не слышала. Может быть, он искал ее, но со всей этой суетой вокруг смерти Харальда Английского и восхождения Хардекнута у нее были дела более важные, чем старые воспоминания.

Когда Эмма обосновалась в Винчестере, Бертин появился снова. При нем был многословный и высокопарный панегирик королю Кнуту — но теперь он пришел к мнению, что ценность хроники значительно возрастет, если центральное место в ней он отведет Эмме. Можно было также предположить, что его будущие читатели еще больше заинтересуются ее судьбой, узнав, что она происходит из знатного княжеского дома и была супругой двух английских королей и к тому же является матерью нынешнего английского короля, не говоря уже о несчастном претенденте на трон Альфреде и… она сама знает все лучше!

По этой причине Бертин с полным смирением и простыми словами написал набросок того, что он хотел назвать «Encomium Emmae». Может ли он надеяться, что королева ознакомится с его корявыми строчками и затем дополнит их тем, чего, вероятно, не хватает?

При чтении Эмма обнаружила, что Бертин информирован лучше, чем можно было ожидать, даже если многое в хронике было неправильно понято и казалось диким. То, что Бертин написал о Торкеле, было неправдой. У Бертина Торкель после смерти короля Этельреда должен был поехать к Кнуту в Данию и почти что выпросить у него милости. Но, может быть, эта версия даже лучше?..

Эмма, если верить Бертину, выходила невероятно кротка и милосердна. Ее мягкости и кротости не было предела. Если эту хронику станут распространять после ее смерти, в ней должно быть написано «Святая Эмма»… Все другое ей не очень понравилось. В первую очередь, описание ее жизни при Этельреде.

И здесь в Эмму вселился Дьявол.

— Ты должен изменить весь первый абзац, — сказал она. — Тот, в котором говорится о времени Этельреда. Моя жизнь начинается только с короля Кнута и с его сватовства. Поэтому ты не должен до этого вводить меня в повествование.

И без того согбенная перед Эммой фигура еще больше согнулась от ее приговора. Все его изыскания об Этельреде и Эмме теперь оказываются напрасными? Он взял себя в руки и резко выпрямился.

— Леди Эмма забывает своих сыновей от короля Этельреда, — ответил он в смятении и гневе. — Их ведь нельзя сделать несуществующими. А принц Альфред — Господи, помилуй душу его, — уже принадлежит истории Англии. Равно как и принц Эдвард: сначала Эмма билась с Витаном за его право на трон, а теперь я слышу, что его брат Хардекнут…

— Как бы там ни было, — огрызнулась Эмма, — но я стала женой короля Кнута девственницей! Ты напишешь это и только это, если вообще хочешь моего участия.

Бертин застонал и бросил на Эмму яростный взгляд. Не ослышался ли он?

— Против правды я идти не могу, — прошептал он.

— А я этого и не требую. Я только требую, чтобы ты о ней умолчал. С твоими выдающимися способностями расставлять слова ты найдешь такие формулировки, которые устроят нас обоих. В свое время ты введешь в повествование и Альфреда, и Эдварда: тебе не надо углубляться в то, откуда они взялись. В благодарность ты сможешь повсюду распространять мою версию, то есть истинную. Ты даже получишь копию злополучного письма Альфреду, того, которое, как утверждают, написала я. Если ты сделаешь не так, как я желаю, никакого письма ты не увидишь…

В конце концов они договорились. Бертин, вздыхая, согласился попытаться сделать чудо, превратив мать троих детей в девственницу; одновременно он излагал ход истории, не фальсифицируя ее и не давая возможности уличить себя в откровенной лжи. Дело было деликатное и потребовало многих вариантов, но в конце концов королева осталась довольна.

Когда Бертин уехал на континент со своей хроникой, Эмму все же несколько дней мучили угрызения совести. Они были связаны с воспоминаниями детства.

В Руане рассказывалось о монахе, который жил при дворе Ролло, при герцоге Вильгельме, ее деде, и даже при ее отце. У него, должно быть, был сын от Полы, вдовы Ролло и родоначальнице герцогов. Ему было больше ста лет, когда он умер, или угас, подобно тому, как гаснет пламя свечи: никто не мог точно сказать, где его могила, хотя он был епископом и высокопоставленным человеком. Этот Хейрик писал и писал все эти годы, записывая все, что происходило, и свои мысли по этому поводу. Множеству телят пришлось отдать ради него жизнь: в каждом случае он использовал бесконечные груды хорошей писчей кожи.

Рассказы о Хейрике казались Эмме такими живыми, что она считала, что определенно видела его, когда была маленькой. Остальное она не помнила, только то, как он сидел в своей комнате и писал, писал. Многие немного тревожились из-за того, что он о них пишет, среди них был отец Эммы, так она, по крайней мере, слышала. Но все проявляли страшное любопытство к тому, что он написал, и с нетерпением ждали его кончины: ведь он никому никогда не показывал написанного и бодрствовал над ним, как Святой Дух. Спал он на всех своих документах. Если, как говорили, он вообще спал, поскольку никто никогда не видел его спящим, во всяком случае, под конец. Конечно, его видела Пола, считала Эмма, но Пола давно уже в могиле; Хейрик пережил ее, хотя был гораздо старше. Эмма никогда не могла понять, как епископ Хейрик мог сидеть на всех своих рукописях, если их было так страшно много и они увеличивались с каждым днем на протяжении почти ста лет.

