Инга рассматривает мой альбом с птицами. Я печатаю фотографии птиц, потому что в компьютере их как бы не существует. У меня шесть полных альбомов, которыми я горжусь как дурак. Время от времени она ойкает от восторга, а я притворяюсь, что не слышу этого. Хотя мне очень приятно.
– Ты снова едешь в отпуск? С чего это?
– А просто. Я заслужил.
– Но ты же только что был на Канарах. Ой, какие маленькие птички! К ним, наверно, нельзя близко подходить, а то они же бросят гнездо.
– Они бросают гнездо тогда, – говорю я, – когда чувствуют, что человек его трогал своими лапами. А я это снимал издалека, зумом. Я еду, потому что на Канарах очень устал. А это будет долгий уик-энд, там праздники, поэтому мы с Маврикием едем наблюдать за птицами.
– Я не понимаю. Когда же вы работаете, если у вас выходные начинаются в среду? – она поднимает глаза от моих фотографий, которые вообще-то куда важнее, чем какой-то глупый разговор о праздниках и выходных.
– В четверг праздник, пятницу мы возьмем за свой счет, суббота-воскресенье выходные, понедельник тоже за свой счет, во вторник меня заменит коллега – так что я легко могу на неделю ехать.
– У вас случится кризис.
– Какой кризис? Кризис во всем мире был. Кризис был в Греции! И он никак не связан с моими выходными. И потом – у меня нет начальства, я работаю, когда хочу.
– А хочешь ты не часто. И потом нечего жаловаться.
– А я потом и не жалуюсь.
– Ты жалуешься, Иер. Поляки все время жалуются. Привет, как дела? Ужасно. Какая погода? Плохо – жарко! Плохо – холодно! Плохо – нет дождя! Плохо – есть дождь! Плохо – «Висла» выиграла! Плохо – «Висла» проиграла! Все плохо! И будет еще хуже! Все просто ужасно! Дорога плохая, потому что ее надо чинить. Дорога плохая, потому что ее починили. А если у вас все уезжают на неделю просто так – то кто работает?!!
Какая «Висла»? При чем тут вообще «Висла», если я живу в Варшаве? «Легия» должна выигрывать!
Да что это вообще за разговор? Я еду с Маврикием на неделю и должен перед Ингой оправдываться? Она что, взяла на себя роль моей матушки?
Матушка, кстати, тоже не в восторге от того, что я снова уезжаю. Но кто ей мешает тоже куда-нибудь съездить?
– Ну, так кто работает?
– Не я. Должен же я получать удовольствие от жизни.
Инга разлеглась на диване, чувствует себя как у себя дома, повытягивала альбомы, сделала себе чай в моей чашке – и очень довольна собой.
– Удовольствие и удовольствие. Все время удовольствие. Удивительная страна. У нас если ты не работаешь – то ничего и не имеешь. У нас не бывает выходных на неделю. Нет времени на такие длинные выходные. А у вас сплошные праздники. Праздники и праздники. И люди не хотят налоги платить. А у нас платить налоги принято и считается нормальным. И даже хорошо – потому что если платишь большие налоги, значит, хорошо зарабатываешь.
У меня нет желания разговаривать о различиях между Канадой и моей отчизной. Потому что ей ведь не объяснишь, что это две разные планеты. Она сама поймет в конце концов, когда поживет здесь достаточно долго. Поэтому я просто молчу в ответ.
– А это?
– Это самая большая летающая птица – немой лебедь.
– Это, наверно, в Европе. Потому что кондор больше.
– Нет, он не больше.
– Тогда почему я знаю, что он больше?
Потому что ты, баба, ошибаешься.
Она знает, что кондор большой, – и от этого ее знания он сразу же становится больше лебедя! Я не знаю, откуда у нее такая информация. Может, в Канаде так учат.
– Cygnus olor, или немой лебедь, – это самая большая и тяжелая птица, способная летать. Он всегда взлетает под ветер и должен сделать разбег несколько метров, чаще всего по поверхности воды. У него двадцать пять тысяч перьев, а в длину он достигает одного метра семидесяти сантиметров.
Она смотрит на меня. Женщину легко заинтересовать птицами.
– Как я? Серьезно?!!
– Размах крыльев до двух метров тридцати сантиметров. Это же каждый ребенок знает.
– То есть больше, чем эта кровать?
– Эта кровать и еще вот столько, – я показываю, а Инга смотрит на меня так, как будто я рассказываю ей про девятое чудо света. Впрочем, что с того – она все равно лесбиянка. – Иногда он повизгивает и жалостно стонет, – добавляю я.
– Немой – это потому что не говорит?
– Удивительно, но ты права. Он почти все время молчит – в отличие от тебя.
Инга замахивается и хочет меня схватить за волосы, но я ловко уворачиваюсь.
– А кондор, или Vultur gryphus, в длину достигает ста тридцати сантиметров, размах крыльев у него три метра и десять сантиметров, а весит он до пятнадцати килограммов.
– Тогда почему же кондор…
Когда-то и я был этим удивлен, но теперь-то я знаю.
– Потому что у кондора лучше пиар. Ну и потом, он агрессор, хищник. Какая-нибудь картинка, на которой огромный кондор уносит мальчика, – и люди уже думают как ты.
Я сажусь рядом с ней и тоже смотрю снимки – давно их не смотрел.
