т города, должно быть, пропал без вести…
Уж о нем не стоит беспокоиться, подумал Хугюнау, его он сам подобрал; майор, конечно, был в бедственном положении, поэтому, собственно говоря, Хугюнау заслуживает медаль за спасение, поскольку теперь за стариком хороший уход, и он спасен.
Он простился, приложив руку к шляпе, развернулся и неуклюжим шагом посеменил к лазарету. Уже светало.
Найти Куленбека оказалось не таким простым делом, но скоро он появился и, увидев Хугюнау, крикнул ему: "Эй, что вы хотели, дурила?"
Хугюнау скорчил обиженную мину: "Господин старший полковой врач, должен вам доложить, что господину Эшу и мне пришлось сегодня ночью спрятать у себя господина коменданта города, который тяжело ранен… Не распорядитесь ли вы, чтобы его как можно скорее доставили сюда?"
Куленбек помчался к двери. "Доктор Флуршютц!" — загрохотало по коридору. Пришел Флуршютц. "Возьмите машину — машина ведь сейчас здесь? И с двумя охранниками езжайте в конуру этих газетчиков… Вы же знаете… впрочем, — он сердито посмотрел на Хугюнау, — вы поедете с ними". Затем он смягчил выражение лица; он даже подал Хугюнау руку и сказал: "Ну, отлично, что вы с Эшем позаботились о нем…"
Когда они спустились в подвал, майор все еще мирно спал на куче картофеля, он не проснулся и тогда, когда его выносили. Хугюнау между тем помчался в редакцию. Много наличности там конечно же нет, только касса текущих расходов и марки, остальное до отправки в банк в Кельне он носил с собой; но и марок было бы жаль… трудно сказать, что еще предстоит… может, все-таки еще будут грабежи! Когда он вернулся, майора уже поместили в машине, вокруг машины собралась пара зевак, спрашивающих, что случилось, а Флуршютц как раз собирался отправляться. Хугюнау словно по голове шарахнули: майора хотят увезти без него! И тут он вдруг понял, что сам ни при каких обстоятельствах не может тут оставаться — у него нет ни малейшего желания быть здесь, когда сюда принесут Эша.
"Я сейчас, господин старший врач, — крикнул он. — Я сейчас!"
"Как? Вы хотите ехать с нами, господин Хугюнау?"
"Естественно, я ведь должен еще и запротоколировать все события, всего одну минуточку, пожалуйста".
Он помчался наверх. Госпожа Эш стояла на коленях на кухне и молилась. Когда в дверях появился Хугюнау, она поползла к нему на коленях. Но он не обращал внимания на ее причитания, а залетев в свою комнату, начал хватать пожитки — их было совсем немного, — затолкал в чемоданчик те, что попадались под руку, надавил на него всем телом, чтобы закрылся замок, и понесся обратно. "Готово", — доложил он водителю, и машина тронулась.
Куленбек уже стоял у входа в больницу, в руках у него были часы: "Итак, что случилось?"
Флуршютц, который выскочил первым, взглянул слегка воспаленными глазами на майора: "Может, сотрясение мозга… может, и хуже…"
Куленбек сказал: "Тут и без того чистейшей воды дурдом… и это называется лазаретом… Ну, мы еще посмотрим…"
Майор, который еще во время езды начал щуриться, поглядывая на белесое утреннее небо, теперь полностью проснулся. Но когда его начали вытягивать из автомобиля, он стал беспокоен; он рвался то в одну, то в другую сторону, было понятно, что он что-то ищет. Куленбек подошел и наклонился к нему: "Что вы нам хотите тут устроить, господин майор?"
Тогда майор совершенно взбесился. То ли он узнал Куленбека, то ли он его не узнал, но он схватил его за бороду и начал сердито трясти, заскрежетал зубами, и стоило больших усилий усмирить его. Но он сразу же успокоился и затих, когда к носилкам подошел Хугюнау. Он снова схватил его за палец; Хугюнау пришлось идти рядом с носилками, и майор позволил себя только тогда обследовать, когда вплотную рядом с ним стоял Хугюнау.
Впрочем, Куленбек очень скоро прервал обследование, "Бессмысленно все это, — сказал он, — мы сделаем ему укол, а затем его нужно будет увезти отсюда… Мы и так эвакуируемся… Так что его следует как можно скорее доставить в Кельн. Но как? Я никого не могу послать с ним, приказ на эвакуацию может поступить в любую минуту…"
Хугюнау решился вставить свое слово: "Может быть, я мог бы отвезти господина майора в Кельн… в качестве, если можно так сказать, добровольного санитара. Господа же видят, как господин майор доволен тем, что я рядом с ним".
Куленбек задумался: "Послеобеденным поездом? Нет, это все слишком ненадежно…"
У Флуршютца появилась идея: "Сегодня в Кельн должен отправляться один грузовик. Нельзя ли как-нибудь договориться?"
"Сегодня я согласен на все", — сказал Куленбек.
"Тогда я, наверное, могу попросить о предписании в Кельн?" — поинтересовался Хугюнау.
