«Как там дела в Англии?» (обожаю эти общие вопросики, так и хочется спросить: «А как дела у вас в Мекленбурге?»), «Много ли там евреев?» (вечно волнующая проблема), «Какова реакция на наши действия по отношению к диссидентам? Видите, в тюрьмы стараемся не бросать, действуем эластично (словечко емкое где–то подцепил, наверное, в привозном порнографическом журнале с рекламой эластичных трусиков), используем положительную практику первых послереволюционных лет, стараемся высылать».— А глазки буравят меня: что ты сам об этом думаешь, Алекс? Как к этому относишься? Но на морде Алекса лишь равнодушие туповатого служаки, он толком и не знает, кто такие эти диссиденты, больные, что ли? Голова продолжает: «К сожалению, очень много больных… очень много…» Алекс только сочувственно покачивает черепом — много дел у Бритой Головы, много забот! Да разве нормальный человек будет заниматься таким бесплодным и вредным делом, как критика мекленбургских порядков? «Конечно, конечно… нормальный человек работает на благо страны, печется о ее интересах…» — Замолк и просвечивает как рентген, а я возьми и брякни, извинительно улыбаясь: к сожалению, я в этих делах плохо разбираюсь, руки не доходят, у меня в Англии свои задачи… я занимаюсь разведкой!
Помощник его, похожий на некий мужской предмет, даже нос заканчивался раздвоенной бульбой,— достиг ли он такого сходства трудолюбием или еще чем, не знаю,— аж на стуле подпрыгнул (он записывал нашу сладкоречивую беседу для частного досье Бритой Головы, поговаривали, он даже на Маню собирал данные).
Глазки Бритой Головы замутились, словно небо перед грозой: «Как это не разбираетесь?! Наш сотрудник во всем должен разбираться! Такие вещи нужно знать!» Я спохватился: «Я обязательно подчитаю кое–что, поработаю…» — Ведь хлопнут, как муху, и разотрут по стеклу, и хана несчастному Алексу…
А гражданин Ландер преспокойно спал, спал великий нравственник, новый Лев Толстой, почитал мораль и закемарил. Плохи дела с этой моралью, не первый раз об этом слышу. Вот и Римма в свое время вещала: «Ты, Алик, совершенно аморален, ты можешь бесстыдно смотреть в глаза, даже если переспал с другой женщиной!» «А ты не можешь?» «Не могу. Ты искалечен своей профессией, ты не любишь и не можешь любить, ты все время врешь, чтобы овладеть женщиной, ты — жулик, Алик, в тебе нет чувств, ты бродишь с набором отмычек, ты — автомат, которому все равно, с кем! Вот я нашла один стишок, очень тебе подходит: «Избави Бог от нежности твоей, когда ты даже в ненависти нежен и без любви в любви прилежен!» «Что в этом плохого, Римма? Страна всегда ценила мастеров!» «Ремесленников, Алик! Хам, настоящий хам, но себе кажешься дико ироничным!»
— О чем вы думаете? — Юджин проснулся, и я даже вздрогнул от неожиданности. Выглядел он хорошо отдохнувшим и безмятежно улыбался.
— Я все думаю, почему вы все–таки решили ехать со мной? Отказывались–отказывались и вдруг решили…
— Можно подумать, что вы этому не рады!
— Конечно, рад, меня за этим и прислали.
Он хитро на меня взглянул, даже нос залоснился от удовольствия.
— Хотите правду?
— Правду, правду и только правду! — сказал я и подумал: «Сука ты эдакая, лгун и сука!»
— Все равно вы меня достанете. Лучше играть с вами в открытую!
— «Вы» — это кто?
— А вы не догадываетесь? — колол меня Юджин.
— Опять вы за свое… Вот прибудем в Лондон, сами убедитесь! — Думал Юджин, что на дубину напал.
— Ладно… больше не буду. Скажите, Алекс, а тяжело работать с американцами? Нет ли у вас раскаяния — ведь многих пришлось заложить, правда?
— Да ну вас к черту! — Я уже не на шутку рассердился, чего ему стоит начать бренчать эту мелодию в развесистые уши Хилсмена.
— Не сердитесь! Извините, если что. Но и дурачком меня не считайте. Если вы мне соврали и на самом деле работаете на Монастырь, то помните, пожалуйста, об одном: если хоть один волосок упадет с моей головы, американцы получат имена некоторых наших ценных агентов. Я их указал в завещании, последнее хранится в сейфе одного банка. Поняли? Поймите меня правильно: против вас лично я ничего не имею, вы мне даже симпатичны… но просто не советую поступать опрометчиво…
Улыбочка уже сползла, скрылась под носом. Вот тебе и Фауст, хорош гусь! Разыграл из себя чистоплюя, целку и шляпу, а теперь выпустил коготки, и прямо в точку, прямо по больному месту. Держись, Мефистофель, не клюй на эту удочку, Челюсть сам говорил в Монтре, что Ландер знает мало. Скорее всего все это туфта! Встряхнись, Алекс, еще Римма твердила, что ты мнителен и подозрителен («Что ты обнюхиваешь меня, когда я задерживаюсь? Зачем вертишь головой на улице? А что это за манера не говорить рядом с телефонным аппаратом? Ты болен, Алекс, ты — шиз, у тебя мания преследования, кому ты здесь нужен? Не своим же? Или и здесь за тобой охотятся армии агентов?»). А если это американцы? Но какой смысл разыгрывать такую трудоемкую операцию? Посылать своего агента к Генри, затем транспортировать его в Каир, и все это для того, чтобы взять на крючок Алекса! Неужели нет других способов? Ну, а если наши? Если меня захотели спалить и ввести на этом деле в игру «Конта», то ведь это можно сделать гораздо проще. Нет, это исключается, это на наших не похоже.