Ну вот, в один прекрасный день он все-таки умер или, по крайней мере, исчез.

Герцог, отец Эммы, тотчас приказал опечатать его комнату, чтобы ни один документ ни попал в чужие руки. Это Эмму не удивило: ведь было необходимо, чтобы те, которые главным образом описывались в хронике Хейрика, первыми смогли увидеть то, что он написал. А что, если все страницы — сплошная ложь? А что, если там написано то, чему лучше не попадаться на глаза врагу?

Когда герцог Ричард или кто-то еще в свое время стали просматривать огромное наследие, они обнаружили, что страницы пусты.

Они пролистали сотни, нет, тысячи страниц и не нашли ни единого слова.

Ох — было жутко даже подумать об этом. Эмма спросила своего брата архиепископа Роберта, правда ли это, и как он в таком случае может все объяснить. Но Роберт только пожал плечами и пробормотал «небылицы». От этого у нее понимания не прибавилось. Она спросила у своей матери: кто еще, как не она, знает, что нашел ее собственный муж. Но Гуннор только ответила, что Ричард никогда не распространялся о хронике Хейрика…

А не получится ли то же самое с «Encomium Emmae»? Не сотрется ли повествование со страниц и не исчезнет ли? До этого она большей частью рассматривала свои действия как насмешку надо всеми летописцами, у которых уши горят от стыда, которые метали бисер перед свиньями в надежде на вознаграждение звонким металлом. Она до сих пор с досадой вспоминала исландского скальда Гунлауга Змеиный Язык, который прибился ко двору в Винчестере в начале ее жизни в Англии. Он написал медоточивую похвалу королю Этельреду, которую затем распространил по всей Скандинавии, и ему поверили, так она слышала в Дании. Стоит ей захотеть, и ее язык будет не хуже змеиного.

Ну, что ж, раньше или позже, но истина всегда обнаруживается. Суждение Гунлауга об Этельреде опровергнет история. Но самой подставиться под подобные шутки, копаясь в английской истории?..

Эмма утешала себя тем, что хроника Бертина, несмотря ни на что, не лжет открыто, а только маскирует правду. И с этим она забыла льстивого послушника и его хронику.

Глава 5

Одного из первых датчан в Лондоне звали Осгод Клала. Король Кнут испытывал к нему большое доверие и всяческим образом отличал его. Поддержка лондонских датчан незаконнорожденного сына Харальда явилась для Эммы неожиданностью; разумеется, поступок Хардекнута с трупом Харальда не настроил их на более дружелюбный лад.

Теперь, когда знаменосец Хардекнута Тови собирался жениться на дочери Осгода Гюте и король был приглашен, Эмма поспешила уговорить Кнютте поехать на свадьбу. Она позаботилась о том, чтобы ее тоже пригласили, и Осгод сказал, что это для него большая честь.

Король ничего не имел против доброго пира, где он сможет выпить и съесть столько, сколько захочет. И если он сумеет улучшить взаимоотношения королевского дома с первыми датчанами Лондона, тем лучше.

Роскошный пир проходил в Ламбете. Все радовались чудесной июньской погоде, и за столом царило всеобщее веселье. Сама Эмма выпила немного больше, чем обычно, и ей пришло в голову попытаться вызвать «знамение» короля Артура, что само по себе не было таким уж большим чудом в начале июня. И все же, когда она подержала сжатую ладонь перед миловидным личиком невесты, а затем разжала ее, и оттуда вылетела серебристо-синяя бабочка, это вызвало всеобщее внимание. На какое-то мгновенье Эмма задумалась о том, что бы случилось, окажись ее ладонь пустой: как бы она тогда объяснила свой странно сжатый кулак?

Но король Артур не подвел ее, и перед изумленной невестой Эмма объяснила, что бабочка была пожеланием счастья от короля из старой сказки. Рожденная в датской семье невеста, конечно, не многое поняла из рассказа Эммы, она никогда не слышала об этом древнем короле, но она охотно поблагодарила за такое необычное пожелание счастья. Именно в тот момент король Хардекнут попросил слово, чтобы выпить за здоровье невесты и жениха. Он поднялся, слегка пошатываясь, поднял свою чашу, откашлялся и начал говорить.

Но свадебные гости ничего не поняли в бессвязной речи короля, который вдруг рухнул на пол в страшных конвульсиях.

В мгновенье ока Эмма оказалась подле него на полу. Она вставила ложку между челюстями Кнютте и попыталась успокоить пришедших в ужас гостей.

— Это скоро пройдет, — заверяла королева-мать, но невеста заплакала и восприняла случившееся как плохое предзнаменование. Праздник растворился в сплошной сутолоке, а королевские слуги отнесли Кнютте на ночлег под надзором Эммы.

Хардекнут не умер, но был почти что мертв. Он лежал в забытьи, лишь на короткие мгновения приходя в сознание, но не отвечал, когда к нему обращались. Эмма видела, что Кнютте пытался, но не мог издать ни звука.

Сидя у постели Кнютте, Эмма задумалась о бабочке короля Артура. Правда ли, что она добрый знак счастья? А если наоборот? Она исполнила «фокус», и Кнютте тотчас упал в обморок. Гуннхильд видела, как бабочка вылетела из ковчега с мощами, полученного от Эммы, и следующим известием о дочери было сообщение в Винчестер о ее смерти.

Так бывало всякий раз. Только она никогда не думала об этом раньше. Бабочка короля Артура была вестницей смерти и несчастья. Может быть, он хочет навлечь свое проклятье на всех живущих? Может быть, и на нее? Быть может, этот оживший мертвый король из легенды доволен только тогда, когда разделит свою судьбу с теми, кого она любит? Когда Кнут умер, ему было всего лишь сорок лет. Гуннхильд еще не исполнилось и двадцати. Альфреду было немногим более тридцати. Кнютте шел двадцать четвертый год…

Незаконные сыновья Кнута не относились к тем, кого она любила, но они имели отношение к его жизни, и оба умерли молодыми.

Не лежит ли проклятье на всех, кто с нею связан? На всех сыновьях Этельреда. На Торкеле. Она могла продолжить этот список.

Нет, об этом слишком тяжело думать! И слишком тяжело нести это одной. Она должна исповедаться во всем, что связано с королем Артуром, священнику Стиганду, как только представится случай. Может быть, ей следовало бы выбрать более жесткого исповедника? Стиганд все-таки недостаточно суров, когда дело касается ее…

Хрип, донесшийся с постели, отвлек ее от низменных мыслей. Тело Кнютте дернулось, и он испустил дух.

Было 8 июня 1042 года — прошло неполных два года со дня его вступления на английский престол.

Ангел смерти унес последнего из рода Кнута.

Эмма спустилась в свою «сокровищницу», это было первым, что она сделала после смерти Хардекнута. Она выбрала череп святого Валентина Мученика из своего запаса реликвий и послала его в Нью-Мин — стер за упокой души Кнютте.

После этого она призвала к себе священника Стиганда и приказала ему срочно выехать с известием к Магнусу сыну Олава.

Эмма помнила о своем духовном родстве с королем Магнусом. Для него она королева-мать в той же степени, что и для Эдварда, хотя Эдвард был плотью от ее плоти. К тому же через Магнуса Англия должна стать частью прежней империи Кнута. Если королем станет Эдвард, Скандинавия выйдет из игры. К тому же Магнус находился в родстве с великим русским князем — кто знает, не станет ли Магнус в один прекрасный день королем или императором всей Северной Европы, включая Русь! Эдвард не женат, у него никогда не было любовниц, тем более никакого незаконного сына; Бог его знает, способен ли он вообще родить наследника?

Королю Магнусу первым следует узнать о смерти Кнютте: ведь он же унаследует датскую корону после Кнютте. Даже если Кнютте не нравилась мысль о том, что Магнус сменит его и на английском престоле, нельзя осуждать Магнуса за то, что он сам считает себя ближе всех к английскому трону.

Об Эдварде даже думать нечего! Не говоря уже о том, что он слишком напоминал Эмме о несчастном времени Этельреда; она могла наблюдать его вблизи, с тех пор, как он переехал из Нормандии в Англию. В Эдварде совсем не было ничего королевского, его совсем не интересовало управление страной. Он был кабинетным ученым, монахом. Когда он говорил по-английски, его с трудом можно было понять. Он стал бы игрушкой в руках своих советников.

Но были люди, которые видели положительное в «толстяке» Эдварде. В первую очередь, ярл Годвин, который, без сомнения, купил себе мир с королем Хардекнутом, но все еще ощущал последствия истории с Альфредом, особенно благодаря недоверию Эммы. Если Годвин изо всех сил примется ратовать за кандидатуру Эдварда, в Эдварде он найдет благодарного и доброжелательно настроенного монарха. Но и сам он станет главным советником Эдварда. Или, точнее говоря, позаботится о том, чтобы им сделаться, чтобы тем самым оказаться на деле правителем Англии.

Годвин тотчас встретился с епископом Люфингом. Они сразу же Договорились. Вместе они подставили свои паруса под ветер энтузиазма, который уже звенел в душах английской знати: наконец на трон опять взойдет англо-саксонская династия после стольких лет власти иностранных завоевателей!

Не успели еще положить в могилу короля Хардекнута рядом с его отцом, как Эдвард был провозглашен в Лондоне новым английским королем!

К тому времени Стиганд еще не успел доехать до короля Магнуса.

И это осталось похороненным в сердце Эммы. Она решила, что сейчас умнее всего не особенно показывать свое разочарование по поводу поспешного избрания короля. Вместо этого королева-мать не упустила возможность попросить нового короля об услуге: она хотела, чтобы ее капеллан Стиганд наконец получил Эльмхэмское епископство, теперь, когда оно стало вакантным.

Король Эдвард счел, что у него нет оснований отклонить эту просьбу.

Эмма распорядилась, чтобы Стиганда впустили к ней тайно, как только он вернется от Магнуса. Прошло время, уже наступила ранняя осень, вечер был холодным, и небо извергало на Англию воду, как во времена Ноя.

Наверняка Стиганд и сегодня вечером не придет. И все же Эмма велела затопить камин. Хорошо было нежиться у огня, даже одной. Свою охрану она отослала спать. Она сама могла поддержать огонь, да и погасить тоже.

Обычно Эмме нравилось оставаться одной, в часы, свободные от напряженных дневных трудов. Но теперь компанию ей хотели составить воспоминания, а такую компанию она не любила. Жалобные голоса будто сливались в молитву, словно пришло ее время подводить черту и подбивать итоги жизни. Но она не хотела им подпевать. Ей всего лишь пятьдесят семь лет, идет пятьдесят восьмой год, и она была полна будущим. Никакими недугами она не страдает и она не стыдится своей наготы перед зеркалом, пусть, может быть, и не при ярком дневном свете. Она также считала, что является своим строжайшим критиком.

Но в ее ушах все еще звучали голоса, а перед глазами разворачивались свитки, показывая ей старые и новые образы: Этельред на смертном одре, Кнут в гробу с ее диадемой на голове, Гуннхильд с белым и удивленным лицом — она не была свидетелем смерти дочери, но этот образ был все равно в ней. Ей не пришлось видеть выколотые глаза Альфреда, но ей так подробно и взволнованно об этом рассказывали, что она все равно что была там, близ Или. Изможденное лицо умирающего Кнютте должно было быть самым ярким и самым тяжелым образом, но он казался застывшим и пока еще не вполне настоящим.

Она пережила шестерых английских королей. Два раза ее высылали из страны (если быть точной, то три раза, считая тот случай, когда она с помощью Торкеля и Кнута бежала из Лондона).

Неужели все эти печали не свели ее в могилу? Разве не должна она просто-напросто желать себе смерти?

Она пережила шестерых королей, если считать ее свекра Свейна Вилобородого, что следует делать, полагала Эдит, поскольку Свейна успели признать королем всей Англии незадолго до того, как он упал с лошади и умер. Теперь она переживает седьмого, своего собственного сына. Не должна ли она в таком случае радоваться, несмотря на скорбь по ребенку своего сердца, неудачнику Кнютте? Не должна ли она, по крайней мере, успокоиться и тихо стареть в качестве «королевы-матери»?

Вместо этого каждый вечер она сидит и ждет мужчину, моложе ее больше, чем на двадцать лет. Она, конечно, ждет не только его, но в той же степени — и ответа от Магнуса.

Она встала, чтобы подбросить дров в огонь. И тут кто-то стал царапаться в потайную дверь, скрытую гобеленами с изображением церкви в Фекане. Она схватила вытканную дверную ручку, и гобелены раскрылись, словно она вошла в церковь своего отца. Тогда она толкнула стену за тканью в том месте, которое знала только она. Потайная дверь щелкнула, и в нее вошел человек в черной дорожной одежде и с капюшоном на голове.

— Черт знает что за погода, — пробормотал он, сбросив капюшон. Под ним оказалось любимое лицо с высоким лбом и густыми волнистыми волосами — как благотворно видеть голову священника с красивыми волосами среди всех этих бритоголовых.

— Ты пришел, несмотря на эту чертову погоду, — защебетала она, обняв его, хотя он отступил, боясь намочить ее. Но она бы охотно разделила с ним дорожную мокроту, грязь — чтобы хоть так стать причастной к тем трудностям, которые он вынес ради нее.

— Я был вынужден поспешить домой, — сказал он. — Я и так безбожно долго отсутствовал, и это вызывает подозрения. Больше я не мог продолжать свое путешествие.

Это она понимала. Она подбила архиепископа Кентерберийского на то, чтобы Стиганд вел переговоры с архиепископом Бременским по поводу положения скандинавских церквей. Бремен с давних пор был недоволен тем, что Кентербери и Йорк вмешиваются в назначения датских и норвежских епископов и посылают «миссионеров» в северные страны. С точки зрения Бремена последнее было его собственным делом. При короле Кнуте было достигнуто некоторое соглашение, но противоречия все равно остались. Руководители английской Церкви не считали, что они могут просто отозвать домой тех, кто уже закрепился в Норвегии и Дании, или бросить их на произвол судьбы. И вообще личная уния Скандинавии и Англии могла бы многое значить: Бремен не мог бы распоряжаться тем, каких капелланов должен иметь английский король во время своего пребывания в Дании…

Стиганд, постанывая и ругаясь, стаскивал с себя сапоги и дорожный костюм, а Эмма тем временем достала еду и питье, которые она держала наготове каждый вечер — каждое утро ее слуги, к своему большому удивлению, находили их нетронутыми. Они привыкли к тому, что покойный король наедался на ночь, но почему скромной в еде вдовствующей королеве нужно было почти столько же, когда она все равно ничего не ест?

Кое-какие новости из Дании дошли до нее, пока Стиганд отсутствовал, но сейчас она хотела услышать все из первых уст, как только он снимет с себя дорожную одежду и утолит жажду после долгой скачки.

— Добро пожаловать домой, дорогой епископ, — сказала Эмма, подняв свой кубок.

— Ты имеешь в виду, что ты?.. Это все-таки Эльмхэм? Сколько тебе пришлось заплатить за это?

— Ничего, — удивленно ответила Эмма. — Эдвард так кроток и набожен, что я не думаю, что и он ударится в окаянную симонию.

Стиганд рассмеялся.

— Наверняка он против симонии, но не против благотворительных пожертвований, особенно если их целью является он сам… Ну, ладно, можно я немного порасспрашиваю тебя, как обстоят дела в королевской канцелярии.

— Да, — вздохнула Эмма, — как ты уже знаешь, у нас теперь новый король. Мне жаль, что ты проездил зря.

Он отвернулся к камину, чтобы скрыть свое разочарование и взволнованность; от огня она зажгла курительную палочку и поместила ее в подставку на каминной полке.

— Это еще не точно, — ответил он, жуя баранью ногу. — Король Магнус передает тебе теплые пожелания и обещает сделать все, что может.

И, продолжая жевать, епископ Стиганд поведал ей следующее.

