– Ты же знаешь, я никогда… – начинает матушка, а я вдруг четко осознаю, что всегда ей уступаю. Всегда. Во всем. Неизменно.
– Мама, если ты захочешь принять приглашение сына на обед – то все хорошо. А если нет – то тоже все в порядке. Но мне бы хотелось провести в воскресенье время за обедом, – я сам себя не узнаю.
Так что вопрос моей матушки, я ли это, был вполне себе к месту.
– Ой-ой, но нужно будет взять с собой Геракла, он так боится оставаться дома один… – выдвигает еще один аргумент матушка.
– Ничего. Если он будет сидеть в сумке – никто не станет возражать. Я приду к вам в три. И все, некогда болтать, мне тут надо закончить со стиркой, – вру я.
– Так это что значит – что ты теперь сам будешь себе стирать?!! Ведь она же даже стиральную машину забрала…
– Стиральная машина была ее, мама, – напоминаю я. – И я сам сказал ей ее забрать.
– Но, милый…
– Ну так договорились, – и я отключаюсь.
Вот я неудачник – пригласил собственную мать на обед!
День тянется дальше.
Я выпроваживаю Ингу, то есть говорю ей, что обо всем обязательно подумаю, и провожаю ее до дверей.
Она забирает свои славные блузочки, а я возвращаюсь в ванную.
Только сейчас до меня доходит, что я знаю самый лучший ответ на вопрос женщины, идет ли ей какая-нибудь вещь.
Женщина ведь не ждет от тебя ответа на этот вопрос. Она не ждет, что ты скажешь, что классно. Или прекрасно. Или исключительно. Она и сама это знает – или знает, что что-то не так, они это каким-то седьмым чувством чувствуют. И любой твой ответ кажется им отмазкой. Любой – кроме одного. Есть один ответ, который удовлетворит любую женщину. И всегда на вопрос «как я выгляжу?» надо отвечать только одно: «худой».
И вообще не вступать с ними в спор.
Дискуссии для мужчины обычно заканчиваются фатально. Женщины не могут понять, что если ты говоришь «черное» – то ты имеешь в виду именно черный цвет. Нет. Они тут же произведут в голове шестьдесят пять мыслительных операций и обсудят твой ответ про цвет с шестьюдесятью пятью подружками, с которыми тут же разругаются, ну а потом – держись, мужик, и радуйся!
– Ты что, действительно имеешь в виду черный?
– А тебе никогда не казалось, что это скорее темно-серый?
– А может быть, ты думаешь, что я спрашивала о книге?
– Или речь идет о тоске, которая черная?
– А может быть, это белый, но только, знаешь, такой – темно-белый, а тебе поэтому кажется, что черный?
– Эва говорит, что все видят цвета по-своему, а у мужчин вообще другое цветовосприятие!
– Максимилиана утверждает, что мужчины вообще не различают цветов.
– Бригида мне тут рассказала, что она спрашивала свою подружку, ну ту, о которой я тебе рассказывала, что ее брат на втором курсе познакомился с девушкой, а та оказалась… сейчас, сейчас, что он там изучал-то? Не важно, так вот, я вообще-то помню, только не хочу голову себе этим забивать… так вот, у той девушки была подруга… ох, вечно ты меня перебиваешь – я уже забыла, что хотела рассказать…
Да уж, как бы мне это пережить.
– А это точно не красный, как тебе кажется? Или золотой?
– Нет, черный.
– Крыся – окулист, и она сказала, что может тебя принять, что дальтонизм лечится! Ты совсем о себе не заботишься! А я волнуюсь, что у тебя проблемы со зрением!
Ты решаешь пойти на уступки.
– Хорошо. А какой это, по-твоему, цвет?
– Ну как… такой… невыразительный… такой приближенный к черному, но с фиолетовым оттенком и еще с оттенком оранжевого, что ли, сама не понимаю.
– Ну, может, и темно-фиолетовый, – ты не хочешь ссориться из-за ерунды.
– О боже, ну ты видишь?!! Ты точно не различаешь цветов! Иоася сказала, что кто не различает цветов – у того могут быть вообще проблемы с различением.
– Различением чего?
– Различением всего! Добра и зла! Горячего и холодного! И так далее.
– Мы о чем вообще говорим?
– О том, что ты меня не понимаешь… вот с любым можно поговорить, а ты просто не хочешь общаться… А ведь я столько сил вложила в наши отношения! Ты просто холодный и нечуткий…
Да, все-таки во всем надо меру знать.
И ты молчишь, чтобы не накалять ситуацию.
– Ну вот, видишь? Ты даже не хочешь со мной разговаривать!
О боже милосердный!
Так все это недавно было, и так быстро все забывается…
Так, ладно. Надо достать велосипед из подвала и перестать заниматься глупостями. А велосипед у меня неплохой, я все шурупы на нем поменял на кобальтовые, искал их неделю, наверно, – Марта смотрела на меня как на идиота, но я-то знал, что делаю: кобальтовые шурупы самые легкие, все вместе на целом велосипеде потянут не больше, чем на килограмм.
Отпуск у меня уже был, так что буду теперь все-таки на нем ездить на работу: Канарские острова стоили мне пары лишних килограммов. На следующей неделе я буду снимать свадьбу, хорошо заработаю – я только из-за денег и взялся за эту халтуру, надеюсь, никого из знакомых там не встречу.
Нужно было вспомнить о велосипеде до того, как я залез в ванну, – ведь испачкаюсь же, когда буду его вытаскивать, раскручивать, проверять, смазывать. Впрочем, это был единственный способ избавиться от Инги.
Алина давно не появлялась, странно, потому что раньше не проходило недели, чтобы она не давала о себе знать. Она же такая типичная женщина – то смску пришлет, то фотографию, то письмецо, то встретимся где-нибудь. А сейчас вот уже недели две – ни слуху ни духу. Ну, впрочем, у каждого свои проблемы.
Я выхожу и в дверях сталкиваюсь со своей малолетней подружкой.
– Куда идешь?
– В подвал за велосипедом. А ты?
– Я с тобой поеду. Мне надо хлеба купить.
– Но я никуда не еду.
– А тогда зачем тебе велосипед?
О, с этими детьми просто сладу нет.
Она молчит, я вижу, что она какая-то недовольная, – ведь по женщине это всегда видно, даже когда ей всего одиннадцать.
– Случилось что-нибудь? – спрашиваю я из вежливости уже в лифте.
– Ко мне должна была прийти подружка, – она стоит, вжавшись в угол, и теперь уже невозможно не заметить, что она очень сердита.
– И не пришла, – высказываю я догадку.
– Потому что ее мать, прикинь, офигела совсем. У нее депрессия, и она считает, что ничто в жизни не имеет никакого смысла. Она не выходит из дома. Ни в кино, никуда. И хочет, чтобы Мартина так же, как и она, никакой радости в жизни не имела. И она ей запретила.
– Ну, с этим ничего не поделаешь.
– У меня тоже мать кошмарная. Такая же, как у нее.
– У тебя? – удивляюсь я, потому что Крыся как раз производит впечатление разумной, энергичной и совершенно не склонной к депрессиям особы.
– Мы как раз об этом с Мартиной разговаривали. У моей матери есть работа, которую она любит, она работает в больнице, ходит по театрам, иногда даже отца за собой вытаскивает, у нее есть друзья, она довольна собой и жизнью… – девчонка понижает голос и заканчивает печально: – Представляешь, каково мне приходится?
Мне требуется вся моя сила воли, чтобы не расхохотаться. Нельзя смеяться – будут проблемы.
Я изо всех сил сжимаю губы и понимающе киваю.
Лифт останавливается.
– Пойду за этим глупым хлебом, – сообщает девица и тащится в сторону входной двери нога за ногу. – Не так-то все это легко…
Это была та еще работенка, старик…
Захожу сегодня на минутку в клуб «0,8 промилле» – такой день у меня выдался, что даже говорить не хочется, хочется поскорее все забыть, смыть, побыть наедине с самим собой в толпе людей. Этот клуб смешной такой, находится в самом центре, рядом с торговой галереей, спрятан под лестницей подземного перехода, культовое место – для тех, у кого мало времени. Тут тесно, люди заходят выпить буквально по одному коктейлю, поболтали полчасика – и побежали дальше. А иногда даже просто ждут тут загородные электрички.
Музыка восьмидесятых гремит со всех сторон. Над баром логотип бара и надпись: «Свободу 0,8 промилле!» Наверно, потому, что в нашей стране предельно допустимой дозой считается 0,2 промилле.
Ну и разумеется, на кого я там натыкаюсь? На продюсера Ксавьера.
Вот же хрень!
Я стараюсь слиться с толпой, нырнув в самую глубину бара. Как всегда, на нем висит девица, вышедшая из школьного возраста максимум пару лет назад, и мне не хочется сейчас снова слушать о его выдающихся достижениях, о фильме, который он снимает, о деньгах, которые он зарабатывает, о куче работы, которая его ждет.
Я не хочу его покровительства, не хочу, чтобы он хлопал меня по плечу, и мне не интересен мир, в котором он вращается.
У меня в руке безалкогольное пиво, и я пробираюсь в дальний конец бара, где народу немного меньше.
К сожалению, он все-таки замечает меня – краем глаза я замечаю широкую улыбку, которая появляется у него на лице. Потом он отстраняет свою девицу и машет мне рукой:
– Иеремиаш! Иеремиаш!
Я останавливаюсь на полпути, легко поворачиваюсь, делаю вид, что не знаю, кто меня зовет, обвожу глазами толпу, а потом, словно ненароком, взглядываю на него, изображаю на лице улыбку и тоже машу рукой.
– Иеремиаш, на пару слов! Сколько лет, сколько зим!
Ни о каких летах и зимах и речи быть не может, потому что мы виделись вот только зимой, он мне еще визитку свою вручил, чтобы порисоваться перед очередными девками.
Я опираюсь о стойку, жду, когда он подойдет, не лететь же мне ему навстречу, как будто я идиот. А так – нормально, встретились в баре.
– Привет, я тебя не видел, как дела?
– Неплохо, неплохо, – он оглядывается в поисках свободного столика, но все столики заняты, поэтому он впихивается рядом со мной, то и дело бросая «сорьки» направо и налево.
– А я ведь думал о тебе. Много.
– Я предпочитаю остаться при своей ориентации, – предупреждаю я и делаю глоток.