и был источник его власти. Начальник участка ждал от тех, кем повелевал, уважения, восхищения и страха.
Он развернул коня, натянул поводья, осаживая его, и, удерживая пистолет-пулемет одной рукой, дал еще одну оглушительную очередь. На этот раз фонтанчики земли поднялись с другой стороны от Эрла.
Но тот даже не шелохнулся.
Помолчав, Эрл сказал:
— Не думаю, что Великан уже хочет моей смерти. Так что если ты всадишь в меня хоть одну пулю, он надерет твою задницу так, что она не пройдет и к Новому году. То есть лично я считаю, что ты впустую расходуешь патроны.
— Парень, кажется, ты хочешь попробовать вкус моей палки!
— Если у тебя есть желание меня угостить, спускайся сюда.
— Парень, здесь от твоего дерзкого языка у тебя будут одни неприятности. Обещаю!
Натянув поводья, начальник участка повернулся к заключенным.
— Поскольку вы все нашли это таким увлекательным, я отменяю перерыв на воду в три часа, черт побери, и вам придется работать без отдыха до самого наступления темноты. А если кто-то захочет жаловаться, обращайтесь к белому парню. Ну а теперь все за работу!
— Всем вниз! — послышался крик.
Со стонами, вздохами и приглушенной руганью заключенные поднялись с земли и стали спускаться с насыпи.
Эрл вернулся к пню. Его окружили чернокожие осужденные, и работа возобновилась. В один момент кто-то налетел сзади на Эрла, и тот повалился на четвереньки. Эрл быстро встал, готовый к новой драке, однако вместо этого ему незаметно вложили что-то в руку. Опустив взгляд, Эрл увидел, что это недоеденная галета. Он запихнул ее в рот, перемолол зубами и ощутил наслаждение пищей.
Наконец с пнем было покончено, и бригада снова взялась за лопаты.
Девочка, стань моей, а я буду твоим,
Девочка, стань моей, а я буду твоим,
Каждый день я буду вкладывать доллар в твою руку,
В твою руку, клянусь господом, в твою руку.
Каждый день я буду вкладывать доллар в твою руку.
Это была бесконечная песнь про Рози. Про Рози, мечту, любовь, вдохновение. Именно Рози позволяла осужденным пережить монотонные часы непосильного труда, которые лишь как-то скрашивались какими-то происшествиями.
Один из заключенных убил лопатой змею.
Охранник ударил палкой бездельника, а может быть, заключенный вовсе и не бездельничал, а ему просто стало нехорошо.
Начальник участка выругал ленивого ниггера.
Люди работали, только и всего, без передышки, не убыстряя и не замедляя темп, повинуясь строгим порядкам и находя хоть какую-то отдушину в мыслях о Рози.
Когда она идет, она покачивает бедрами,
Когда она идет, она покачивает бедрами,
Разве этого недостаточно, чтобы свести с ума
заключенного?
Разве этого недостаточно, чтобы свести с ума
заключенного?
За то ее и любили, что она сводила с ума, ибо, думая о Рози, заключенные могли на время забыть о начальнике участка с палкой и пистолетом-пулеметом, о собаках, жаждущих вцепиться им в горло, о подхалиме Окуне, лизавшем охранникам задницу и носившем свое обособленное положение, словно корону. Они могли не думать о жаре, грязи, солнце, москитах; они могли не думать о завтрашнем дне и всех последующих днях, которые будут бесконечно приносить одно и то же.
Эрл дважды поскользнулся в скользкой грязи и один раз больно разбил колено о валун. Его распухшие руки горели от боли, и, взглянув на ладони, он увидел кровавые мозоли.
— Эй ты, белый парень, не отлынивай, копай, — крикнул ему начальник участка, — а на свои нежные ручки тебе смотреть незачем, потому что теперь они уже совсем не нежные!
— Белый парень, работай, — произнес за спиной у Эрла чей-то голос, — а то тебя изобьют до полусмерти, а заодно и нас, просто так, ради забавы.
Вняв совету, Эрл навалился на лопату и больше за целый день ни разу не остановился и не поднял взгляд; он полностью отдался ритму работы, стараясь начисто выбросить ее из головы, подобно окружающим его собратьям по несчастью.
Эрла поразило лишь одно: ближе к вечеру он поймал вдалеке отблеск лучей заходящего солнца в линзах бинокля. В самом начале войны так выдавали свое местонахождение японцы, и ответом на подобный краткий блик была длинная очередь из станкового пулемета 30-го калибра или минометный залп. Эрл понял: кто-то издалека наблюдает за ним в бинокль, терпеливо и профессионально.
Начальник участка выжал в этот день из заключенных все соки, как, впрочем, и во все остальные дни. С наступлением темноты всех отогнали назад в «обезьяний дом». Но и там их не ждали ни душ, ни уют. Заключенных раздели донага и прогнали под струями воды из шлангов, которые держали белые охранники, — это заменило душ. Затем пришлось надеть ту же самую грязную, пропитанную потом одежду. На ужин дали холодную овсянку, кофе, галету и бобы; все это навалили в оловянные миски на кухне. Заключенные быстро проглотили еду под пристальным надзором вооруженных охранников. Ели руками, усевшись на корточки во дворе, после чего все вернулись на кухню и бросили миски в котел с кипящей водой.
