телось. Однажды дедуля торжественно объявил о намерении пригласить своего старинного друга по кличке Чижик, дружок этот будил в нем самые приятные воспоминания, что отражалось на дедовой физиономии, становившейся умильной, словно ему облизывали пятки амазонки. Встрече с Чижиком предшествовала артподготовка.
Дед, странно усмехаясь, набрал номер телефона и заговорил с акцентом.
— Это глава банка Сибинвест Карл Венцель, — представился он секретарше.[38] — Соедините меня с шефом.
Секретарша, пораженная тоном просителя, тут же подключила шефа.
— Мне давно бы следовало познакомиться с вами, у нас очень много общих дел, — заметил дед вкрадчиво.
Ответ был, как говорят англичане, «in the positive», дед оживился, сказал, чтобы я морально готовился к завтрашнему дню, и таинственно исчез. Вернулся он неестественно бодрым и говорливым (я почти сразу догадался, что он где-то хлебнул, правда, оказалось, что корвалола) и проспал до позднего утра нового дня. Вылез он в пижаме (по-аглицки, in his pyjamas, отметим множественное число, т. е. соединение брюк и верхней части, правда, дед признавал только брюки) и стал биться над глазуньей, напевая при этом тонким голосом «Санта-Лючию», словно готовил лангусты на берегу Неаполитанского залива.
Неожиданно раздался звонок в дверь, я вышел в коридор и узрел создание небольшого роста, улыбчивое, нежнейшее и крайне обходительное. Не представляясь, оно начало меня раскачивать и покрывать поцелуями, словно после столетней разлуки, чуть не плача и награждая меня самыми лестными эпитетами.
— Вы, наверное, ошиблись адресом, — обеспокоенный приставаниями (не педофил ли залетел в наш дом?), я пытался увернуться, но безрезультатно.
Тем временем наше кружение вошло в конфликт с перегруженной вешалкой, и мы грохнулись огромным кулем на пол, извергая шумы неадекватные действу. В партере я разглядел в распластанном существе хорошо сохранившегося розовощекого старичка, из тех, кто бреется каждое утро, трудясь над каждой волосинкой, приседает по сто раз и растягивает эспандер до хруста в предплечьях. Из него, словно из иконы Божией Матери, струились покой и любовь к ближнему, и пахло от него вполне пристойными блинчиками с мясом, очевидно, съеденными в соседней кулинарии (я там иногда сам подъедал и весьма ценил их кухню).
— Чижик! — раздался вопль деда. — Это ты?! — И оба старца слились в экстазе нежности, по накалу равного всем утерянным годам разлуки.
— Как ты? Здоров ли? Чем занимаешься?
Дед сыпал вопросами, в ответ на которые Чижик только умильно улыбался и кивал головой, словно очередной раз убеждаясь, что дед жив, последний, видимо, прочитывал в этих движениях души ответы, и потому продолжал спрашивать не слушая.
— У меня смутное впечатление, что мы встречались, — вдруг округлил глаза Чижик. — Вы немец?
— Русский немец, — ответил дед. — Я родился в Ревеле и ребенком был перевезен в Россию.[39]
— Наверное, я видел вас на приемах, — пробормотал Чижик нарочито суровым голосом, словно Вальтер Шелленберг, распекавший начальника охраны, допустившего в рейхсканцелярию отряд партизан.
Сначала мне показалось, что оба старых обалдуя просто сошли с катушек и потому несут несусветную околесицу Однако через пару секунд я усек, что парочка просто добродушно разыгрывала на свой лад экспромт с паролями, имея в прошлом достаточный опыт импровизаций. Потом снова пришла пора безмолвного умиления, словно встреча происходила прямо у ворот, рядом с гостеприимным Святым Петром, после вояжа в челне с Хароном.
— Ты?! — выдыхали оба, сжимая друг друга в объятиях старых самбистов, хлопали по спине, трясли за шею, щипали за живот, отодвигали от груди, чтобы лучше рассмотреть, а дед даже ухватил своего дружбана за щеку и на пару сантиметров ее оттянул, чуть не оторвав.
— А это мой внук… — заулыбался дед, но Чижик даже на меня не взглянул, пожирая глазами дедулю, словно царь Соломон Суламифь.
Далее началась часть эпическая, проходившая под классный молт, именуемый односолодовым виски. («Ты бросаешь лед в молт?» — с деланным ужасом спросил дед, но Чижик лишь махнул рукой.) Повторенье — великий грех, и потому я обхожу и фиктивную помолвку деда с некой Кэти, и страдания некоего Юджина, ставшего жертвой Крысы, и попугая Чарли. Когда дело дошло до схватки деда на яхте с Челюстью-Колей-Крысой и счастливого умерщвления последнего, пелена пьяного счастья сползла с морщин Чижика, и он начал внимательно, даже слишком внимательно слушать. Вопросы он задавал направленные, и за нежной улыбкой я различил тигровую хватку и волчьи зубы (впрочем, можно и наоборот).
— Он ничего не рассказывал тебе перед смертью?
— Нет.
— И ты не задавал ему вопросов?
— Каких вопросов?
— Ну, о характере его связи с англичанами, о подрывной работе…
— Он вел себя агрессивно и в любой момент был готов меня укокошить…
— Значит, не ожидал… — протянул Чижик. — Не оперировал ли он какими-нибудь именами, ранее неизвестными тебе?
— Ты слабо представляешь всю обстановку, это же был не допрос у следователя, а настоящий бой.
— Понимаю, но ты сам знаешь, как важно захватить противника живьем и хорошенько его допросить! (Морду при этом сделал кровожадную, словно разрывал на части бегемота.)