Когда конунг Магнус получил известие о смерти Хардекнута, он тотчас поехал в Данию, чтобы обезопасить свой трон. Но Свейн сын Эстрид уже поднял там повстанческое знамя: вместе с датской знатью он посчитал, что как датчанин будет лучшим королем, чем норвежец. Так что Магнусу пришлось задать Свейну трепку, и тот бежал в Швецию. Стиганд полагал, что теперь Свейн находится в Англии, отчасти, чтобы заявить о своих собственных претензиях на английский престол, который у него увели из-под носа, а отчасти, чтобы попросить у Англии военного подкрепления и свалить Магнуса с датского трона. Естественно, Свейн не поехал прямо к Эдварду, это могло бы для него кончиться тем же, чем для бедняги Альфреда. Но он пытается использовать родство с Годвином, веря, что Годвин скорее захочет видеть на троне своего родственника, чем кого-либо другого. Стиганд не знал, чем закончилось это путешествие, но слышал, будто Годвин отказал в какой бы то ни было английской военной помощи, к тому же, в этот раз было поздно притязать на престол. Но Свейну пообещали, что в случае кончины Эдварда, его притязания будут рассмотрены благосклонно.

— Если Эдвард к тому времени все еще будет бездетен, — заключил Стиганд. — Так что это обычное и ни к чему не обязывающее обещание.

— И Свейн осмеливается совать свою голову в пасть Годвина после того, что случилось с Альфредом? — усмехнулась Эмма. Она промолчала о своем недовольстве тем, что Свейн не навестил ее. Может быть, он все-таки приедет?

— Годвин остается Годвином, — сказал Стиганд, — но Эдвард не Харальд. И хотя Годвин считает, что управляет Эдвардом, Эдвард не забыл Альфреда. Еще одно такое злодеяние, и Годвину не сносить головы, как бы король ни был кроток. Но я ушел от темы нашего разговора. Король Магнус, которого я нашел с некоторым трудом, просил передать, что как только он обезопасит Данию от Свейна и его прихвостней, он с удовольствием приедет сюда и попробует повторить кое-какие подвиги Свейна Вилобородого и Кнута! Он также благодарит тебя за обещание предоставить сокровищницу в его распоряжение; он говорит, что она ему понадобится!

Это наполнило музыкой слух Эммы, но вместе с тем она была несколько напутана. Она будет участвовать в войне против собственного сына, короля Англии? И заодно с Эдвардом против своего внука Ральфа, которого Эдвард сделал конюшим… Подумать только, сын Годы от Дре вырос таким большим и удачливым! Самое печальное — Ральф уже несколько раз искал встречи со своей бабушкой и говорил, что любит ее. Бабушка Эмма была не меньше влюблена в прямодушного и предприимчивого Ральфа. Может быть, Ральф сумеет стать преемником Эдварда, если все другие планы не сбудутся?..

— Надеюсь, вы с Магнусом беседовали с глазу на глаз, и у Магнуса хватит ума молчать?

— Разумеется, — Стиганд был задет за живое. — Я ведь тоже хочу сохранить свою голову. Что касается Магнуса, я могу исходить только из того, что у него хватит ума держать язык за зубами ради самого себя.

— Тогда я благодарю тебя, епископ Стиганд.

В глубине души Эмма больше не была так уверена в том, что ее «духовного родства» с Магнусом хватит на то, чтобы заставить ее привлечь на его сторону многочисленных приверженцев в Англии. Но сейчас она не хотела говорить об этом, чтобы не омрачать радость Стиганда, выполнившего «миссию». К тому же, еще кое-что сдерживало ее энтузиазм. Только она собралась сказать об этом, как Стиганд произнес;

— Я думаю, тебе пока следует попридержать твои богатства. Пройдет немало времени, прежде чем Магнус станет достаточно сильным, чтобы повернуть на запад. Поговаривают также, что у него есть дядя, который просто так не даст ему свободно действовать в Скандинавии. Так что не подвергай себя опасности и будь благосклонна к Эдварду, пока можешь…

— Стиганд, — сказала Эмма, будто не расслышав его слова. — Теперь ты мне нужен как священник и епископ.

И она рассказала о встрече с королем Артуром и о бабочках. О своих страхах — будто дух короля Артура может причинять зло ее роду через этих бабочек: она привела ряд примеров, которые пришли ей в голову у постели умирающего Кнютте. Не считает ли Стиганд, что она предалась языческому колдовству и что в таком случае надо делать, чтобы обрести покой?

После ее исповеди Стиганд какое-то время молчал, а потом рассмеялся.

— Я отношу сие к категории мечтаний, навеянных Дьяволом, — отмахнулся он с легкостью. — Скорее было бы суеверием, если бы ты продолжала в них верить.

— Но я же видела этих бабочек, — взволнованно перебила его Эмма. — Их видели Эдит, Гуннхильд и все на свадьбе у Осгода Клапы.

— Вино и жара помогают увидеть бабочек, — ответил он. — Я не поверю, пока сам не увижу твоих насекомых на трезвую голову. Раскрой ладонь, я вижу, ты ее уже сжала.

Она колебалась, обиженная его сомнением. Недоверчивым не дано видеть чудеса, разве не так?

Она раскрыла сжатую ладонь и подняла ее. Разумеется, ладонь была пуста! Король Артур, наверное, не хочет участвовать в таких проверках.

— Если ты в это веришь, — сказал он, вставая, — повторяй, пока не получится. В таком случае ты всегда можешь надеяться, что бабочка окажет подобное действие на короля Эдварда, как и на остальных несчастных!

— Ты, что, уже уходишь? — воскликнула она, вместо того, чтобы отчитать его. — Останься еще хоть ненадолго.

— Нет, спасибо, — ответил он, — уже очень поздно, а я смертельно устал. Я должен отдохнуть, чтобы завтра утром первым предстать перед королем: я ведь должен поблагодарить за Эльмхэм и позаботиться о том, чтобы как можно быстрее уладить связанные с ним дела.

Он поцеловал ей руку, чмокнул в щеку, поблагодарил и скрылся в ночи, а Эмма осталась наедине со своей печалью и смятением. Неужели она так постарела, что у него больше нет желания «утешить» ее? Да, конечно, он устал, но они так долго не виделись. И он поднял на смех боль ее души и просто-напросто посоветовал ей использовать колдовство, чтобы убрать с дороги Эдварда.

Может быть, Эдит все-таки права, и Стиганд «плохой человек»?..

Стиганд даже вина не допил. Она взяла его кубок и выплеснула остатки вина в огонь. Затем кинула в шипящий камин курительную палочку и приготовилась провести бессонную ночь на своем одиноком ложе.

Король Эдвард позаботился о том, чтобы его коронация стала церковным и светским спектаклем, достойным его и его сана. Поэтому он откопал церемониал, который не исполнялся со времен коронации короля Эдгара, и заставил епископов, священников, хористов и музыкантов долго и тщательно его репетировать.

На все это ушло много времени. Поэтому коронация состоялась только на Пасху 3 апреля 1043 года, почти десять месяцев спустя после избрания. Но и на этот раз не приехали многие знатные люди, те, кого Эмма хотела видеть на тризне по королю Кнуту, которую хлопоты с избранием Харальда на престол превратили в ничто. Во всяком случае, от всех них приехали только посланники со множеством подарков. Годвин сделал так же, как при примирении с Хардекнутом и подарил вновь коронованному королю корабль из золота и серебра, хотя на этот раз весел было сто двадцать. Магнус, король Норвежский и Датский, тоже приехал с дарами. Он помирился со Свейном сыном Эстрид и до поры до времени сделал его своим вассалом.

К большому расстройству Эммы на нее напала лихорадка, и королева-мать не могла присутствовать на знаменательной коронации. Едва она успела снова встать на ноги, как ей сообщили печальное известие — Харальд сын Торкеля убит в Дании. Говорили, что его вдова и двое маленьких детей направляются в Англию. Она надеялась позаботиться о них в Винчестере.

Новый король предпочел Винчестеру Лондон. Сразу же после своего избрания он стал отстраивать и расширять Вестминстер, чтобы построить там новый королевский дворец, хорошо расположенный и просторный. Таким образом, Эмма смогла править и распоряжаться в Винчестере по своему усмотрению, и ей не пришлось делить двор с Эдвардом.

А затем произошло невероятное событие, которого Эмма, несмотря ни на что, никак не ожидала.

* * *

Король Эдвард собрал Витан в Глостере, на который приехали и три великих ярла — Годвин, Леофрик и Сивард.

У Эдварда было к ним только одно дело: поступки и поведение леди Эммы. Высокий Совет, выслушав аргументацию короля и проголосовав, признал леди Эмму виновной в предательстве и присудил лишить ее всего имущества.

Тотчас же король с тремя ярлами поскакал в Винчестер в сопровождении воинов. Король сам зачитал приказ изумленной матери. Он рассказал о приговоре Витана и потребовал ключи от ее сокровищницы; к тому же он объявил о конфискации всего ее имущества за границей.

— Какого черта? — зарычала Эмма.

— Витан узнал, что ты якшаешься с врагами королевства, — ответил Эдвард своим писклявым голосом. — Витан заслушал свидетелей. Если ты хочешь, мы охотно перескажем их показания.

Ну что, значит, им стало известно о ее послании конунгу Магнусу…

— Но все же я должна была предстать перед Витаном и выслушать эти свидетельства собственными ушами, — закричала Эмма. — Я никогда не слышала о том, чтобы суд христианского государя признавал виновным человека, у которого даже нет возможности защитить себя и свою честь! Это войдет в историю, мой маленький Эдвард, это злодеяние равносильно тому, которое король Харальд учинил над твоим безоружным братом, будь уверен!

— Ты не хотела, чтобы я стал королем Англии, — заверещал Эдвард, потеряв терпение.

— А как я могла этого хотеть, зная тебя? И теперь ты, к сожалению, подтвердил мою правоту в гораздо большей степени, чем я могла опасаться.

— К тому же, — он сглотнул слюну, в горле у него пересохло, — ты вселила Дьявола в меня и в остальных твоих детей от нашего отца, когда мы были маленькими…

Эмма посмотрела на безобразного, жирного короля.

— Зря я показала тебя Витану, когда ты был маленьким, чтобы заставить этот высокомудрый суд избрать тебя в наследники трона, — прервала она. — Ты знаешь, что из этого вышло. Я готова искупить свое недоумие — но никогда не поверю» что из-за этого останусь нищей.

