Вечерний ветерок подул прохладой, Фендрих закашлялся.
Либель вздохнул: "Ну, да".
Эш признался: "Я ходил уже и к пастору…"
"Зачем?"
"Чтобы прояснить это место в Библии. Идиот, он даже не выслушал меня, Начал нести какую-то ахинею о молитве и церкви, и это все. Придурок, нужно самому себе помогать",
"Да, — согласился Фендрих, — на чужую помощь не надейся".
Либель возразил: "Те, кто держатся вместе, помогают друг другу. В этом преимущество профсоюзов".
"Доктор считает, что мне нужно в горы, я уже раз десять обращался в больничную кассу, но кто пришел не с фронта, тот может пока подождать, а я продолжаю кашлять".
Эш скорчил ироничную мину: "С профсоюзами и больничными кассами вы продвинетесь не дальше, чем я со своим попом".
"Остается одно- загнуться", — сказал Фендрих и закашлялся.
Либель спросил: "А что вы, собственно, хотите!"
Эш задумался: "Раньше мне казалось, что нужно просто уехать… в Америку… На пароходе через огромный океан, чтобы можно было начать новую жизнь, но теперь…"
Либель ждал продолжения: "Но теперь?"
Но Эш неожиданно выпалил: "Протестантам там, наверное, лучше… майор тоже протестант… но сначала нужно самому задуматься над этим… нужно было бы собраться всем вместе и почитать Библию, чтобы получить представление… кто в одиночестве, тот всегда сомневается, особенно если еще так много думает"."Если есть друзья, то тогда легче", — сказал Фендрих.
"Приходите ко мне, — предложил Эш, — я покажу вам то место в Библии".
"Хорошо", — ответил Фендрих.
"Ну а как вы, Либель?" — Эш почувствовал, что обязан задать и этот вопрос,
"Вначале рассказали бы, что вы там себе придумали",
Фендрих вздохнул: "Каждый может это увидеть только собственными глазами".
Либель ухмыльнулся и ушел. "Он еще придет", — произнес Эш.
49История девушки из Армии спасения в Берлине (7)
6 памяти сохранилось не так уж много от того вечера, когда я сопровождал Нухема Зуссина в Армию спасения. Я был занят более важными делами. Можно как угодно оценивать занятия философией, но окружающий нас мир становится невзрачным и менее привлекательным. А кроме того, и примечательные вещи становятся невзрачными, пока их переживаешь. Короче говоря, я помнил только то, как Нухем Зуссин вышагивал рядом со мной, в своем застегнутом сюртуке, в своих слишком коротких и потому болтающихся брюках и в своей слишком маленькой смешной бархатной шапочке. Все эти евреи, если у них на головах не красуются их черные фуражки с козырьком, носят эти слишком маленькие бархатные шапочки, даже следящий, так сказать, за модой доктор Литвак. Я не смог удержаться, чтобы не задать не совсем корректный вопрос Нухему: откуда он взял такую шапочку? "Дали", — был ответ.
К тому же те события и вовсе не стоили того, чтобы о них говорить. Некий налег важности они получили лишь благодаря доктору Литваку, который вчера побывал у меня. У него была не очень приятная привычка заходить запросто; во время моей так называемой болезни он тоже поступил подобным образом. Итак, он снова стоял передо мной, а я как раз растянулся в шезлонге, в руках он держал неизменную прогулочную трость, а на голове у него была маленькая смешная бархатная шапочка. Собственно, она казалась не такой уж и маленькой, она была широкая, но сидела очень уж высоко, не покрывая всей головы. Впрочем, у меня сложилось впечатление, что доктор Литвак в молодости тоже имел молочный цвет лица. Сейчас же оно напоминало безупречные желтоватые сливки. — "Вы не могли бы мне сказать, что с Зуссином?"
Я сказал, и это соответствовало истине: "Он мой друг".
"Друг, прекрасно… — Доктор Литвак пододвинул к себе стул. — Люди волнуются, они решили позвать меня… Вы понимаете?"
В принципе я не был обязан его понимать, но мне хотелось сократить это расследование: "Он имеет право идти туда, куда хочет",
"Нет, кто-то имеет право, кто-то не имеет, Я ведь ни в чем вас не упрекаю… но что он делает с гойей'?"
Только сейчас я вспомнил, что в тот вечер Мари и Нухем побывали в моей комнате. У кого нет денег, тот не очень может пошататься по забегаловкам.
Я не смог сдержать улыбку.
"Вы смеетесь, а жена сидит там и плачет".
Это была, конечно, новость; я, впрочем, мог бы и знать, что эти евреи женятся уже в пятнадцать лет. Хоть бы я знал, кто был женой Нухема; одна из этих модных девушек? Или одна из матрон с пробором? Последнее показалось мне более приемлемым.
Я прикоснулся к цепочке пенсне доктора Литвака: "У него что, и дети есть?"
"А кто у него должен быть? Котенок?"
Лицо доктора Литвака приняло столь возмущенное выражение, что мне пришлось поинтересоваться, как его зовут по имени.
"Доктор Симеон Литвак", — представился он еще раз.
"Итак, послушайте, доктор, что вы, собственно говоря, от меня хотите?"
На какое-то мгновение он задумался: "Я человек свободный от предрассудков… Но это заходит слишком далеко… Вы должны его удержать".