— Это теория. При всем желании я ничего больше не мог сделать.
— Кто знает… Скажу тебе честно, мы тут не были в восторге от твоей акции. Прежде всего, не было военного трибунала, даже заочного, а устные приказы локализовать Крысу нигде не зафиксированы. Увы, но мы лишились важной информации. Конечно, ее могло бы не быть, но все же, все же… — Чижик даже осунулся от горя. — Он унес с собой в могилу тайны, важнейшие тайны.
— После драки кулаками не машут, — холодно заметил дед, явно стремясь уйти подальше от этой скользкой темы. — Ты можешь мне помочь?
— Чем?
— За мной ходит наружка. Чья она? Ведь сейчас в столице свободно орудуют все разведки.
— Наружка? А тебе не показалось? У всех нас мания преследования, мне самому после отставки два года казалось, что за мной слежка. Но даже если ты и впрямь под наружной, как я могу тебе помочь? Я уже давно сижу на газовом хозяйстве, старые связи вычищены из Монастыря или утеряны, а мое новое начальство крайне отрицательно относится к шпионажу: оно ориентируется на Запад и вообще выступает за передачу туда всех наших архивов. Сейчас в стране совершенно иная агентурно-оперативная[40] обстановка, многие требуют устроить над нами Нюрнбергский процесс и вынести строгие вердикты. Вот идиоты! Впрочем, в Германии они преуспели, и наши бывшие товарищи не успевают отмываться.
— Это все давление тупых американцев, приравнивающих нас к гестапо, — скривился дед, словно уже сел на скамью подсудимых, обняв за плечи Геринга и Риббентропа.
— Теперь это наши союзники и покровители, к их мнению приходится прислушиваться, — мудро заметил Чижик. — Хотя руководство страны понимает, что если всех нас вычистить, то рухнут многие банки и концерны, куда почти все мы, за редким исключением, плавно перетекли после революционных потрясений. К счастью, наше руководство всегда отличалось здравым смыслом и мудростью (сказано было слишком громко и явно для ушей в стене).
— Конечно, конечно! — не без иронии согласился дед. — Удивительно, что никто не сопротивлялся всем этим безобразиям, включая снос памятника Несостоявшемуся Ксендзу!
— Все мы были законопослушны и воспитаны на преданности партии и правительству, какие бы глупости они ни совершали. Вообще-то взвод солдат за десять минут разогнал бы всю эту шайку. Но за ней стоял этот неистовый Роланд с Урала… Правда, никто не в силах был преодолеть сделку с Западом, она прошла на всех уровнях, прежде всего, по линии разведслужб… если бы ты знал, кто все это осуществлял — Чижик хотел еще что-то добавить, но осекся и указал рукою на стены, которые, как известно, имеют уши даже при демократическом режиме.
Чем больше я изучал дедова коллегу, тем меньше он мне нравился, хотя весь его вид излучал доброжелательность и надежность, вплоть до джентльменской «тройки»: удлиненный пиджак с двумя разрезами сзади, свободно сидевшие брюки с тщательно отглаженной «стрелкой», вязаный кремовый жилет, сорочка в крупную клетку, увенчанная малиновым галстуком. Моя развитая сенсорная система ощущала пугающую муть подо всей этой великолепной оболочкой, она подрагивала, застывала, отступала в темные бездны, боясь обнажиться и выдать себя. Чижик был любезен и пригласил нас развеяться в ресторане в старых добрых традициях (я сразу представил, как буду тащить на своем горбу отяжелевшего деда), в этот момент прозвучала мобила, и гость напружинил лицо, придав ему форс-мажорное выражение.
— Не дают дыхнуть, дела и снова дела…
На этом аудиенция завершилась, ресторан нам больше не угрожал, и Чижик благополучно отвалил, избавив нас от очередного коловращения.
Последние слова гостя:
— Конечно, не ждут тебя казни египетские, но надо ко всему быть готовым.
На всякий случай я залез в ящик буфета и проверил, не исчез ли оттуда альбом с африканскими марками, мало ли что. Эти проклятые марки я сам спер у дальней родственницы, неосторожно оставившей меня наедине с этим сокровищем (до сих пор вспоминаю напряженные, потные руки, судорожно срывающие аккуратно приклеенные stamps). Затем начал расследовать сущность казней египетских. Их оказалось не так уж много, но почти все были омерзительными. Чего стоит наказание жабами, которые покрыли всю землю, залезали несчастным египтянам под одеяло, внезапно плюхались в суп и квакали днем и ночью. Не лучше были наказания пёсьими мухами. «По словам Филона, насекомое, послужившее орудием четвертой казни, совмещало свойства мух и собак, отличалось лютостью и неотвязчивостью. Издали, как стрела, неслось оно на человека или животное и, стремительно нападая, впивалось жалом в тело и как бы прилипало к нему» («Толковая Библия» Лопухина). Скорее всего, под пёсьими мухами подразумеваются оводы, не дававшие покоя египтянам и стадам их животных. После этого Господь повелел Моисею и Аарону взять по пригоршне печной сажи и подбросить ее высоко вверх перед фараоном. Так они и сделали, и покрылись тела египтян и животных их страшными язвами и нарывами. И испугался фараон, что всю оставшуюся жизнь будет мучиться и чесаться из-за язв и нарывов и решил отпустить-таки евреев. Но Бог укрепил сердце его и дал ему смелость поступать согласно своим убеждениям, ибо хотел, чтобы отпустил фараон евреев не из страха, но из осознания того, что ни один земной царь не может спорить с Богом. И вновь не отпустил иудеев фараон, хотя я вижу тут плоды воспитательной этики Бога.