А вот дом Катеньки Сухановой – у неё муж погиб где-то под Смоленском. Что ни дом в деревне, то без мужика – выкосила война. Правда, двоих помню.
Дядя Проня, в деревне его звали Пронюшка, на перевозе через реку Ватса подрабатывал. На войне не был, хотя моложе моего деда. Другой – Толя Оськин, инвалид, изуродованный войной человек… Сын его Кешка, ровесник мой, показывал нам, ребятам, награды отца: медаль «За Отвагу» и орден Славы.
Вдруг впереди я вижу бабушку Марию Ивановну. Высокая, немного сутулая, она стоит у своего дома.
В выцветшей фуфайке, в длинной серой юбке, голова повязана коричневым платком.
«Откуда бабушка знает, что я приду?»
Я машу ей рукой, но она не отвечает на моё приветствие.
«А может, деда с фронта встречает?… Тьфу! Чего это я? Ведь война давно закончилась, и дед вернулся. Раненый, больной, недолго, правда, и пожил после войны».
«Ладно, хоть косточки домой принёс», – говаривала бабушка.
Я ускорил шаг, но когда подошёл ближе, то увидел не знакомую мне старушку.
«Не наша», – мелькнула мысль, и какое-то беспокойство овладело мной.
Ноги стали как ватные, и я с трудом их переставлял, пытаясь идти вперёд и не спуская глаз с незнакомки. Ноги совсем перестали слушаться, и я встал.
Старушка окинула меня взглядом, и мне показалось, что улыбнулась, а затем спросила:
– Ты, милок, к кому путь держишь, чей будешь?
Я, несколько растерявшись, ответил:
– К бабушке, Марии Ивановне Лахтионовой.
– Что ты голубчик, Мария Ивановна давно померла. Неужто забыл?
«А ведь и правда: бабушки в живых нет. И чего я иду в деревню, и кто эта бабка?»
Бабуля, словно угадав мои мысли, сказала:
– Ярославская я, из деревни Верхнее Огорёво, Прасковья Андреевна Соколова. Мишко, муж мой, на войне пропал без вести. Как ушёл, с тех пор и не видела и где косточки сложил, не знала. Всю жизнь прождала муженька. Молилась, просила, чтобы дал о себе весточку какую-то.
Я стоял напротив незнакомой старушки и слушал её. Беспокойство немного отступило, и она уже не казалась такой чужой. Время от времени мне чудилось, что это бабушка Мария: и голос очень похож, и одежда бабушкина. Вон даже заплатка на левом рукаве фуфайки, как у неё.
– И вот на днях принесли мне поздравительную открытку с днём Победы и письмо, – продолжала незнакомка. – Вскрыла я конверт, а там сообщение, что поисковики нашли косточки моего Михаила Алексеевича и похоронили на кладбище «Синявинские высоты», под Ленинградом. Кажется, за свою жизнь уж все слёзы по нему выплакала, а тут как полились… Будто век не ревела. В эту же ночь увидела Мишко во сне. Явился, словно живой, в наш деревенский дом. Зашёл в избу, прошёл к столу и сел на своё место у окна. Слова не говорит, молчит, на меня смотрит. Страшно что-то мне стало, и я как бы онемела, да и неловко сделалось. Вон он, какой молодой, а я старая. Не знаю, сколько мы молчали, но Мишко заговорил первый:
– Здравствуй, Прасковья, вот я и пришёл. Устала, поди, ждать?
А я и сказать ничего не могу, молчу.
– Прасковьюшка, вот и я дождался, своих встретил. В лесу лежал, в болотине, в «Квадрате 34 00». Молоденький паренёк нашёл меня, а поднимали вдвоём с мужиком в годах.
Он чуть помолчал и продолжил:
– Два дня собирали косточки. Все, что не истлели, собрали и схоронили, слава Богу. Снаряд в окоп попал, меня и комсорга-лейтенанта, что недалеко стоял, раздёрнуло взрывом, а рядом ещё двоих убило и лошадь.
Прасковья Андреевна посмотрела по сторонам, потом на небо…
Я тоже невольно задрал вверх голову и увидел летающего жаворонка. Он набрал высоту, а затем, сложив крылья, спикировал вниз, и в это время пел свою завораживающую песню.
«Подружку завлекает», – подумал я.
– Видишь, Мишко летает птицей, смотрит на нас, – вдруг сказала бабка. – А ведь мне, как поговорила с Мишенькой, так легко-легко стало, а то всю жизнь будто тяжёлую котомку за плечами таскала. А ещё он мне сказал, что эти же поисковики комсорга нашли и медальон при нём.
– Матушка, а как же вы здесь, в деревне, оказались? – спросил я.
– А Мишко мне сказал, что здесь могу тебя встретить. Ты ведь поднимал его косточки?
Да, её рассказ напоминал мне работу нашего отряда. Мы копали в этом квадрате недалеко от деревни Гайтолово. Два дня собирали солдатика, и недалеко, в воронке под берёзой, я нашёл останки бойца с медальоном, треугольник геометрический и затвор от винтовки. Рядом ребята откопали кости лошади вперемешку с человеческими костями.
Мне снова стало не по себе, и я даже решил, что надо быстрей уходить от этой бабки, но ноги опять стали непослушными.
Вдруг услышал свист летящей мины.
– Ложись! – крикнул я и толкнул руками бабку, но она как будто растворилась, а я полетел куда-то вниз.
Открыл глаза.
Тело от неудобной позы затекло, правая рука онемела. Ничего не соображая, я завертел головой.
Юра посмотрел на меня и спросил:
– Ты чего, Евгений, руками машешь? Приснилось что?
Из приёмника доносилась визжащая музыка, мимо промчался КамАЗ – мы ехали домой.
Вижу древних храмов купола…стихи
«Радовалась осень в сентябре…»
Радовалась осень в сентябре,
И октябрь ей подпевал красиво,
Но пришло предзимье в ноябре,
Пронеслось в полях кобылой сивой.
Загрустила пожня у реки,
Пали на нескошенные травы
Снега ярко-белые мазки,
А у Вычегодской переправы
Потускнели храмов купола,
Затерялся в дымке древний город…
Осень златолистая ушла —
Испугал её коварный холод.
«На краю забытого селенья…»
На краю забытого селенья
Молится за Русь безглавый храм.
Упаду пред ним я на колени,
Не стесняясь, волю дам слезам.
Брошены, затоптаны погосты,
Нет уже ни камня, ни креста.
Но в душе моей, хоть и непросто,
Живо имя Господа – Христа.
«Вновь тоска меня посетила…»
Вновь тоска меня посетила,
И в углу, где висят образа,
Думка грустная навестила,
А к глазам подкатила слеза.
Что-то часто минорные гости
В душу стали стучаться ко мне.
Снится церковь на старом погосте,
И вороны сидят на кресте.
Вычегодскому
На берегу чудесной речки
Стоит прекрасный городок.
Берёзы белые, как свечки,
Стоят вдоль берега в рядок.
Здесь на ночь мать мне песни пела,
Здесь многое узнал я вновь.
И юность бурно отшумела,
И встретил я свою любовь.
Ты дорог мне в любую пору:
Иль дождь идёт, иль снег валит.
Люблю тебя, мой Вычегодский,
И за тебя душа болит.
Люблю я улицы прямые
И тополя твои большие,
На землю падающий лист
И паровозов пересвист.
«Желтизной подёрнулась листва…»
Желтизной подёрнулась листва,
Покраснели ягоды рябины.
На полях пожухлая трава,
И дрожат озябшие осины.
И опять стучится осень в окна
Каплями холодного дождя,
И грозит зимою недалёкой,
Грусть, тоску и серость наводя.
«Вижу древних храмов купола…»
Вижу древних храмов купола.
Трещины на стенах, что морщины.
Старость здесь, наверное, прошла,
Написала серые картины.
Время мне покрасило виски,
Серебристой краски не жалея,
А на сердце капелька тоски
Теребит мне душу всё больнее.
«Стоит церковь одиноко…»
Стоит церковь одиноко
На краю большого поля.
Наклонился крест неловко,
Словно богомол от боли.
Окна, что глаза слепые,
Смотрят пустотой на небо,
Незасеянное поле
Не родит уж больше хлеба.
Умерла моя деревня,
На земле прожив три века.
Сгинула не от огня,
А по воле человека.
Грустная пора, или осеннее стихотворение
Грустная пора – осень, во всяком случае, для меня. Прохлада, затяжные дожди и ожидание холодной и тёмной зимы навевают на меня грусть. Вот и в этот осенний, хотя и солнечный, день я с утра ничего не хотел делать. Нет, это не депрессия. Просто я в приятельских отношениях с ленью, и потому позволяю время от времени отдаться в её, пусть ласковые и нежные, но ничего не делающие руки.
Супруга ушла на работу, а потому без надзора и наставлений я мог свободно гулять по своим соткам, размышляя о своём. Взглядом я выбирал, куда посажу то или иное деревце, чтобы через несколько лет перед моим домом вырос парк. Я представлял себе, как в нём будут отдыхать дети и бегать мои внуки.
Присев на скамейку в своём девятисоточом царстве, я посмотрел на небо.
Чистое, без облаков, оно тоже смотрело на меня.
Небесные краски за лето потускнели, и выглядело небо немного усталым, болезненно-бледным, несмотря на то что сентябрьское солнце изо всех оставшихся сил пыталось вернуть ему былые краски. Я прикрыл глаза, отдавая всего себя всё ещё нежным лучам солнца.
Хотелось как можно больше впитать в себя тепла перед затяжной прохладной осенью и холодной зимой. Вдруг в моей голове начали складываться рифмованные строки.
Для меня это было что-то новое, но я дал волю своим нетрадиционно складывающимся мыслям, и рифма нашла свою тропинку к моей душе… Она всё шла и шла, а я любовался ею, словно изящной девичьей походкой.
Я решил, что сложившееся произведение надо записать, чтобы показать супруге, какая муза меня посетила.
Когда жена пришла с работы, то первым делом поинтересовалась, чем я занимался целый день. Я, гордый собою, почти поэт, сказал ей, что сочинил стихотворение, которое посвящаю ей, и стал читать: