– Подожди в коридоре, Иеремиашу еще нужно поговорить с доктором.
Наверно, это какой-то шифр, потому что я, например, не понимаю, какое отношение имеет одно к другому. Он выходит, я сажусь на его стул, еще, прошу прощения, теплый, но никакого врача в пределах досягаемости не вижу.
– А что это профессор такой несчастный? – спрашиваю беззаботно, потому что надо же что-то сказать.
– Близко к сердцу принял – такой уж он порядочный человек.
Не понимаю, при чем тут «порядочный человек».
И вообще – что это такое: «порядочный человек»? Для меня это синоним слова «ничего». Когда нечего сказать о человеке – нельзя сказать, что он умный, смешной, мерзкий, веселый, красивый или хотя бы богатый, тогда говорят вот это слово: «порядочный». Не убийца, не насильник, не вор. Такой порядочный человек. И близко к сердцу принял.
Порядочный он… Вот вечно она какую-нибудь шпильку в мой адрес отпустит, я же знаю, что она имела в виду: что я вот не порядочный, я близко к сердцу не принял. А если бы она еще знала о Геракле…
– Милый, тебе, наверно, надо поговорить с врачом. Он придет через минутку…
– Не волнуйся, я поговорю, – говорю я и обвожу взглядом палату.
Тут лежат четыре бабы, сейчас время посещений, у постели каждой сидят посетители. Это мило. А я бы хотел, чтобы у моей постели сидел кто-нибудь, а я бы лежал вот так, неглиже? Не уверен. На тумбочке у матери стоит апельсиновый сок, лежат два банана. А я опять не сообразил ей что-нибудь принести.
– Это от Зигмунта. А вчера у меня была Юлия. У меня есть все, что нужно, – она берет меня за руку, и я не знаю, что делать, и похлопываю ее по руке.
– Не бойся, ты скоро уже отсюда выйдешь.
Глаза матушки вдруг наполняются слезами. Марту я бы обнял, а вот с плачущей матерью что делать, я не представляю.
– Я хотела бы увидеть Геракла, – прерывающимся голосом говорит матушка.
Ну конечно!
– Тут, в больнице? Ты же знаешь, что это невозможно, – говорю я тихо. Да где же я возьму ей этого уродца!
– У меня операция послезавтра… принеси его завтра, пожалуйста… Иди, поговори с врачом, а потом возвращайся сюда, ладно? – она старается держаться, а я с облегчением встаю со стула. Уж лучше разговаривать с врачом – потому что я все равно не знаю, как ей помочь. – Попроси Зигмунта, пусть он войдет, пусть не боится…
До этого не боялся, значит, а сейчас вдруг забоялся?
– Я сейчас приду, мама. – Я выхожу из палаты и оглядываю коридор: профессор подпирает стенку.
– Заходите, пан профессор, я пойду поговорю с врачом, – говорю я и иду в ординаторскую.
Там сидят три девицы и пьют кофе. Запах приятный, девушки красивые, живи не хочу.
– Прошу прощения, я ищу лечащего врача своей матери, Юстины Чакевич, я не знаю его фамилию, может быть, кто-то из вас может мне помочь? – я говорю тихо, улыбаюсь очень вежливо, ничто так не заводит женщин, как вид беззащитного мужчины, который нуждается в помощи. И одна из сестер бросается ко мне – симпатичная блондиночка.
– Пойдемте, я посмотрю, может, он в кабинете. Скоро будет обход.
Она тихонько стучит в дверь кабинета, за дверью звучит трубное «войдите!», и она просовывает голову в щелку:
– Пан доктор, тут сын Чакевич пришел…
Она пропускает меня в дверь, я захожу.
Пожилой седой врач в белом халате сидит у компьютера. Он поднимается, протягивает мне руку:
– Колач. Садитесь, пожалуйста.
Я сажусь на стул напротив него.
Он снимает очки, протирает их, надевает обратно. Кадр как из плохого фильма.
– Что с матерью? – спрашиваю я. Ведь надо же как-то начать разговор.
– Ситуация довольно серьезная, видите ли, мы слишком поздно обнаружили это новообразование. Конечно, надо оперировать, и мы будем делать операцию. Придется отрезать грудь, почистить лимфоузлы, ну и после этого начнется, собственно, сам процесс лечения.
– Какое еще новообразование? – я отдаю себе отчет, что выгляжу очень глупо, но это наверняка просто ошибка, а то почему я ничего не знаю. – Моя мать пришла на обследование… Юстина Чакевич… – повторяю я.
– Вообще-то ваша мама попала к нам сюда уже с диагностированным раком груди. К сожалению, опухоль довольно большая, болезнь у вашей матери серьезная, и вы должны это понимать. Я уже разговаривал с вашим отцом и объяснил ему, о чем идет речь.
– Ну, точно какая-то ошибка, – выдыхаю я с облегчением.
В Ольштыне был случай, говорят, когда человеку отрезали здоровую ногу, потому что его неправильно положили на операционный стол. Должны были положить на живот и отрезать правую ногу, а они его положили на спину, и правая нога оказалась слева. Или наоборот. Может, и врут, конечно. Но ошибки случаются, это точно.
– У матери есть только я, – говорю я. И вдруг очень остро понимаю, что это правда.
У нее есть только я и этот чертов пес, который сгинул и которого мне во что бы то ни стало надо найти. Врач вздыхает, тянется за сигаретами, которые лежат перед ним на столе.