Потом заключенных загнали в «обезьяний дом». Картежники уселись за карты, словоохотливые продолжили бесконечные рассказы о злачных местах, где они когда-то веселились, а помешанные и больные забились в уголки, каждый в свой собственный маленький ад, где бормотали бессвязно себе под нос. Эрл задвинул свою койку в угол и заснул чутким сном.
На следующий день в четыре часа утра все началось снова, все то же самое, и так продолжалось и продолжалось: жар солнечного утра, злорадные издевки обезьяноподобного Окуня, полные ненависти взгляды Полумесяца, песни о Рози и о надежде на избавление. Снова и снова. Опять и опять. И больше ничего, если не считать того, что время от времени Эрл ловил вдалеке отблеск линз. Неизвестный, следивший за ним, поставил это на постоянную, научную основу. А сам Эрл потерял счет времени. Сколько он уже здесь пробыл? Неделю, месяц, год? Каждый день не приносил ничего нового.
Однажды, когда заключенные выбирались из колодца, настолько разбитые усталостью, что у них даже не было сил говорить, кто-то на мгновение прижался к Эрлу. Это был один из картежников, который вроде бы никогда не обращал на Эрла никакого внимания, однако он успел шепнуть Эрлу на ухо зловещее предостережение и тотчас отшатнулся в сторону, прежде чем кто-либо успел это заметить.
— Сегодня тебя будут убивать, белый парень. Полумесяц со своими дружками. Они будут с ножами.
Глава 23
Сэм пристально всмотрелся в фотографию. На ней был снят поразительно красивый мужчина — и, если исходить из того, что красота внешняя влечет за собой более существенные достоинства, человек благородный.
Покойный Дэвид Стоун, доктор медицины, майор медицинской службы армии Соединенных Штатов, смотрел на Сэма из официальной обстановки фотостудии, чуть тронутый сепией, как это было принято в 1943 году, когда была сделана фотография. Он с гордостью носил военную форму, и под змеей, обвивающей жезл, — эмблемой военных медиков, сверкающей в петлицах, тянулся длинный ряд орденских ленточек, которые свидетельствовали о блестящей карьере. У Дэвида Стоуна были жемчужно-белые зубы, он носил тоненькую полоску усиков, а его волосы были аккуратно зализаны назад и набриолинены. В целом он внешне напоминал философствующего принца.
— Он был очень хорошим человеком, — вздохнула вдова Стоун.
Сэм сидел у нее дома в Балтиморе, в квартире на восьмом этаже, выходящей окнами на показную красоту просторной лужайки с прудом, окруженным ухоженными деревьями, которая именовалась парком Друид-Хилл.
Миссис Стоун тоже была очень красивой женщиной. В чертах ее лица было что-то орлиное, а ее глаза, воплощение ночной тьмы, оставались при этом живыми, веселыми и необычайно умными. Эти глаза были созданы для смеха, но только не для похабного, непристойного гогота, а скорее для утонченного веселья ума, эрудиции, меткого словца.
Сэм отчетливо представил покойного доктора Стоуна и его супругу семейной парой: как прекрасно они подходили друг другу, как дополняли друг друга, с его неотразимым благородством и с ее умом и ослепительной красотой. В них было что-то от Новой Англии, что-то такое, что Сэму довелось мельком увидеть во время пребывания в Нью-Джерси и Нью-Хейвене: мир блестящий, но замкнутый в себе, неприступный, проникнуть в который посторонний может, только если он обладает исключительным талантом, добился исключительного успеха или происходит из исключительно благородной семьи, Сэм, лишенный всех этих трех качеств и, больше того, сознающий, что ему недостает чего-то большего — как он догадывался, способности поражать окружающих, — прекрасно понимал, что никогда не будет вращаться в таком обществе. Для него цель жизни состояла в том, чтобы ловить насильников и грабителей в маленьком округе в западном Арканзасе. Ни одна женщина с Восточного побережья этого не поймет, а Сэм, когда дело доходило до объяснения своих устремлений, безнадежно терялся. Одна лишь Конни Лонгакр, из-за своего трагического замужества застрявшая в глуши округа Полк, смогла понять Сэма, да и то после того, как долго и усердно присматривалась к нему.
— Насколько я понял, ваш муж окончил медицинский факультет Гарвардского университета, не так ли? — спросил Сэм.
— О да, причем во втором поколении. Отец Дэвида тоже был врачом. У него была практика в Нью-Йорке, на Парк-авеню. Ему приходилось бывать в свете, отсюда надежды на то, что Дэвид добьется успеха в жизни, особо не попотев. Если так можно выразиться, он сделал моральное капиталовложение. Поэтому Дэвид окончил медицинский колледж в Нью-Хейвене, а затем медицинский факультет в Гарварде, как и его отец. После нескольких лет клинической практики и аспирантуры он перебрался сюда, в Балтимор, и защитил диссертацию по проблемам муниципального здравоохранения в университете Джона Гопкинса.
— Вы должны меня простить, мэм, я всего лишь скромный провинциальный адвокат. Но у меня сложилось впечатление, что с таким послужным списком ваш муж мог бы устроиться, где его душе угодно, и зажить припеваючи. Скажем прямо, стать человеком очень состоятельным, даже богатым. При этом занимаясь медицинской практикой. Однако он предпочел посвятить себя публичному здравоохранению, а это, если я не ошибаюсь, едва ли можно назвать очень прибыльной областью деятельности. И опять же, если я не ошибаюсь, в начале тридцатых годов доктор Стоун провел несколько лет в