которого ничего не получается, которому в жизни не повезло и счастье еще, что отец не дожил и всего этого не видит…
– Сынок, ты меня никогда-никогда не простишь? И никогда не поймешь?
– Да о чем ты, мама? – я вне себя от злости. – О том, что мне не сказала, что больна? Я бы хоть на эти чертовы Канары не поехал тогда!
– Я не хотела тебя раньше времени беспокоить и пугать…
– Ну что ты такое говоришь?! Что значит – раньше времени? Лучше позже времени?!!
– Ты всегда меня обвинял в том, что твой отец умер, но люди умирают, и мне было гораздо тяжелее, я осталась с ребенком одна, в конце концов, пойми ты!
Матушка даже повышает на меня голос, а я давненько такого не припомню.
Снова-здорово.
– Я тебя обвинял?!! Мне было двенадцать лет!
– Ты мне никак не можешь простить, что я тебя из этого лагеря тогда не забрала сразу! А что бы это изменило? Ничего, ты понимаешь, ничего! – матушка наклоняется в мою сторону, лицо у нее какое-то не такое, как всегда, очень усталое и печальное. – Ты все равно уже не смог бы с ним попрощаться. И помочь ты ничем не мог, а мне надо было улаживать всякие формальности, а я ведь была совсем не готова к внезапной смерти мужа…
– А я, мама? Я? Ты думаешь, я успел подготовиться к смерти отца?
У меня в памяти всплыла та обратная дорога с Вислы – как будто вчера это было… Я впервые был в зимнем спортивном лагере. Автобус, полный детворы, все счастливые и уставшие после двух недель, проведенных в лагере. Зима была в том году как на заказ, снегу немерено, мы целыми днями катались на лыжах и сноубордах, в лагере была отличная компания и вожатые-инструкторы, которые нас воспринимали как равных себе партнеров и были с нами, мальчишками, на «ты».
Я тогда впервые в жизни был в горах. Один, без родителей, свобода! Я был свободный, как птица, и радостный, как щенок. Я, начинающий, за эти две недели научился кататься как опытный спортсмен, и инструктор сказал, что я просто самородок. И я был горд как павлин. А за два дня до отъезда инструктор разрешил лучшим из лучших, в том числе и мне, подняться вместе с ним на горку для взрослых. Это было круто! Это было нереально круто! Особенно для меня, который до этого борда в глаза не видел.
Я ехал – и весь мир был моим. Наверно, тогда я по-настоящему почувствовал себя мужчиной.
Отец бы мной гордился.
Только его уже не было – а я об этом ничего не знал.
В последнюю ночь мы украдкой пробирались в соседние палаты и мазали чем попало девчонок – зубной пастой, унесенным из столовой клубничным джемом, медом, – а потом прятались, хохоча в кулак, по углам, коридорам и туалетам.
Мы отлично развлекались, это было очень весело. А моего отца уже не было.
За четыре дня до этого прошли соревнования, я занял второе место, меня обогнал только какой-то пятнадцатилетний здоровяк из старшей группы, и я получил диплом, в котором было написано: «За второе место в соревнованиях…» Я был второй – почти лучший – и радовался как дурак, я аккуратно расправил диплом и положил его на дно сумки, чтобы он не помялся. Я хотел его показать папе.
А его уже не было – только я об этом ничего не знал.
Я познакомился с девочкой Касей, она была старше на год, отлично каталась на борде, и она поцеловала меня в щеку и сказала, что я классный, и это была великая тайна, которую я хранил от всех мальчишек, а то они бы меня на смех подняли. А отца уже не было – и я об этом ничего не знал.
Целых шесть последних дней в лагере я был полусиротой – и не знал об этом. Жизнь казалась мне светлой и радостной, я был так счастлив тогда в этом лагере!
А отца уже не было – и я об этом не знал.
Я не знал об этом даже тогда, когда ехал с матерью домой, – она приехала за мной на место сбора, автобус нас привез к Дворцу культуры, был уже вечер, и мы всю дорогу валяли дурака и играли в разные игры.
По дороге домой я рассказывал матери взахлеб, как было здорово и как я соскучился по папе. А его уже не было – и я об этом не знал.
Когда мы приехали домой, мать уложила меня спать и сказала, что отец приедет завтра утром, что ему пришлось срочно уехать, и я был ужасно расстроен, потому что мне хотелось поскорее показать ему диплом и похвастаться тем, что я лучше всех, потому что этот здоровяк из старшей группы ведь вообще не считается… А отца уже не было – и мать мне об этом ничего не сказала.
Она была, конечно, странная, не такая, как всегда, вокруг глаз у нее залегли синие тени, но она объяснила это тем, что у нее опять был приступ мигрени, сказала, что приняла уже таблетки и что мы поговорим обо всем завтра.
– Я же сделала это, чтобы тебя защитить, неужели ты не понимаешь?!! Как я могла забрать тебя из лагеря и сказать: все, возвращайся, твой отец умер?!! Твой отец был у тебя на целую неделю дольше!
– Как ты могла так поступить, мама? – спросил я сейчас первый раз в жизни и сам испугался того, какая боль прозвучала у меня в голосе.
– Я знала, что для тебя это будет катастрофой, ты должен меня понять!
Вообще-то не должен.