И случилось так, что Хугюнау, снабженный подлинными военными документами, с повязкой Красного Креста на рукаве, которую он выпросил у сестры Матильды, получил под свое официальное покровительство майора, чтобы доставить его в Кельн. Носилки расположили на грузовике, рядом на своем чемоданчике устроился Хугюнау, майор ухватился за его палец и больше его не выпускал. Позже усталость сморила и Хугюнау. Он прилег рядом с носилками настолько удобно, насколько было возможно, положил под голову свой чемоданчик, и, прикасаясь плечом к плечу, они уснули, словно два друга. Так и приехали они в Кельн.
Хугюнау, как и положено, сдал майора в госпиталь, терпеливо подождал у его кровати, пока ему не сделают укол, предупреждающий новую вспышку беспокойства, затем он мог уходить. Но от командования госпиталя он вытребовал воинский проездной документ на свою родину, в Кольмар. На следующее утро он снял со счета в банке остаток активов "Куртрирского вестника" и день спустя уехал. Его военная одиссея, ставшая прекрасным отпуском, закончилась. Было 5 ноября.
86История девушки из Армии спасения (16)
Кто способен быть более счастливым, чем больной человек? Ничто не принуждает его ввязываться в жизненные баталии, в его воле даже умереть. Его ничто не принуждает делать из событий, которые приносит ему день, индуктивные выводы, чтобы вести себя в соответствии с ними, он может оставаться погруженным в свои собственные мысли, — погруженным в автономию своего знания, может мыслить дедуктивно, а может и теологически. Кто способен быть более счастливым, чем тот, кто может мыслить, руководствуясь постулатами своей веры! Иногда я выхожу один. Я иду медленно, руки в карманах, и смотрю на лица прохожих. Это лица, на которых виден конец, но часто, да это, собственно, мне всегда удается, я открываю за ними бесконечное. Это в определенной степени мои индуктивные легкомысленные выходки. То, что я во время этих рейдов, которые, впрочем, не простираются очень далеко ~ только раз я добрался до Шенеберга, но очень сильно устал из-за этого, — никогда не встречал Мари, никогда среди лиц не всплывало ее лицо, она полностью исчезла, это едва ли расстраивало меня, она ведь всегда стремилась к тому, чтобы ее отправили в заграничную миссию, и это, наверное, случилось. Только я был счастлив и без нее.
Дни стали более короткими. А поскольку электричество было дорогим и погруженного в собственную автономию человека можно было отговорить пользоваться им без особых сложностей, то ночи у меня были длинными. Тогда у меня часто сиживал Нухем. Он сидел в темноте и почти ничего не говорил, наверное, думал о Мари, но вслух он никогда о ней не вспоминал.
Однажды он сказал: "Скоро закончится война".
"Да", — согласился я.
"Теперь будет революция", — продолжал он дальше.
У меня появилась надежда утереть ему нос: "Тогда религии придет конец".
Я ощутил в темноте его безмолвный смех: "Это написано в ваших книгах?"
"Гегель говорит: это бесконечная любовь, когда Бог идентифицирует себя с чем-то чуждым Ему для того, чтобы его уничтожить. Это говорит Гегель… и тогда придет абсолютная религия".
Он опять улыбнулся, легкая тень в темноте. "Закон останется", — сказал он.
Его упрямство было непоколебимым; я сказал: "Да, да, я знаю, вы ведь вечный еврей".
Он тихо проговорил: "Теперь мы отправимся в Иерусалим".
Я и без того уже довольно много говорил, поэтому дальше мы сидели молча.
87
Широкий корпус корабля, немого корабля, что берег обрести свой никогда не сможет, Вздымает борозду туманных волн, Что, берега не встретив, в бесконечной дали затихают, О, море сна, безумных волн небытия круженье! О, сон, несущий бремя потайное дня, сны — отраженье чувств и мыслей обнаженных.
О, сон, к открытости стремишься ты на судне том, Желания, о, ужас! — но еще ужасней кара Закона, возле которого, не встретив исполненья, они безмолвно затихают: Двух снов еще не знало мирозданье, чтоб встретиться;
Ночь одинока, живет она
Лишь твоего дыханья глубиной, надежду нашу выдыхая,
Что, просвещенные, когда-нибудь приблизиться мы сможем
К высоким образам, что кары смертной не боясь,
Мы сможем подойти в сиянье ярком
К ступени милости Господней.
РАСПАД ЦЕННОСТЕЙ (10)Эпилог
Все было хорошо.
И Хугюнау, снабженный подлинным воинским проездным документом, бесплатно добрался до своего родного Кольмара.
Совершил он убийство? Осуществил он революционный акт? Ему ни к чему было задумываться над этим, он и не задумывался. Если такое и случалось, то он мог сказать только одно: его действия были разумными, и любой из уважаемых лиц города, к которым он по праву смел причислить и себя, поступил бы точно так же, поскольку существовала четкая граница между разумным и безрассудным, между реальностью и ирреальностью, и Хугюнау согласился бы максимум на то, чтобы не провернуть дело в столь редкие военные и революционные времена, но тогда было о чем жалеть. А глубокомысленно он, наверное, добавил бы: "Всему свое время". Но так не случилось, потому-то он никогда и не вспоминал о том деле и никогда больше и вспоминать не будет.