Однако оказалось, что у короля в запасе еще много чего. Богатые землевладельцы страны понесли большие потери, следуя в ведении хозяйства Эмминому примеру. Хозяйство Эдварда тоже пострадало, как и многие монастырские владения. Эмма своевольничала, отпуская рабов и отдавая предпочтение крестьянам, и из-за этого рабы и другие слуги на соседних усадьбах враждовали со своими господами. Они считали, что с ними несправедливо обращаются, и начинали лениться и воровать, не получая привилегий Эмминых слуг. Следствием расточительных и безответственных действий Эммы явился упадок ремесел. Земля и лес стали приносить все меньше дохода, отчего был ущерб всему королевству, ибо сбор налогов находился под угрозой. То, что собственные доходы короля уменьшались в той же степени, было естественным следствием и…

Эмма прервала заикающегося сына и попросила показать ему счета своих владений.

— Вплоть до смерти короля Кнута их богатство постоянно росло, — сказала она. — Несмотря на то, что условия жизни моих слуг все время улучшались, мой доход рос год от года. Затем пришли друзья Годвина и Леофрика, Альфива и Харальд, и все порушили, пока я вынуждена была находиться в изгнании. Цифры за последние годы не столь блестящи, но они постепенно возрастут, и круто! Не потому ли такой злобой горят глаза этих господ? То, что падают ваши доходы, клянусь яйцами святого Кутберта, ваша собственная вина, вам следовало бы поступить, как я!

Эта божба злополучного Этельреда вошла в пунцовые уши Эдварда, и некрасивое лицо побелело от нечестивых слов матери. Ни на какие цифры он и смотреть не хотел, и через какое-то время он так запутался в аргументации, что Эмма поняла, что на деле он ничего сам не знает, а лишь твердит с чужого голоса.

Кнут ее предупреждал: когда-нибудь ей придется расплатиться за свои идеи. И тогда наказана она будет через своего родного сына…

Она обратилась к трем ярлам.

— От Годвина и Леофрика я и не ждала ничего хорошего, но тебя, Сивард, я знала как честного человека. Как ты можешь молча смотреть, как собственную мать короля лишают всего, чем она владеет?

Сивард с неохотой повернулся и ответил, глядя поверх Эмминого плеча:

— Сиди себе спокойно в Винчестере, на жизнь и пропитание тебе хватит, а больше речь ни о чем и не идет.

— Какое великодушие! — усмехнулась Эмма. — Какая щедрость со стороны короля к своей матери и какая блестящая благодарность от страны, которой я служила несколько десятков лет!

— Ты бы помолчала о великодушии, — вставил Эдвард. — На коронацию своего сына ты не дала ни единого экю, ты не была на коронации и даже не пришла меня приветствовать…

— В этой стране экю называется фунтом, — быстро парировала Эмма. — А что касается пожертвований на коронацию, я думала, ты в них не нуждаешься. Король, который готовится к коронации почти год, должен знать заранее, во что это ему обойдется, если он хоть сколько-нибудь сведущ в таких делах. К тому же он может опустошить королевскую казну, ведь она же была полна, когда скончался блаженный Хардекнут.

Годвин уже долго потихоньку дергал короля за мантию.

— Сир, это недостойно, — тихо сказал он, когда король обратил на него внимание. — Давайте как можно быстрее закончим это печальное дело.

— Прежде чем в последний раз попросить тебя отдать мне ключи от твоей сокровищницы, — продолжал король, — все равно мои люди возьмут их у тебя силой, я хочу сказать, что епископ Стиганд больше не епископ.

Эмма замерла.

— Причины?

— Мы не обязаны называть причины никому, кроме священника Стиганда. Но раз ты настаиваешь: он давал вдовствующей королеве плохие советы и помогал ей в ее предательских кознях. К тому же, он вел себя недостойно, вступив в неподобающие отношения со вдовствующей королевой Англии.

Эмма порылась в кармане и достала ключ от сокровищницы. Она уже протянула его королю, но тут же отдернула, едва тот попытался его схватить.

— Я отдам ключ добровольно, но только после того, как кое-что узнаю. Я не знаю, какие «плохие» советы мог дать мне священник Стиганд, но, в таком случае, о них было известно только ему одному. А что еще может делать придворный капеллан, кроме как давать советы, какими ошибочными бы они ни были? Я думаю, что никакой церковный суд чести не может лишить епископа его должности по такой причине. Что касается моих «предательских козней», то Стиганд не давал никаких советов, а только несколько раз исполнял роль посыльного по моему приказанию. И если надо, я обращусь к Его Святейшеству папе по этим обоим вопросам. И наконец: вопрос о так называемых неподобающих отношениях со мной, из-за которых Стиганд стал недостоин своей должности епископа. Я хочу пояснить слова моего застенчивого сына и сказать: епископ Стиганд Эльмхэмский не совокуплялся и не имел никакого иного плотского общения со мной. Чтобы доказать, что это правда, я готова пройти ордалии — предстать перед судом божьим!

Королева Эмма посмотрела на стоящих вокруг ярлов и опять повернулась к королю:

— Король Эдвард, ты слышал мое обещание в присутствии этих свидетелей. Но если я выдержу испытание, готов ли ты вернуть епископу Стиганду его должность?

Король еще больше побелел, если вообще это возможно для альбиноса. Он облизал сухие губы и нерешительно обвел глазами ярлов.

Наконец слово взял Годвин.

— Я думаю, Его Величество принимает твои условия, леди Имме. Если ты выдержишь суд Божий, Стиганд опять получит свою должность.

— Если я не выдержу испытания, — вмешалась Эмма, — пусть Стиганд хотя бы получит назад деньги, за которые он купил свою должность у симониста Эдварда.

Король Эдвард вздохнул.

— Пусть будет так, как угодно моей матери, — ответил он слабым голосом. — Только давайте закончим этот спектакль.

— Вы все слышали, что сказал король Эдвард?

Все ярлы кивнули, все эти правители, в которых Эмма впилась взглядом. От Эммы не ускользнуло, что Годвин фамильярно назвал ее домашним именем, которое вначале дали Эмме дети Этельреда; все-таки он заслуживает наихудших проклятий!

Она сделала шаг вперед и отдала ключ в руки своего сына-короля.

Позже она решила, что самым страшным преступлением Эдварда было лишить ее черепа святого Уана, ее самой ценной реликвии!

Вся в поту, Эмма металась на постели во дворце Вульфсей. Завтра настоятель Олд-Минстера должен определить ордалии. Тело ее испытывало страх. Она была до смерти напугана. Насколько тяжелым будет испытание? В чем будет состоять божий суд? Может быть, ей придется выпить яд? Или взять в руки каленое железо? Или пройти по раскаленным угольям?

Стиганд поспешил к ней, когда узнал, какую жуткую клятву дала Эмма. Он умолял ее отказаться от испытания. Сказать, что она передумала. Он не стоит тех страданий, которым она подвергает себя добровольно и без причины.

— Причины у меня есть, — ответила Эмма. — Никто не отнимет у тебя твоей должности на этом основании, когда мы знаем, как много распутников преспокойно сидят в своих гнездышках. И обещание есть обещание.

Никакие аргументы, казалось, не могли увещать ее. Даже Эдит ничего не удалось сделать.

— Из-за этих проклятых ордалий ты рискуешь блаженством своей души, — предупреждала Эдит. — Даже если ты вопреки ожиданию выдержишь испытание, ты спасешь Стиганда ложью. Он этого не достоин. И ты сама навлечешь на себя суд, глумясь над Божьим судом.

— Да, — спокойно ответила Эмма, — я рискую блаженством моей души. Но если тот «Бог», о котором мы говорим, найдет какое-нибудь удовлетворение в том, что лишит меня из-за этого моего вечного блаженства, я буду почти благодарна за то, что не буду иметь с ним ничего общего целую вечность. Единственная проблема, которую я здесь вижу, заключается в том, что настоятель станет задавать более настойчивые вопросы, чем те, которые мне задавали до сих пор. Я только сказала, что не согрешила с епископом Стигандом. Я надеюсь, что настоятель и его трибунал постесняются этой темы и не станут спрашивать старую вдовствующую королеву, грешила ли она со священником Стигандом до того, как он стал епископом.

— Не будь так уверена в их деликатности, — сказала Эдит. — Ты же помнишь по тем покаянным книгам, которые мы читали, как навязчивы могут быть священники?

— Будь что будет, — ответила Эмма. — пока что я не лгала. Если мне зададут тот вопрос, которого я опасаюсь, боюсь, что мужество меня покинет и мне придется или солгать, или сказать правду. Хотя тогда остается вопрос, достоин ли священник стать епископом, если он грешит со вдовой, да еще со своей духовной дочерью. Ведь ни один из нас не состоит в браке. Как бы то ни было: если мне придется лгать и начисто отрицать, что у меня были плотские отношения со Стигандом, тогда мне может не достать сил остаться невредимой.

Вот так она отвечала, непоколебимо, уверенно. Но все же она могла спровоцировать вопрос, который перевернул бы вверх дном условия испытания. Если ее бы спросили, грешила ли она со Стигандом до того, как он стал епископом, она могла бы ответить «да», но и тогда завязался бы вековой спор между мужами Церкви о том, лишает ли подобный разврат будущего епископа прав на означенный сан. Но и речи больше ни о каких ордалиях не будет: ее просто накажут за невинную шалость, а Стиганд останется без сана.

Она даровала ему должность епископа от всего сердца. Она хотела оказать ему эту услугу в благодарность за все ту радость, которую он ей дарил, и как расплату за навлеченные на него несчастья. Она…

Под тяжкий звон колоколов, сквозь плотную толпу ее вели в Олд-Минстер. «Конец, конец, конец», — пели колокола. Два незнакомых ей монаха ввели ее в собор, где чудовищный орган гнусил во всю мочь. Ее привели на хоры. Там процессия остановилась. Через боковые двери несколько монахов втащили длинную борону и положили ее посреди хоров. Сначала она не поняла, что видит. Но один из стоящих рядом с ней монахов, заглушая орган, прокричал ей в самое ухо, что лемехи на бороне прокаливали в открытом огне четыре часа.

Затем они подвели ее поближе, к короткому краю того, что она так упорно хотела назвать бороной. Монахи подали ей знак снять туфли, что она и сделала. Потом они помогли ей подняться на первый зубец лемеха и показали, что она должна идти дальше до следующего острого зубца. Чтобы она не упала или не спрыгнула вниз, они шли рядом с ней, по одному человеку с каждой стороны, и поддерживали ее.

В конце концов она прошла по всем раскаленным лемехам и спрыгнула с другого конца бороны.

К ней тотчас подошел священник и поднял подошвы ее ног, сначала одну, потом вторую.

— Совершенно невредимые! — закричал он. — Леди Эмма освободила священника Стиганда от всех обвинений!

Тут Эмма Нормандская, мать короля Англии, проснулась.

Эпилог