"От чего я должен его удержать? Что он хочет в Сион? Оставьте ему это его безобидное удовольствие".
"Он еще и крещение примет… Вы должны его удержать".
"Да плевать, поедет он в Иерусалим иудеем или христианином".
"Иерусалим", — он сказал это с выражением лица человека, которому в рот положили сладкую конфетку.
"Ну вот", — заявил я, надеясь, теперь-то уж он отстанет от меня.
Он, очевидно, все еще наслаждался названием: "Я человек, лишенный предрассудков… но с громкими песнопениями и die Schmonzes[30] попасть туда еще никому не удавалось… Это удел других людей… Мне приходится посещать каждого, я врач, мне может быть абсолютно все равно, иудей это или христианин… везде есть хорошие люди… Вы удержите его?"
Эта настойчивость начала действовать мне на нервы: "Я большой антисемит, — он недоверчиво улыбнулся, — я уполномоченный Армии спасения и ведаю у них снабжением в Иерусалиме…"
"Шутите, — сказал он веселым тоном, хотя это было ему явно неприятно, шутите, как это ни прискорбно".
В этом, впрочем, он был прав: шутка, как это ни прискорбно, была как раз тем, что так смахивало на преобладающее во мне отношение к жизни. Кто должен быть в ответе за все это? Война? Я не знал, не знаю, наверное, и сегодня, хотя кое-что с тех пор изменилось.
Я все еще перебирал пальцами цепочку пенсне доктора Литвака. Он сказал: "Вы ведь современный человек…"
"Ну и что дальше?"
"Что вы можете дать людям, кроме их… — он с трудом выдавил из себя это слово, — … их предрассудков?"
"Так, это вы называете предрассудками!"
Тут он смутился окончательно. "Это, собственно, не предрассудки… что такое предрассудки?.. — наконец он успокоился. — Это ведь действительно не предрассудки".
Когда он ушел, я задумался над тем вечером в Армии спасения. Как уже говорилось, он прошел для меня совершенно без впечатлений. То там, то здесь на глаза мне попадался Нухем Зуссин, я видел, как он сидел и слушал песнопения, а его еврейские губы на молочного цвета лице улыбались слегка растерянно. А потом я пригласил их обоих в свою комнату, или правильнее было бы — только Мари, Нухем ведь и так жил здесь, так вот, а потом они оба сидели у меня в комнате, слушали меня и молчали. Пока Нухем снова не показал на лютню и не попросил: "Сыграйте". Тогда Мари взяла в руки лютню и спела песню: "Сквозь врата Сиона прошествовали полки могучие, омытые кровью Агнца, и для тебя есть место". А Нухем прислушивался, и на его лице по-прежнему играла немного растерянная улыбка.
50
В течение восьми дней Хугюнау ждал, что получит от майора какое-то поощрение или, по крайней мере, ответ. Прошло десять дней, и его охватило беспокойство. Информация, очевидно, не понравилась майору. Но разве это его вина, что кретин Эш не дал больше материала? Хугюнау задумался: а не отправить ли ему второй донос, но только что прикажете в нем писать? Что Эш, как и до того, якшается с виноградарями и рабочими, так в этом нет ничего нового, майор будет скучать!
Майор не должен скучать, Хугюнау ломал голову над вопросом, что бы предложить майору, Непременно должно что-то случиться; в редакции заправлял Эш и делал это так, словно нет тут никакого издателя, а в типографии помереть можно было со скуки, В поисках выхода Хугюнау рылся в крупных газетах и нашел его, обнаружив, что ежедневные газеты повсеместно служат делу отечественной благотворительности, тогда как "Куртрирский вестник" не предпринимал ничего, ну совершенно ничего в этом направлении. Именно так выглядело доброе сердце господина Эша, доброе сердце, не выносившее вида нищеты виноградарей. Но для своей персоны он знал хорошо что следует предпринимать.
В пятницу вечером после длительного перерыва он снова появился в обеденном зале гостиницы и направился прямиком в комнату для уважаемых лиц, поскольку к их кругу принадлежал и сам. Майор сидел за своим столиком в обеденном зале, и Хугюнау, проходя мимо, поздоровался степенно и кратко.
Господа, к счастью, были уже большей частью в сборе, и Хугюнау заявил, что неимоверно рад встретить их всех, поскольку должен обсудить кое-что важное и не откладывая, еще до того, как придет господин майор. В растянутой речи он изложил суть: город нуждается в настоящем благотворительном обществе, из разряда тех, которые повсеместно существуют уже годами для смягчения тягот войны, он предлагает немедленно создать такое объединение. Что касается его целей, то он среди всего прочего хотел бы предложить хотя бы уход за солдатскими могилами, заботу о вдовах и сиротах погибших и еще кое-что, необходимо собрать деньги на столь благородные цели, для этого можно было бы, например, выставить на продажу "Железного Бисмарка"[31], булавку за десять пфеннигов, это все-таки действительно стыд и позор, что именно здесь нет ни одного соответствующего памятника, да, в конечном итоге самые различные благотворительные мероприятия, без учета сборов, могли бы постоянно пополнять кассу, Ну а почетное покровительство над этим объединением, для которого он позволяет себе предложить название "Мозельданк"! мог бы взять на себя господин комендант города. Он сам и его "Куртрирский вестник" всегда — разумеется в меру своих скромных с