У меня их целая серия, я снимал их очень увлеченно, они такие красивые и благородные… и верные. Они выбирают друг друга раз – и на всю жизнь. Вот как на этом снимке, где они прижались друг к другу.
Мы с Мартой сидели в кустах три часа, руки у нас одеревенели от держания биноклей у глаз, а мы не могли глаз отвести от самого красивого зрелища, которое только есть на земле, – от птиц. Два фото сделала тогда Марта – как они срываются с места и бегут по волнам, ей удалось ухватить момент, когда они вытянули шеи, чтобы тяжело оторваться от поверхности и взмыть ввысь.
Мне хочется эти фото вынуть из альбома и выкинуть, но при любопытной Инге делать этого не стоит. И потом – птицы-то в чем виноваты?
А Марта… Марта, как выяснилось, интересовалась совсем другим.
– Ты, Иер, когда говоришь слово «птица» – у тебя даже голос совсем другой становится.
Да, я люблю птиц – может быть, из-за того моего дрозда.
– И когда ты говоришь о Марте – у тебя тоже иногда такой голос.
– Марты больше нет. Она умерла. Понимаешь?! Умерла! Для меня она умерла! Сколько же можно говорить!
– Ты злишься, когда о ней заходит речь. Это проблема. Я хочу знать, что она сделала.
С женщинами так всегда.
Ты чувствуешь себя в полной безопасности, расслабляешься, даже не рассчитываешь ни на что – и глазом моргнуть не успеешь, а женщина уже ковыряется скальпелем в твоем сердце. И добирается до самой серединки, до самого сокровенного. Вытягивает из тебя внутренности, положит перед собой – и ткнет прямо туда, где особенно болит и кровоточит. А потом удивляется, что ты уже не дышишь.
– Когда-нибудь я тебе расскажу, – говорю я, чтобы отвязаться.
– Promise?
– Promise.
Конечно, я не собираюсь выполнять это обещание. Но она принимает его за чистую монету и прижимается ко мне. Как к подружке. Только вот мое тело не хочет мириться с обстоятельствами и реагирует совсем не так, как положено телу подружки. И я не в силах ей это объяснить. А она еще радостно подпрыгивает, и Серая Кошмарина снова начинает колотить своей щеткой мне в пол.
Я неудачник. Что за жизнь…
Короткие штанишки
Годовщина Бартека и Аськи получилась очень забавная. Мы сидели вокруг стола, Аська толкала цветистые речи, а мы обжирались. Я в конце концов купил «Мой первый альбом» для ребенка – и они были просто на седьмом небе. Бутылка, которую принес Маврикий, тоже произвела фурор. Она, конечно, не была, к сожалению, в форме сиськи, но оказалось, что она сконструирована таким образом, чтобы ребенок мог пить из нее и думать, что это грудь, потому что сосать из нее тяжело.
Бартек слегка напился, правда, не сильно, потому что он ведь, как известно, будущий отец, и разговаривал с малышом, а мы смеялись до упаду.
Он приложил ухо к животу Аськи, чуть прижался, уже, кстати, видно, что там что-то есть, и говорит:
– Нет. Нет, милый, нет и нет.
И смотрит на нас.
– Ага. Я понимаю, но мне кажется, это невозможно.
И мы смотрим на него.
– Зося, сделай это ручками. У тебя уже есть ручки. Пальчиками. – Он стучит в живот: – Не обижайся, ну правда, но я даже не хочу просить ее об этом. Ну ладно, ладно, только не плачь. Сейчас я ей скажу.
– Что там Зося хочет? – спрашивает на полном серьезе Аська.
– Зося, наша мама беременная и ее нельзя нервировать. Беременность – это значит, что у нее внутри сидишь ты. Нет, милая, нет, не мама у тебя внутри, а ты у мамы. А раз мамуля беременная, то ей может быть это тяжело.
– Что мне может быть тяжело? – Аська, в отличие от нас, вообще ничему не удивляется.
– А чего ты сама не скажешь мамуле?
Мы смотрим на все это словно загипнотизированные.
– Зося просит, чтобы ты проглотила расческу, – она хочет расчесаться. Но я вот ей пытаюсь объяснить, что это невозможно, ты же сама слышала.
– А ты ей скажи, пусть она себя погладит по головке, тогда все само причешется, потому что ее волосики еще не нуждаются в расческе. И еще – что она симпатичная девчушка.
– Ты симпатичная и сладкая папина девочка, – повторяет Бартек в живот Аськи. – Причешись пальчиками, я же тебе говорил.
– И что она ответила? – спрашивает Аська.
– Что она так и сделает.
Для нас это был цирк, но Бартек был совершенно серьезен!
– Зося меня зовет! – закричал он вдруг и снова нырнул на живот Аськи.
– Ну, и что там? – спрашивала Аська.
И из-под стола доносилось:
– Нет, милая, нет. Потому что это просто невозможно. Твой желудок еще не готов это выдержать.
– Что Зося хочет?
– Клубнички ей захотелось.
– Откуда же я ей клубнику в июне возьму? И спроси, с чего вдруг клубничка, это же для деток постарше.
– Клубничка – это для деток постарше, – говорит под столом приглушенным голосом Бартек. – А ты еще маленькая. А-а-а-а-а! – кричит он радостно. – Подожди минуточку, я маме скажу!
Он вылезает из-под стола и важно произносит: