Никакого эффекта.
Я до одиннадцати часов брожу между домами, останавливаю всех, кто попадается мне на пути, и спрашиваю, не видели ли они маленького черненького песика, – все зря, он пропал, просто как в воду канул.
Вернувшись домой, я делаю себе кофе.
Эта зловредная имитация собаки решила, видимо, отыграться на мне за то, что я о нем плохо забочусь.
А может быть, он убежал к матери? На Жолибож? Лесси, помнится, пробежала две тысячи километров, чтобы найти хозяев. Да блин!
Последний раз пожалел скотину. Теперь будет сидеть в квартире, привязанный к батарее. Я с него глаз ни на секунду не спущу теперь. Он вообще пожалеет, что со мной связался.
Я так зол, что у меня перед глазами мушки летают. Беру ключи и иду снова вниз.
– Геракл, Геракл! – еще раз обхожу дом вокруг, заглядывая под каждый рахитичный кустик.
Ведь он может сидеть сейчас где-нибудь в укромном местечке, смотреть на меня и смеяться над моими отчаянными поисками.
Но я его прощу, если он сейчас найдется.
А он не нашелся.
Не было его в подвале, не было на лестничной клетке, хотя я еще надеялся, что он у кого-нибудь между ног прошмыгнул… не было рядом с другими домами, не было у магазинов и на газонах…
Его нигде не было.
Я сел в машину и поехал к дому матери, сам себе удивляясь, – ведь идиотизм же! Там обыскал всю улицу и парк, в который они ходили на прогулки.
Разумеется, там не было и следов пса.
Вот ведь сукин сын!
Я вернулся домой.
В жизни я столько не бегал, сколько этой ночью!
Пса нигде не было – и я должен был с этим смириться.
Даже не снимая штанов от усталости, я упал в постель и немедленно вырубился.
Проснулся в семь – и сразу побежал на поиски. Ванная, короткий душ – и, даже не выпив кофе, я уже был внизу. И без конца умолял под всеми домами:
– Геракл! Гера-а-а-а-акл!!!
Пес пропал.
Инга пришла с пятьюдесятью распечатанными листками, на которых большими буквами сначала было написано «Wanted!», потом «Внимание!», а ниже красовалось фото Геракла, которое она сделала на телефон, когда он только поселился у меня, а еще ниже: «Вознаграждение – 1000 злотых». Не хватало только приписки – «живым или мертвым». Я как увидел эту тысячу, так слегка присел.
– Ну а как иначе? Без денег не будет собаки. Я сделала research, – сообщила Инга.
Аня принесла свои объявления – с рисунками, на которых Геракл был не слишком похож на самого себя, а скорее напоминал мышь с ушами нетопыря.
Впечатлившись обоими вариантами объявлений, я сел за компьютер, закачал туда фото матери с придурком на коленях, убрал колени, быстренько напечатал пятьдесят штук объявлений с псом и своим номером телефона. Может, и найдется.
– Его кто-то точно похитил с целью получить выкуп, – сказал Аня и взглянула на свои объявления. – С фото, конечно, лучше, но у меня не было фотографии, и папа не разрешает мне сидеть за компьютером. Он говорит, что компьютеры убивают мозг. Я тут напишу твой телефон от руки.
– Свое объявление ты оставь себе на память, ты столько в него труда вложила, и я это очень ценю, – произнес я совершенно искренне. – Аня, ты можешь сделать для меня кое-что очень важное. Расклей все эти объявления везде, где только можно, в магазине, на остановках, на столбах. Это будет настоящая помощь, потому что один я не справлюсь. У меня два вызова, и еще мне надо к матери в больницу заехать.
– Можно было это вчера сделать, – Инга разглядывала свое произведение с видимым удовольствием. – Тысячу злотых ты все равно должен будешь отдать. Тысяча – нормально, я посмотрела. Люди любятся с деньгами.
– Любят деньги, – машинально поправил я ее. Я надеялся, что Геракл сам найдется, – я быстро собирал сумку, потому что уже опаздывал.
– Мое больше на себя внимания обращает. Wanted! Отлично звучит.
Она держала в руках свои объявления.
Я вчера ночью им сказал, что уже второй день собаки нет дома, – и вот они уже бегут на помощь.
Но «Wanted!»?!!
– Аня, возьми и мои, и Ингины.
Этот пес меня доконает – я вчера целый день бегал, искал говнюка.
– А ты правда спас пани Островецкую? – спросила Аня, хотя все и так знает от родителей.
– Не я. Твоя мама.
– Кого спасли? – Инга была недовольна, что мы не восхищаемся ее работой.
– Кошмарину. Ту, которая внизу.
– Иеремиаш залил ей кухню, а потом позвонил маме, а папа спустился на ее балкон, потому что мой папа – альпинист, и они ее спасли.
Ну конечно. И кто мне скажет – зачем она тогда спрашивает, если все так хорошо знает? А ответ прост: затем, что она женщина. Будущая, правда, но все-таки…
– Норрис, и ты ничего не рассказал! – Инга хватает меня за плечи. – Да ты женоненавистник! Ты неправильно относишься к женщинам.
Что вот это значит – «неправильно относишься»? Я вообще к женщинам не отношусь, я к мужчинам отношусь…
– Инга, не провоцируй меня, – я вынимаю у нее из рук объявления, добавляю свои и вручаю Ане. – Возьми скотч, вон там.