– Катастрофой? Катастрофой для меня стало понимание, что когда я был счастливым как щенок, гордым за себя и радостным – у меня уже не было отца, потому что ты решила меня обмануть!
– Я не обманывала, сынок, я просто хотела тебя от всего этого оградить. Я сама не знала, как с этим справиться, но понимала, что для тебя это станет трагедией. И я была права, потому что когда утром я пришла к тебе и сказала, что папа умер, ты встал у окна…
Не помню, чтобы она говорила мне, что отец умер. Я как-то узнал, что он умер, – но чтобы она мне об этом говорила, я не помню.
– …Да, была права, потому что ты просто встал у окна и стоял там два часа. И вообще не хотел со мной разговаривать. Я за тебя так боялась! А ты стоял и смотрел на липу. И я знаю почему – ты, вероятно, вспоминал, как вы вешали с отцом этот скворечник, но ведь ты был тогда такой маленький еще… Тебе же три годика было, не больше… И вот ты стоял и смотрел в окно. Может, вспоминал о скворечнике, может, думал о чем-то, но со мной ты разговаривать не хотел. А день был такой красивый…
Никогда его не забуду. Все было белое, все – как будто сам Господь Бог весь мир сверху сахаром посыпал. Везде белым-бело… И ты стоял, стоял там и только смотрел, а когда я к тебе заглядывала – ты просил, чтобы я вышла… Я под дверью твоей подслушивала, чтобы ты какую-нибудь глупость не сотворил, а ты только стоял и смотрел, а у меня сердце разрывалось от горя и жалости к тебе… И на похоронах ты не заплакал ни разу. Нельзя же меня теперь всю жизнь за это казнить. Особенно сейчас…
Так, значит, липа была такая красивая тогда, когда мой отец умер? Это я тогда узнал? Не помню. Неужели именно в то утро она мне это сказала? И похороны были именно в тот день? А я вернулся накануне вечером из лагеря? Не помню.
Я помню дерево, которого уже нет. Помню каждую его ветку и птиц, которые на нем жили. Помню свою очарованность его необычностью. И больше ничего не помню.
Только две темные птицы на белых ветках.
И то, как липа сияла. Как горный хрусталь в солнечных лучах. Как будто весь мир обсыпали бриллиантовой пылью.
Не помню, что это был день похорон моего отца.
– Ты был для меня всем, милый. И я знала, что могу на тебя положиться…
Положиться на двенадцатилетнего мальчика?!! Я должен был заменить ей отца? Ее мужа? Это все равно как если бы я решил положиться на дочку Крыси.
– Я знаю, что поступила неправильно, но ведь это только от моей любви к тебе. Я так хотела, чтобы ты был счастлив. Тогда и мне было бы спокойнее…
Значит, счастье моей матери вовсе не зависит от Геракла – а только от меня. Вот я неудачник. Да хуже, чем неудачник. Впрочем, неудивительно.
– А тебе не приходило в голову, что я был бы счастлив, если бы у меня, несмотря на все, несмотря на ту трагедию, которая с нами случилась, была счастливая мать? Зачем же ты взвалила все это на меня, мама?
Я вспомнил, как она плакала вечерами, а я строил из себя шута, который смешит, развлекает и отвлекает свою мать, – и мне стало нехорошо.
– Теперь я это понимаю, милый. И мне так плохо. Правда!
Я был мокрый, как мышь под метлой. И мне было нехорошо. Я не хотел разговаривать с матерью, я вдруг вспомнил все, чего не хотел вспоминать.
– И теперь… сейчас ты сделала ровно то же самое, что и тогда.
– Нет, милый, неправда.
– Я опять обо всем узнал последним.
Я был в бешенстве и не мог выдавить из себя ни капли сочувствия. Да, я понимал, что у нее завтра операция, – но чувствовал только злость.
– Прости меня, любимый, пожалуйста, прости.
И к тому же она думала, что этим своим «прости» она все исправит. Повернет время вспять. Перечеркнет всю фальшь и вранье, которые были между нами.
Типичная женщина.
А я не хотел ее извинений. Я вдруг почувствовал, как страшно мне не хватает отца, – а ведь мать так старательно пыталась не дать мне ощутить это чувство утраты.
– Ты такой способный мальчик, милый…
Я не был мальчиком.
Я чувствовал, что начну сейчас выть – если не отправлюсь немедленно домой, что если сейчас же не уйду – то случится что-нибудь нехорошее.
Мать выглядела как воплощение несчастья. Глаза у нее были полны слез – но мне все равно надо было уйти.
– Я приду завтра, отдыхай.
– Я тебя очень люблю, – прошептала она.
Я ее тоже любил. И ненавидел.
Одновременно.
Я нищий
Что мне делать с самим собой?
Пот льет с меня ручьем, я открываю в машине все окна, нужно же проветрить, нужно проехаться, нужно с кем-нибудь встретиться.
Я медленно еду по городу, выезжаю на Гданьскую, сейчас прокачусь немного, а потом вернусь домой. Вдавливаю педаль газа до отказа в пол, в задницу полицию, пускай ловят меня, если им так надо, а жара все не спадает, температура выше тридцати градусов, а ведь солнце совсем скоро сядет.
Я еду минут пятнадцать с максимальной скоростью – полиции нет. За Ломянками поворачиваю и снова проезжаю по Варшаве.