— Я вижу, что вы помрачнели, Алекс, а зря! — сказала эта скотина.— Я вас просто прошу об одном: если вы связаны с Центром, то сообщите, что я никого выдавать не собираюсь, в том числе и упомянутых агентов. Но если меня попытаются убрать, все выплывет наружу… все! Ясно? Больше на эту тему не говорим.
— Зато скажу я. Мне ваша игра, извините, противна! Во всяком случае, никто вас из Каира не тянул и тряпку в нос не совал. Я выполнил честно просьбу американцев. Вот и все. Дальше уж решайте все сами, я в ваши дела путаться не собираюсь! Мы можем даже не общаться в Лондоне!
Нагонять на себя искусственный гнев умел я превосходно, правда, пребывание в самолетном кресле мешало в полную меру размахивать руками и ногами, но зато я умеренно побрызгал слюной справедливого возмущения, растрепав для пущей убедительности исторический пробор.
Больше мы не разговаривали и летели, сосредоточенно углубившись в газеты, словно в мекленбургском метро…
Самолет сделал большой круг, небо опрокинулось, потянув за собой всю панораму фарисейского города, затем стало на место, мы пошли на снижение, снова набрали скорость и спрятались за облака, словно для того, чтобы, вырвавшись из них, еще раз увидеть и дальние очертания собора Святого Павла, и змейку Темзы, и неприступный Биг Бен, и родной Хемстед (родной, подумал я, неужели все, к чему мы привыкаем, становится родным? Хорошо, что Кадры не читают мысли на расстоянии). Я почувствовал, что соскучился по Кэти и даже по миссис Лейн с ее обаятельным сеттером: привычка — вторая натура. Глубоко вы, Алекс, однако, втянулись в свой маскарад — уже не в силах отличить, где враг, а где друг… Может, вообще вы никогда и не жили в Мекленбурге и всю жизнь торгуете приемниками? Может быть, синьоры! Может быть. Может быть.
Самолет пошел на посадку, и я незаметно перекрестился: в конце концов по легенде я был верующим и покоился на церковном кладбище.
Самолет нежно прикоснулся к земле своими круглыми лапками, словно раздумывая, скользить ли дальше или взмыть снова в поднебесье, пробежал вперед — ветер выл в элеронах — и остановился. Пассажиры разразились аплодисментами, блея от восторга,— как мы ценим свои жалкие жизни! Вот и я осенил себя крестиками. Нет, трус ты, Алекс, совсем измельчал, разве можно обращаться к Богу по таким пустякам? Трус ты, Алекс, тьфу!
Победившим Цезарем я возвращался в Рим и ожидал ликующую толпу црушников во главе с Хилсменом прямо у трапа (нечто вроде встречи на аэродроме Самого–Самого после очередной триумфальной поездки в республику Баобаб) с корзинами роз и мешками, набитыми тугриками.
Но у трапа нас встретили лишь гулящий ветер и два скромных автобуса, доставившие нас к залу, куда через десять минут приплыли чемоданы, затем — таможня и, наконец, церемонно–формальные рукопожатия с Рзем.
— Извините, что я вас не встретил и не провел без досмотра… не хотелось беспокоить по пустякам англичан… все–таки они тут хозяева.
Молодец, Рэй, конспирация — прежде всего, это и Ландера поставит на место, а то небось он тоже решил, что нас встретят с оркестром.
Молодой водитель с военной выправкой открыл двери, я занял место на козлах рядом с кучером, вспомнив о своих наставлениях Челюсти, сидевшему всегда с шофером: «Не совсем это прилично, Николай Иванович, в этом есть налет затхлого провинциализма, на прогнившем Западе все солидные люди сидят только на заднем сиденье!» Между прочим, через неделю он уже сидел за спиной у водителя, послушал умного человека, надо отдать ему должное. И на риск небольшой шел: Маня всегда сидел на козлах и по нему равнялись остальные настоятели — демарш Челюсти привел их в состояние шока.
Мы медленно ползли от Хитроу к центру, перебрасываясь время от времени плоскими остротами.
Я уже прокручивал в мозгах сладкий фильм о предстоящем ужине с непременным «гленливетом», куском мягкой малосольной семги, грушей авокадо с креветками, успокоительным супом из бычьих хвостов — желудочный сок заливал чрево, как Ниагара.
— Я очень рад, господа, что вы благополучно прибыли… очень рад. Вы, Алекс, наверное, очень устали с дороги, вам надо отдохнуть. Я сейчас устрою вашего друга в гостинице, номер уже заказан, а шофер отвезет вас домой.
Лимон выжали и вышвырнули в помойное ведро, даже не угостив за труды,— убил бы я этого скупердяя, впрочем, делал он это не из жадности: меня сразу решили отсечь, да и зачем я был нужен, не в правилах разведки сводить вместе сразу двух агентов.
Около отеля мы распрощались и уже двинулись в Хемстед, когда на пути встала тусклая физиономия коллеги Хилсмена Вика, испещренная вдоль и поперек морщинами, огромное печеное яблоко, зажатое очками. Он провел меня на консквартиру рядом, где я записал на магнитофон всю повесть о поездке в Каир и встречах с Ландером,— сейчас три машинистки перепечатают со скоростью света всю эту абракадабру и Вик подсунет мой отчет Хилсмену.