– Юстина Чакевич, пятьдесят восемь лет, рак груди. Ваша мама знает, что ее ожидает, и вы тоже должны быть к этому готовы. Операция запланирована на пятницу, а потом мы начнем основное лечение. Скорее всего – химию… но это потом.
Матушка знает, что ее ожидает?
Матушка знает, что у нее рак груди?
Матушка пришла сюда вовсе не на обследование?
Матушка меня обманывала?
– Благодарю вас, – только и могу я произнести, потому что не хочу, чтобы он был свидетелем моего унижения.
Грудка со свеколкой
Я стою в коридоре, облокотившись на стену. По зеленому полу медленно шаркают домашние тапочки, ноги вообще не поднимаются, такой хлопающий звук, хлоп-хлоп-хлоп. И сопровождают их мужские ботинки, которые приспосабливают свой ритм к ритму зеленых тапок. Вот они проходят мимо меня. Я делаю глубокий вдох.
Как? Как мать могла мне не сказать?
Я чувствую, как меня захлестывает волна ярости. И что я не могу, просто не могу сейчас к ней войти, мне нужно успокоиться. Значит, она поэтому хотела, чтобы я поговорил с врачом, – чтобы я все это от него узнал, не от нее. А мне голову морочила своим дерьмовым заморышем!
Я поднимаю голову – коридор снова пуст, в дальнем конце кто-то идет в ванную.
Моя мать тяжело больна.
А я загубил ее собаку.
Солнце сквозь оконные стекла освещает тот конец коридора, где находится мини-салон со столиками, и ложится на пол светлыми большими пятнами, отчего пол становится уже не зеленым, а светло-золотистым.
Я должен вернуться к матери. Уладить все это. Операция так операция, пугаться будем потом.
Да почему же никто не звонит, что нашел этого паршивца?!! Псы же не пропадают бесследно. Псы теряются, а потом находятся.
Найти пса.
Купить продукты.
На этой неделе у меня техосмотр – это из самых важных дел.
Толстому надо еще раз позвонить.
И что-то сделать с Мартой.
Я делаю шаг в сторону палаты номер пять. Ноги у меня ватные. Перед палатой стоит профессор Зигмунт, надо же, а я его и не заметил, а он явно ждет меня.
– Мы не хотели, чтобы ты узнал все вот так… – говорит он.
Я молчу. Надо было мне эту новость вообще по электронной почте сообщить. Или смской. Мать, рак, пока, чмоки.
– Положение серьезное. И в связи с этим я хочу попросить тебя уделить мне немного времени, – продолжает профессор, а я, как осел, послушно киваю. – Тут внизу есть маленький бар, может быть, пойдем кофе выпьем?
И я снова киваю, соглашаясь.
Что я буду делать, если не найду этого чертова пса, что я ей скажу?
Что я скажу Марте?
Иду за ним молча, как баран на заклание. Я голоден и не хочу кофе, я смертельно голоден.
У нас проблема, Хьюстон. Много проблем!
– Съешь что-нибудь, Иеремиаш?
Мне не нравится, как он ко мне обращается.
– Честно говоря, да, пан профессор, с удовольствием.
– Тут есть комплексные обеды для персонала по восемь девяносто, а можно выбрать по меню, – он показывает на табличку над головой больничной барменши.
– Котлеты, пожалуйста! – кричит пани за стойкой. – И запеченная картошка один раз!
Я мог бы съесть свинину.
А когда съем, тогда подумаю, что мне делать.
Встаю в очередь, она демократичная – и врачи, и пациенты, и такие, как мы, не относящиеся ни к больным, ни к врачам. Хотя ближе мы все-таки к врачам, потому что от них больше зависит. От них зависит судьба наших больных. А вообще – я не знаю, к кому мы ближе.
– Булочка и чай два раза, заберите, пожалуйста! – кричит пани, а потом совсем другим, бархатным голосом обращается к стоящему перед нами мужчине: – Пан ординатор, рекомендую вам куриную грудку и свеколку, свежайшие и очень вкусные сегодня.
Мужчина перед нами машет рукой, что, вероятно, означает, что он согласен, потому что буфетчица кричит себе за спину:
– Де-воляй раз со свеклой! – и снова голос ее соблазнительно мягкий и шелковый: – Пан ординатор, компотик не желаете взять? Сейчас сезон фруктов, – она наливает ему из графина от души, аж переливается, и мужик половину до своего столика не доносит – расплескивает.
– Басенька, возьми тряпочку и вытри здесь! – командует буфетчица. – И компотику долей, а то мало осталось. Слушаю вас, – это она уже к нам обращается.
– Иеремиаш? – пан профессор касается моей руки.
– Свинину и салат из свежих овощей, – читаю я надпись над ее головой.
– Картошечку запеченную добавить, ломтиками, фри?
– Фри и воду без газа, – говорю я быстро и лезу за кошельком.
– Позволь, я заплачу, – профессор легонько, но очень настойчиво оттесняет меня в сторону. – Мне кофе и булочку. Сколько с меня?
Я беру воду, ищу глазами свободный столик – ага, вот там, около окна. Прохожу между столиками, сажусь и смотрю на профессора, который изящно маневрирует между столиками со своим кофе и булочкой.
Звонит телефон, я отвечаю.
– Это вы объявление давали? Я правильно звоню? – голос женский, пытливый.