– Напиши мой телефон тоже, если тебя не будет – я возьму, – говорит эта ушлая юная девица.
– Лучше дай мне свой номер – если я буду далеко, я тебе позвоню, чтобы ты помогла, – я вынимаю телефон и готовлюсь записывать номер.
Она диктует, слегка недовольная.
– Не могу же я повесить на тебя такую ответственность, – объясняю я ей. – И потом – речь же идет о деньгах. Тут должны договариваться взрослые. Но огромное тебе спасибо, что ты предложила, – я сохраняю ее номер в своем мобильнике.
– Что он сделал? – спрашивает Инга Анку, которая старательно складывает объявления и скотч в пластиковый пакет.
– Норрис ей делал дыхание изо рта в рот, фу, мерзко… – Аня морщится. – Мама говорит, он ей жизнь спас.
– Той холере, которую ты не выносишь?! Которая стучит? – Инга действительно поражена.
Я шикаю на нее, будет еще при ребенке меня компрометировать! Все-таки надо ей немного язык укоротить.
– Да. Той самой холере, – подтверждает Малолетка и с достоинством удаляется.
Это какая-то ошибка
Я не скажу матери, что ее ублюдок выбрал свободу.
Я вообще не знаю, что сказать матери.
Она хотела, чтобы я приехал и поговорил с ее лечащим врачом, – он сегодня дежурит, поэтому будет там после обеда, и это редкий случай, потому что обычно он уходит в два. О чем я должен поговорить с врачом? Понятия не имею. Ну, может, у него есть что мне сказать.
О Марте я сейчас думать не хочу.
Я еду на Урсинов в два места, на Пулавской пробка сумасшедшая, надо было ехать Жвирками, а потом на Морскую, я припоминаю, но уже, конечно, поздно, что там ремонтируют площадь Спасителя.
Я должен позвонить Марте, объяснить ей, что это не моя вина. Заставить ее со мной встретиться. Не знаю, возьмет ли она вообще телефон. Я подумаю, как это все сделать, обязательно, но попозже. Она не захочет со мной разговаривать, я ее знаю.
Тем более что все это уже не имеет никакого значения.
Я все испортил.
Как тот, с Офелией. Он ей сказал: иди в монастырь, а она взяла и утопилась. Марта считала, что это ошибка переводчика, – «nunnery» во времена Шекспира обозначало вовсе даже публичный дом якобы. Ну и он к ней неправильно относился, насколько я помню литературу.
А я к Марте отнесся еще хуже.
Пусть этот уродец найдется, да побыстрее. Мать меня не простит, если он не найдется. И она этого не переживет, я уверен.
Хотя, может быть, перестанет меня доставать, что имело бы свои плюсы.
Черт, черт, черт.
Слишком много всего. Толстый не позвонил, я ему оставил сегодня еще одно сообщение, но пока он молчит.
В больницу я еду уже к вечеру. По объявлению никто пока не звонил, а ведь Малолетка ответственно подошла к развешиванию. Что же с этим псом случилось? Может быть, его собаки разодрали?
Бартек рассказывал, что у его друзей был ротвейлер в Веселом, и сидел этот ротвейлер себе спокойненько на веранде, а в сад вбежала белка. И так обнаглела, что бегала взад-вперед, как будто дразнила собаку: а ну-ка, поймай меня! А пес был ученый, без команды с места не двигался. Но в конце концов он не выдержал, сорвался с места – и через секунду принес эту белку в зубах дохлую.
И тогда оказалось, что это никакая не белка, а вовсе даже сучка соседей, тоже какой-то там недопердыш китайской расы, только с пушистым хвостом. От нее только мокрое место осталось. И хозяин ротвейлера закопал ее под каким-то цветком, а соседям не стал признаваться. Так вот, может быть, мой мелкий придурок тоже уже под каким-нибудь кустом закопан?
Я должен его найти, должен.
В больницу я попадаю к пяти часам. И не могу припарковаться, как обычно, – в это время по всему городу найти паркову нелегко. Я голодный как собака, проезжал мимо какого-то «Макдоналдса», но от мысли о старом масле и горячей булочке мне становится дурно.
Кружу вокруг больницы, может, кто-то будет выезжать, мне же надо найти местечко, ведь миллионы варшавян как-то находят постоянно место для парковки. Это такое общепольское чудо над Вислой.
И на третьем круге мне это тоже удается.
Я иду в отделение.
Как только моих ноздрей касается этот больничный запах, мне хочется бежать куда глаза глядят, только бы скорее отсюда. Я, однако, мило улыбаюсь сестрам, некоторые, как говорит Толстый, симпатичные попки налицо, но как-то меня вообще не цепляет.
Открываю дверь в палату номер пять, где лежит матушка.
И кого я вижу у ее постели?
Профессора Зигмунта.
А мать, хотя у нее и опухшие глаза, словно она плакала недавно, утешающе гладит его по руке.
Что это он такой пришибленный? Четвертого игрока в бридж никак не могут найти?
Я вхожу, и только в этот момент матушка меня замечает. Профессор вскакивает, как по команде, подает мне руку, я здороваюсь с матушкой, он делает жест, который, наверно, означает, что он уходит, но мать говорит: